Город огней

      Дни катятся, как горошины. Сутки, двое, трое. Неделя. Две.       Мы безбожно теряем своё время. Но мы же не вечные. Как жаль, что у нас так мало времени. Оно утекает, словно песок сквозь пальцы, оставляя нам только жалкие песчинки памяти, которую мы или заботливо храним, или… пускаем по ветру за ненадобностью. А потом жалеем.       Печально, не так ли?       У Герберта остался лишь слабый запах чьего-то присутствия и ощущение мягких волос под пальцами. И он хранил свои маленькие сокровища за семью печатями.       У него было много замечательных воспоминаний, в которые так приятно погружаться. И которые никогда не надоедали. Но неприятных и болезненных моментов в его жизни было больше.       Герберт возвращался домой как обычно поздно. Жизнь сегодня вообще была какой-то обычной. Скучной. Ничего не менялось. Не хотело меняться.       Шумела река под мостом. Счастливо пел ветер, сбивая с намеченного курса капли дождя. Дождь был живой и долгий, он бил упругими каплями по куполу зонта, как по настоящей крыше. Дождь шумел, танцевал, и всё наполнялось его тонкой животворящей музыкой.       Герберт шёл под этим дождём, как под многочисленными готическими арками собора Парижской Богоматери. И было сладко и радостно в мерцающей водяными бликами тьме вдыхать аромат небесного молока.       Тёмный контур, наполненный мыслями, тревогами, надеждами и переживаниями — человек у перил моста. Герберт вливался в ночь без остатка, чувствовал любое её движение, любое изменение. Он видел обращённый к воде взгляд, видел белые крылья рук, своей белизной распугивающие кромешную тьму. Он знал эти волосы, перепутанные ветром и промокшие до нитки, на ощупь.       И Герберта затопила синева.       Он остановился прямо перед мостом. Покашлял. Громко покашлял.       Дожди умеют петь громче.       Тёмный контур вздрогнул, отпугнул темноту ярким взглядом, лихорадочным блеском. Тёмный контур вновь стал человеком. А ведь только что его наполняла ночь и тысячи прекрасных мыслей. Из мудрого мыслителя контур превратился в испуганного человечка, маленького и бессильного перед всем этим огромным миром.       Герберт прошёл бы мимо, как проходил мимо сотни раз. Но он захлёбывался. Синева чужих глаз отражалась в каплях дождя, она была всюду. И Герберту было нечем дышать, как бы он ни пытался высвободиться, у него ничего не получалось. Он шёл ко дну, и ему позарез требовалось утащить за собой на это дно ещё кого-нибудь. — Мокнешь? — спросил Гер, прислоняясь к перилам.       И Альфреду показалось, что этот странный незнакомец хватается за холодные каменные перила, как за последнюю спасительную соломинку.       Альфред не мог догадаться даже о том, что способен утопить кого-то в собственном взгляде. — Мокну, — с грустной улыбкой ответил он.       После короткой заминки Гер поинтересовался: — И давно? — Не знаю, — с каким-то сомнением сказал юноша, будто был где-то далеко, будто мечтал.       Было достаточно сопоставить факты и мотивы, как сказал бы профессор. — Сару ждал? — Сару, — тяжело выдыхая, произнёс Альфред.       Он был честен с Гером. Он не знал его, он встретился с ним случайно и то, что имело место быть — тоже случайность. Просто странное стечение обстоятельств.       Я всё ещё слышу отзвук громового смеха сильных мира сего.       Что ж, чему быть, того не миновать. Остаётся лишь по мере возможности получать удовольствие от происходящего. — Зря, — вдруг коротко и резко сказал Герберт.       Альфред смотрел на него умоляюще, и взгляд говорил: «Не рушь, ну пожалуйста, не рушь мои надежды!»       Пустые. — Ну взгляни ты правде в глаза, — начал Гер, — Сара — это Сара. Её не переделаешь. И ей никто не нужен, и не будет нужен, пока в темечко не торкнет, а башню не снесёт. Понимаешь? — при этих словах он развёл руками.       У Альфреда было такое лицо, словно он сейчас расплачется. — И что… — он сглотнул, — не торкнуло?       Альфред знал ответ. Но надежда — это та дурочка, которая очень-очень долго мучается и погибает только тогда, когда убедится, что все в этом месте уже сдохли до неё. — Видимо, не торкнуло, — кивнул Гер, снова разводя руками.       Альфред переваривал информацию. — А у тебя? — тихо произнёс Гер.       Дождь украл его слова и разнёс по всему городу. Быстротечная вода заглядывала в тёплые человечьи муравейники, распугивала нахохлившихся промокших ворон многоголосым хриплым карканьем, и мир наполнял трогательный шепот: «А у тебя?»       Альфред не услышал вопроса за шумом дождя. Он устал, промок и продрог. Он чувствовал себя пустым. Ему было легче. — Пошли.       Студент вздрогнул от прикосновения цепких пальцев к собственному локтю. — Куда? — немного испуганно спросил он. Но дождь поглотил и его слова.       Ах, он хитрый воришка.       Перед Альфредом мелькали огоньки, дождевые блёстки, ночь перед ним бежала. И казалось, что именно она держала его сейчас за локоть, это её белокурую макушку прятал чёрный капюшон толстовки, это от неё пахло кофе, её волосы ласкал ветер.       Очень скоро они остановились напротив достаточно скромной для большого города вывески. С неё на них смотрела узкомордая лиса с лукавыми зелёными глазами, подсвеченная оранжевым светом. Будто это взирал на проходящих мимо суетливых людишек огненный бог Лодур, обхитривший Вёльву, Одина и саму Смерть.       Он распахивал свои объятья для всех тех, кто только в них нуждался.       Герберт толкнул дверь в кафешку. Внутри было так уютно и по-домашнему, что Альфреду было даже совестно разбрасывать в этом месте дождевую воду, которая хорошенько его прополоскала этим вечером. — Мы поздновато, тебе не кажется, нет? — робко спросил Альфред. — Тут работают круглосуточно.       После этих слов Герберт, стряхнув дождь с зонта и повесив его на блестящую, покрытую лаком вешалочку, прошёл к самому дальнему столику. Альфред шёл за ним, оглядываясь по сторонам.       Внутри кафешки было тепло, пахло хлебом и чаем. Помещение было не слишком просторным, однако в нём умещались простенькие столы и, как ни странно, практически роскошные кресла, по большей части обитые бархатом. Блестел тускло тёмный паркет в неверном свете старых светильников в старомодных абажурах. За покрытой лаком барной стойкой из вишни стоял мужчина с серебристой щетиной на лице, но ещё тёмными волосами, красиво спадающими на лоб. Он разливал по чашкам чай и кофе, звенел маленькой, почти кружевной чайной ложечкой по гладким бокам чашечек.       Посетители, несмотря на поздний час, были. Но их было немного. Всего-то, что задумчивый скальд в поношенном пальто, пишущий свои стихи на салфетках, жуткая старуха, греющаяся у лампы, и девушка, у которой было очень красивое лицо, грамотно выделенное макияжем. Волосы девушки были как первые ростки пшеницы, такой они имели цвет. Она была бледна, как покойница, и на её коленях покоился огромный белоснежный кот, хрипло мурлычущий в такт дыханию хозяйки.       Альфред замер, вглядываясь в до жути кукольное лицо девушки. Потом он перевёл взгляд на старушку у самых дверей заведения. Было в ней что-то неправильное. Он вгляделся и с ужасом заметил, что на одной из её рук нет нескольких пальцев.       Старушка тихо смеялась вроде бы сама с собой. Альфред поскорей отвернулся.       Он и не заметил, что Герберт уже устроился на соседнем кресле. Он глядел за окошко, прикрытое лёгкой хлопковой шторочкой. На улице по-прежнему веселился дождь.       К столику подошла официантка. Если бы не тёмный, вишнёвый фартук на ней, Альфред бы и не понял, что это официантка, так просто она была одета — в потёртые джинсы да в великоватый свитер. — Добрый вечер, что будете? — улыбаясь, будто солнечный зайчик, спросила девушка. — Два чая, горячих, — говорил Гер и, глядя на девушку, сам начал улыбаться, — И чего-нибудь, чтобы не простыть. — Давно ты не заходил, — спустя секунду добавила девушка. — Давно, — кивнул Гер. — С ребёнком? — она мотнула головой в сторону надувшегося Альфреда.       Герберт не ответил, только пожал плечами. — Что-то ещё? — после паузы поинтересовалась официантка немного изменившимся тоном. — Есть будешь? — обратился Гер к Альфреду и тут же продолжил, не дожидаясь ответа: — Рогаликов каких-нибудь к чаю, пирожков там, я не знаю. Сама разберёшься.       Девушка снова улыбнулась. И ушла так быстро, как солнце заходит за облака. Альфред заметил, что от неё пахло парным молоком и чем-то пряным, как корица.       Но он никогда не пил парного молока, тем более с корицей, поэтому для него это был просто странный запах откуда-то из глубин детства.       Студент смотрел на Герберта, разговаривающего с официанткой, на Герберта, смотрящего в окно, скользящего по ночной глади безразличным взглядом, и отмечал про себя, что этот незнакомый ему парень очень вписывается в окружающею его атмосферу. Словно врастает в неё со своими небрежно собранными в хвост волосами, с широкими клеточками на рубашке, с тёмными кругами под глазами. Весь он соткан из грёз, из мечт и фантазий. Его нет. Его кто-то придумал.       Кто-то придумал эти мягкие руки, придумал багровую линию вечно искусанных губ, придумал плохо смывшиеся блёстки на этих прекрасных скулах. Просто придумал.       И Альфред вздрогнул, пугаясь собственных мыслей. — Эмм, — после паузы начал он, — Мы ведь всё ещё не знакомы.       И правда. Они и имён-то друг друга не знали. — Герберт, — Гер протянул ему руку. — Теперь знакомы. Частично. — Альфред, — ответил студент, пожимая протянутую ему ладонь.       Вдруг рядом, как чертик из табакерки, появилась солнечная официантка. В руках она держала, как ведётся, поднос, а на её плечо был наброшен, что удивительно, клетчатый плед, совсем как из дома Гера.       Она поставила поднос на стол. — Чай, — и добавила: — Плед от простуды за счёт заведения. Она разлила чай по чашкам, расставила мисочки с вареньем и целое блюдо с ещё горячими пирожками. — Ребекка пекла? — вдруг спросил Гер. — Угу, — кивнула девушка и, забирая пустой поднос, подмигнула Альфреду.       Альфред был удивлён и, пожалуй, немного обескуражен. — Это у неё юмор такой, — заметил Гер, слизывая с ложки варенье, когда официантка уже ушла. — М, ну ясно. И часто она так шутит? — Более чем, — со смехом ответил студенту Герберт.       И они говорили. Сначала перебрасывались парой слов между глотками горячего чая с молоком, потом десяткой, а потом и вовсе разошлись. Они говорили сначала час, потом два. Говорили о том, как слякотно на улице, как странно косит на них скальд за дальним столиком, потом о том, как вкусно пахнет дождь и о том, что чая уже почти не осталось. Они говорили о книгах Диккенса и неожиданно о стихах Есенина, о цвете морских волн, о запахе роз и улыбках девушек.       Поток слов был живым, пёстрым и шумным. Он уже начал заглушать шум дождя, пока дождь и вовсе не прекратился.       Они вышли из дверей кафе на улицу на рассвете. Мир был чист и юн. И город приветствовал их своими огнями.       Они шли домой пешком, и пусть им было нужно в разные стороны, но они шли вместе, расплёскивая городские огоньки из прозрачных стеклянных луж.       Герберт остановился уже у чужого подъезда. Он понятия не имел, как же так получилось. Но он был не против. Иногда очень полезно бывает нарушить собственное одиночество. — Да, далеко ты меня завёл, — протянул Гер. — Сам шёл, — развёл руками Альфред.       И они разошлись, когда солнце уже встало, пожав друг другу руки и пожелав спокойной ночи.       И оба знали, что обязательно встретятся вновь.