***
Нам память дарит волшебные моменты прошлой жизни, где не мы уже мы, а кто-то другой, кто лучше и благородней. Ночь стебает в глаза неожиданным холодом. И в неуютном свете фонарей скулы становятся острее, голос превращается в хриплый птичий клёкот, ладони мёрзнут. Герберт сейчас как тощая нахохлившаяся птица, злой стервятник. Губы его будто кровью испачканы. Меж тонких белых пальцев дымится сигарета, которая из горьких и дешёвых. Дым венком ложится на светлые волосы. Сердце отстукивает бесцветный ритм, который что-то всё-таки трогает где-то глубоко внутри. Под глазами круги, потому что это уже хроническое, на костяшках кровь, царапины и синяки заработаны в истерическом припадке. Расшатаны нервы. Ну совсем уж ни к чёрту. Ночь принимает в себя каждый вдох и выдох, дым и шепот. Танцы мёртвых теней на лицах. Ночь дарит прохладу и одиночество. Поскрипывают старые качели на детской площадке во дворе подъезда Альфреда. Сам Альфред — вот он, рядом, только руку протяни. Он со своим весом легко, незаметно как-то раскачивается и подолгу смотрит в небо, на звёзды. Герберт не курит. Он ненавидит запах табака. Но сейчас сигареты сгорают меж его пальцев одна за другой. Думаю, бессмысленно называть причину. Гер тушит в песке искорку бычка носком своего кроссовка. Альфред никогда не видел такой ярости. Такого гнева и такой горячей ненависти. Альфред не знал желания убийства. Альфред — солнышко. Герберт злой. В нём всего по чуть-чуть: добродетели и порока, любви и ненависти, тоски и страсти. Герберт как пёстрая птица. Альфред рассматривает Гера. Не может оторвать взгляд от ресниц, отбрасывающих кружевные тени на скулы. Он замечает даже то, что губы Гера очень обветренные, искусанные. Шершавые, наверное. Какие на вкус? Как кровь. Взгляды имеют обыкновение быть замеченными. Гер поворачивает голову в сторону Альфреда. Такой. Альфред думает, что такие глаза бывают только у кошек. Больших, хищных и злых. Альфред хочет позвать: «Кис-кис». Мяу. — Не бросай меня. Слова вылетели в ночь. Альфред не сразу понял, что Гер обращается к нему. Гер смотрел на парня неотрывно. — Не, не буду, — заикнулся Альфред. — Вот и хорошо, — бесцветно произнёс Гер и вдруг спросил: — А знаешь почему? — Почему? — осторожно поинтересовался Альфред. — Потому что, если я останусь один, то напьюсь и выйду из дома через окно, — наконец произнёс Гер. — Ты живёшь на восьмом этаже, — после паузы сказал студент. Герберт ещё раз посмотрел на него и засмеялся. От этого смеха стало жутко. Смешная шутка, правда? Герберт поднялся с качелей. — Пошли, — бросил он, легко прикоснувшись к волосам Альфреда в тот момент, когда проходил мимо него. Альфред молча встал и пошёл за Гером. Ночь клубилась по земле чернильным туманом. Гер пропустил Альфреда вперёд себя к домофону, милостиво впуская в собственный же подъезд. Лифт был сломан. Альфред жил на третьем этаже. Студент не любил впускать людей в свою маленькую комнатку. Но они часто тут бывали. То соседи, то однокурсники, то просто знакомые и случайные гости. Обычно Альфред быстро их выпроваживал, но Гер к ним не относился. Он не подходил к категории просто знакомых. Это был странный человек, странно пришедший в, по сути, скучную жизнь юного студента, не вылезавшего из учебных конспектов и долгов. Герберт критично осмотрел комнату своего друга. Кровать, шкаф, кресло, стол. А, и ещё тумбочка. И везде стопки книг, подоткнутые бумажки-памятки, карандаши и блокноты. Но в комнате было чисто и даже аккуратно. Гер усмехнулся. — Может, ты чаю хочешь? — негромко спросил Альфред, уже развернувшись в сторону выхода из комнаты. — Нет, не хочу, — последовал ответ. Повисла пауза. Гер огляделся. Он умел быстро подстраиваться под буквально любые обстоятельства. И он решил, что за все свои поступки извинится потом. — Садись, — Альфред кивнул в сторону аккуратно застеленной кровати. Гер рухнул поверх покрывала. Смотрел в потолок, сложив на животе руки. Будто ждал этих слов. — Чёрт, я очень устал, — тихо произнёс он, лёжа на жесткой кровати. Альфред только вздохнул. Ему было больше нечего сказать. Гер посмотрел на него, засмеялся и хлопнул ладонью по покрывалу рядом с собой. Парень, несмотря на своё плачевное состояние, с усмешкой смотрел на удивлённо взметнувшиеся брови Альфреда. — Помнишь? — спросил Гер. Мучительно краснея, Альфред ответил кивком. — Пожалуйста, полежи со мною, Альфред, — попросил Гер. У него не осталось сил даже на то, чтобы назвать себя ничтожеством. Он хотел покоя. И тишины. Желательно продолжительной. И был Альфред, который выглядел прохожим, оказавшимся тут случайно. Он был удивлён, растерян и смущён. Он не знал, как относиться к Геру. До встречи с этим человеком он вообще предпочитал не связываться с подобными личностями. Гер был выше, сложнее. Что-то в нём было такое, что заставляло идти за ним людей. И при этом превращало его в проклятого одиночку. Альфред всё же присел на край кровати. Гер толкнул его в плечо, мол, ляг уже. Альфред лёг. Герберт прижался своим боком к чужому тёплому телу. Прикрыл глаза. И спустя долгую паузу тускло пошутил: — Класс, сегодня я депрессирую не один. Герберту надо было научиться прикусывать язык во время хотя бы иногда, но он предпочитал правду. Он повернулся к Альфреду, грустно и преданно заглядывая ему в глаза, как старый пёс. — Знаешь что? — наконец поинтересовался он и замолчал, ожидая ответного вопроса. — Что? — тихо сказал Альфред. — Я бы тебя трахнул, но я против сексуального насилия над детьми. Альфреду захотелось выругаться и врезать Геру. Гер засмеялся так, будто кто-то из них удачно пошутил. — Ну, не напрягайся, — всё ещё смеясь, говорил он, — я тут вроде как добрый персонаж. Оу, какой наблюдательный. А Альфред по-прежнему молчал. — Ну, скажи уже что-нибудь, — попросил Герберт. — Что? — Не знаю, — фыркнул Гер. — И я не знаю, — пожал плечами парень. — Скажи «мяу», — хихикнул Гер. Альфред состроил гримасу. — А иначе я расплачусь, — пригрозил тогда парень. — Мяуу, — протянул студент. Герберт засмеялся. Они лежали на одной кровати, смотрели друг на друга и вели этот странный разговор. И, пожалуй, то, что сейчас происходило в стенах этой комнаты, было доказательством вышей степени доверия этой парочки друг к другу. — Иди ко мне, — произнёс Гер. Альфред вздрогнул, но с кровати не встал. Только спросил, нахмурившись: — Зачем? — Я очень хочу тебя обнять, — просто сказал Герберт. И Альфред поверил. Не мог не поверить искренности, слишком нежному взгляду и трогательно дрогнувшему голосу. Голова закружилась. Руки тёплые. Хочется поцеловать эти ладони. Каждую ранку и каждый ушиб. Размеренное дыхание щекочет и ласкает кожу, волосы пахнут цветущими яблонями. Гер умеет обнимать крепко, по-настоящему. Альфред согревает своим дыханием его грудь. С ним тепло и тихо. И от мира и покоя, такого удивительного, такого долгожданного хочется плакать. Это клубок из двух тел, сплетённых друг с другом ногами, руками и пальцами. Живой, дышащий одновременно. Объятия длинною в вечность.6. Дым и пепел.
28 апреля 2017 г. в 22:21
Когда ветер касается своими ароматными упругими струями пышной белой пены весенних цветов, то в небеса подымаются запахи сладости и свежести и разносятся по всей земле. Как хорошо вдыхать каштановый туман, глядя в удивительной голубизны небо.
Шелк кленовых ветвей, зелёное знамя покоя, сливается с многоцветной дымкой мира.
Две золотые колеи, да и те в золоте полевом утопают. В этом мире живут удивительные люди. Вся их жизнь — кропотливый труд. Края эти — бескрайни. Как раз под стать тем людям, что тут живут.
Песня косаря протяжна и чиста. Его голосу вторят нивы, шумные синие реки, даже ветер, гонящий по небу птичью стаю.
Вечера в этих местах всегда удивительны. Воздух вдруг наполняется запахом речной сырости, подстывшего тепла, лиловое небо легко меняет цвета, и неспешно движется впереди пастуха огромное стадо, идущее с водопоя.
Травы высоки и мягки, на пашне чисто и раздольно. Всё живо, всё цветёт.
И огни тут совсем не городские. Тут от каждого самого маленького огонька — дом, тепло и тихая тайна. Тут двери не запирают.
Поднимется рано утром солнце, поманит за собой людей. Не успеет пробудиться природа, а человек уже трудится.
Высокая старуха с потемневшими от солнца и времени руками замешивает живое тесто для больших хлебов.
Старуха прожила очень много лет, пережила много людей, но седина лишь легко припорошила чёрный волос, а тёмные глаза на изрезанном морщинами лице всё так же юны.
Старуха держит в теле крепость и живёт не для себя, а для других. Говорила: «Сына подыму, можно и помирать». Уже внук вырос.
По лицу старухи видно, что мать её — крестьянка, а отец рабочий. Она, эта старуха, в графья не просилась. Только если предлагают, чего отказываться?
Да только деревню, рожь, песню жатвы и нивы из человека не выгонишь, если он хоть раз на зуб попробовал, что это такое. А она даже и не пробовала, она на этом выросла.
Муж у старухи был красавец, жаль только умер очень рано. Слабый был. А старуха ничего, до нищеты не опустилась, сына подняла.
И сын у неё на загляденье. Утихомирилась старая, всё ему оставила. С ним и хозяйство в гору пошло. Он учиться хотел, только из города вместе с дипломом жену привёз.
И жена какая! Смотреть приятно. Лучше и не найти тогда было. У неё волосы по плечам как мёд лились, она смотрела мягко, но чисто и ясно, глаза эти, как самоцветы сияли. Высоко голову держала, крепко на ногах стояла.
И старуха, сварливая спорщица, больше жизни полюбила невестку. А ещё больше любила внука. Старуха говорила: «На мать похож, значит, счастье ему будет».
Мать умерла. Совсем как старый граф, который теперь уже навсегда останется молодым. Умерла она скоро и быстро, молодой и красивой. Ещё было румяно её лицо, а её уже в саване белом в гроб клали. И похороны её были похожи на убийство только расцветшего цветка. Так пронзительно и возвышенно было её лицо, что никто не мог не расплакаться, глядя, как заколачивают крышку гроба, в котором лежала прекрасная женщина.
Старуха выла и ломала руки, горько, так горько жалея о короткой жизни. Сын хлопал по плечу, отводил от гроба, говорил, что, мол, будет, хватит уже. А сам и слезинки не проронил.
Вскорости старуха попросила поставить себе во дворе графских хором простую времянку. Еле-еле пережидала зиму то в слишком душных, то холодных комнатах и с первой оттепелью почти сразу уходила жить в свой домишко.
Сын приезжал к матери всё реже и реже, как извинение, присылал вместо себя всё чаще внука.
Мальчик рос, сильнее становился похож на мать, и бабка изредка украдкой вытирала платком слёзы, вспоминая голос и смех невестки, ставшей почти родной.
Внук смотрел так же ясно, говорил звонко и певуче, жить — так и жил как надо, дышал во все легкие, пел, так уж во весь голос.
И, пожалуй, эти времена, где царит вечное лето, где синеют горы Закарпатья, где стрёкот и песня кулика, всё то было лучшим в жизни мальчишки, не любившего город.
Старуха несла свой крест с честью и достоинством. Да и несёт его так же по сей день.