Город огней

Ночь — синяя. Глубокого королевского оттенка. Звёзд нет, нет луны. Тьма. Густая и напряжённая, ароматная. Снег кружевными вихрями, шелковая позёмка стелется в ковровую дорожку. Синий и белый. Дитя со спичками зажигает горячий огонёк, чтобы немного согреться. Ветер смеётся и задувает маленькую огненную ромашечку в её руках. Так холодно, что уже почти не больно. Слава зиме, слава снегам и холоду! Белеет лента дороги. Лёд. Белый камень. Мрамор. Холод. Равнодушие. Хорошо. Я закрываю глаза. Ты закрываешь глаза. Ты видишь только темноту. Ты теряешь сознание от боли. Очень много крови. Горячая, от неё на морозе пар. Тяжело остановить бег жизни, покидающей бессильные жилы. Она — молодая дона, нежная, как цвет морских волн на акварелях Айвазовского. Ей было дадено так мало места в этой сказке. Ей не хватило воздуха. В её венах горький настой полыни и таволги. Там теперь нет человеческой крови. Синие небесные чернила с мигающими звездами. В сонной артерии бьётся туманность Андромеды. Она превращается в дым. Иные становятся пеплом или льдом, пухом, пылью. Те самые, чужие, волшебные, родившиеся по ошибке, но жившие не так, как все, странные, они — всего лишь порыв ветра. И Магда становится лёгким дымом. Она испаряется. Тонкая красная ниточка становится ещё тоньше. Бывает, умирать страшно, кажется, что там, за чертой — пустота и темнота. И больше ничего никогда не будет. А бывает, что люди стремятся к смерти. Но в последнее мгновение, когда уже ничего не изменить, становится страшно до дрожи. Поздно боятся. Случается, что не чувствуешь ничего. Абсолютное равнодушие. Или всё происходит так быстро, что уже мёртвому кажется, что он ещё жив. Или встречаешь смерть, как старого друга. Зовёшь на чай и спрашиваешь, как дела. Да мало ли, как бывает. По-разному. Уходишь камнем, брошенным в воду. Или так, как легко поднимается с раскрытой детской ладошки божья коровка. До дома провожает тот, кого живым никак не увидеть. Мы знакомы до истомы, до набитой оскомины, до скуки. Его знает каждый. Мы просто не помним. Магда не приходит в себя. Не видит белый свет в конце тоннеля. И туннеля не видит. Ничего. Много крови. Запах мерзкий. Внутри от этого запаха шевелится прежняя спящая суть. Сара прикрывает глаза, убаюкивая её. Не надо. Мы не каннибалы и не падальщики. Город за больничным окном словно потускнел. От удушья круги под глазами, мы не помним, кто мы. В нас спят белые вороны, одинокие друиды, синеволосые морены. Мы — трёхглазые чёрные волки, мы утоляем жажду кровью, утаскиваем моряков на океанское дно, мы выходим из чащи леса на звук нежного пения невинной девы, мы ждём полнолуния и пьём живую воду. Дым, пепел, стон, крик, свет и блик. Шепот. Мы не помним, как нас зовут. Давай никому не скажем о том, как всё в мире сложно. Магда так и не пришла в сознание. О, сквозь темноту пробивались волшебные сны о далёком прошлом! Знакомые лица, и в груди вдруг затеплилось чувство благодарности. Колесо Сансары через много лет спустя снова свело их всех вместе. Мы не помним свои прошлые жизни. Одна, другая, третья… Бесконечность. Круговорот нас в природе. Женщина в белом закрывает двери и говорит, что операция всё ещё идёт. Сара мечется по коридору разъярённой кошкой, пытается вломиться в запертые двери. Нервы, нервы. Рычать охота. И граф успокаивающе кладёт на плечо тяжёлую руку, когда Сара на мгновение приземляется на жёсткое сидение. Эта тяжесть дарит ощущение надёжности. Мужчина смотрит так, что кажется, будто он сам сейчас там, в операционной, следит за всем процессом. Сара выдыхает, позволяет себе сгорбиться, опустить бессильно плечи. И в глазах усталость, вдруг стареет юное лицо. Совершенно нет сил продолжать битву дальше. Хочется закрыть глаза, забыть всё и рухнуть без сознания на пол, окаменеть навеки. Не чувствовать ничего. Эмоции изматывают. Граф смотрит на Сару. Видит, как резче проявляются жёсткие складки у рта, хмурятся брови. И вдруг понимает, насколько эта девчонка старше него самого. Девочка из стали хочет сломаться. Она чувствует, как её обнимает тёплая большая рука. Она простужена, у неё выпирают позвонки, она сильно исхудала, помялась и устала. Сейчас она, как скомканный пустой конфетный фантик, с которого уже давно слезла вся яркая краска. И Сара отпускает себя. Закрывает лицо руками и беззвучно плачет. Никто не смеет и слова произнести, Альфред только крепче сжимает Геру ладонь. Сейчас даже дышать нельзя. Или можно, но тихо. Единственный человек, который был надёжен, как каменная крепость, который не позволял себе истерик, гнева и слёз, устал быть самым сильным. Она в абсолютной тишине плакала совсем тихо, неслышно, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Каштановые волосы падали на плечи, девушка согнулась так низко, что за свесившимися прядями волос было почти не разглядеть лица. Она даже плакала как-то гордо, не позволяя другим слышать или видеть её слез и болей. Плечи вздрагивали, а руки дрожали. Сара вся напряглась и сжалась, как будто ждала, что её станут бить за слёзы. А потом ослабла, отняла руки от лица, бессильно опустив их. Уткнулась носом графу в плечо, прикрыла веки, потому что у неё уже совсем не было сил смотреть на всё это. Граф обнял её в ответ, прижался подбородком ко лбу девушки, прикасаясь губами с её мягкими волосами, погладил широкой ладонью по спине, пытаясь согреть. Саре стало тепло-тепло. Да всё хорошо будет, что вы все раскисли-то? Хотя, кто меня послушает. Сара быстро пришла в саму себя, собралась, сделалась спокойнее. Она смиренно ждала, когда появится врач и скажет всё, что надо. Она верила в лучший исход, она его чувствовала. У этой хрупкой девочки открылось второе дыхание. Седьмой за ночь концерт шёл, как первый. Герберт, нервно постукивающий пальцами по сидению лавки, поднялся. Альфред встревожено посмотрел на него. — Я покурить, — тихо объяснил парень. — Сил уже нет терпеть. Студент встал, показывая, что в любом случае пойдёт с младшим фон Кролоком. Да и сам парень был совсем не против Альфреда. Но тут поднялся граф, глянув на еле заметно кивнувшую Сару с благодарностью. — Я, пожалуй, тоже перекурю. Гер удивлённо посмотрел на отца. Альфред сел обратно на место, всё прекрасно понимая. Гер обернулся к парню, но тот кивнул в сторону выхода из белого больничного коридора, мол, идите, это ваше, не моё дело. Сын сам должен говорить со своим отцом. Гер замирает на середине короткой лестницы на широком больничном крыльце, только выйдя из пахнущего лекарствами и смертями дома боли. Парень сдувает со ступеньки лёгкий снежный налёт, опускается прямо на холодный мрамор, он без куртки, но ему, кажется, и не холодно даже. Роется в карманах, но вдруг не обнаруживает пачки сигарет, а ведь она была там. Ну, была же. Верно? Угу, когда-то. Герберт припоминает, что оставил пачку в куртке. Он уже хотел подняться, чтобы сходить за курткой, как увидел перед собой протянутую графом сигарету. — С ума сойти, — бросает Гер, без колебаний принимая данное. Мужчина прикуривает сам и даёт прикурить парню. Перемирие?.. — Я бы наорал на тебя за то, что ты куришь, — начал граф после паузы, не глядя на сына, — но теперь уже делай, что хочешь. Гер помолчал немного, но потом всё же ответил: — Я думал, что в таких случаях обычно поступают наоборот. — Обычно, — заметил граф. — Ах да, я же сама исключительность. Граф искал его, искал, и на кой он ему теперь нужен? Порадоваться бы, да сил нет. И мужчина, теплее запахнувшись в пальто, сам опустился на ступеньку рядом с сыном. Гер с долей равнодушного интереса глянул на отца. — Не боишься простудиться? — спросил парень. Граф поморщился и махнул рукой. Они смотрели, как медленно падает снег. Надо же, с каких далёких заоблачных высот он приходит к нам. Оттуда, где нам никогда не побывать. И это чудо в конце концов оказывается под нашими ногами. Отец и сын долго сидят молча, даже когда сигареты уже догорели. Граф негромко вздыхает. — Знаешь, что, — начинает он задумчиво и медленно. Сын в лёгком недоумении вскидывает бровь. Он терпеть не мог своего отца, а когда-то они были одной семьёй. И даже теперь эта неприязнь не исчезла, а приняла какую-то равнодушную, замороженную форму. — Прости меня, пожалуйста, — просто произнёс граф. Герберт удивлённо раскрыл рот, что-то хотел сказать, что-то бессильное и злое, но смолкнувший мужчина, предупреждая его слова, вновь заговорил: — Я не прошу тебя простить меня прямо сейчас, не прошу тебя вообще меня прощать, — граф на миг задохнулся своими словами, — я просто хочу, чтобы ты знал, что я осознал свою вину, и что мне… мне жаль, в общем. Он понимал, что он виноват настолько, что его вообще вряд ли когда-нибудь простят. Он и не надеялся на это. Просто так легче было жить. Он сказал всё, что мог. Наверное, можно было сказать ещё что-то, но это уже было бы не то. Зима заметает. Город тускнеет, и рёв ледяных моторов слышен даже в больничном дворе. На глазах отца и сына в него влетела одна из скорых машин, быстро развернулась к крыльцу, появились санитары, вынули носилки, на них вынесли парня, нет, мальчишку без сознания. На нём не было никаких видимых повреждений. Он был очень бледен, однако лицо почему-то было забрызгано ещё не засохшей кровью. Очевидно, чужой. Санитары промчались мимо, исчезая в дверях большого белого здания. Из машины вышел водитель, остановился и вернулся. Чего он хотел, не известно до сих пор. Не суть, в общем. До Герберта вдруг дошло, что на месте парня на носилках мог бы быть и он. И на месте Магды. И не только он. Например, Альфред. От этой мысли парень с ужасом вздрогнул. На месте Магды мог бы оказаться и его отец. Надо учиться ценить то, что имеешь. Особенно, когда выбора нет. Гер задумчиво вздохнул. Он увидел, как отец поднимается со ступеньки. Видимо, собирается уходить. А что? Он уже всё сказал. Его выслушали. На большее он и не рассчитывал. Ой, какие мы все деловые и расчетливые! И Герберт не выдержал и схватил отца за рукав дорогого чёрного пальто. — Притормози, — попросил Гер, невольно потупившись под взглядом льдисто-голубых глаз. Наконец, парень отпустил рукав. — И ты хоть на секунду попытайся простить меня, — произнёс Герберт. — Ну… за то, что я вот такой. Я ничего не могу поделать. Прости. И парень махнул небрежно рукой. Мол, всё, забудь, уже неважно. А граф всё стоял, как громом поражённый. Его сын стоит рядом с ним, живой и относительно здоровый. Дышит, живёт и вообще функционирует. Что тебе ещё надо? В каменном сердце что-то шевельнулось. У него всего один ребёнок. И для него всегда он останется маленьким мальчишкой. Его сын. Родная кровь. И тут очень кстати вспомнились слова старушки-матери о том, что родная кровь — это главное. Что-то про опору и тыл. Держи равновесие. Осторожно. — Какой есть, такой есть, — заговорил граф, глядя на сына, — другой и не нужен. Как оказалось. К горлу подкатил ком, и Гер, стоически вынесшие все события дня, а точнее, ночи, понял, что сейчас запросто может расплакаться. Глаза опасно заблестели, и дышать стало тяжелее. — Правда что ли? — насмешливо сдвинув брови, слегка дрогнувшим голосом спросил парень. Граф совершенно серьёзно кивнул. Они стояли так близко, что, казалось, сделай только шаг. Всего один. Единственный. И граф его сделал. Положив руки сыну на плечи, он долго глядел в его лицо. Гер очень похож на мать. Нелюбимую жену. Но он всё же фон Кролок. С его, отцовским характером. И отец наконец-то обнял своего сына. Слёзы из глаз потекли сами собой, и Гер уже даже не пытался сдерживать их. Он всхлипнул, и отец отстранился, продолжая сжимать в своих руках локти парня. — Не реви, — попытался успокоить сына граф. — Это скупые мужские слёзы, — улыбнулся сквозь плачь Гер. — Эх, — отец вздохнул, — дурак, — беззлобно произнёс он. — И ты не лучше, папа, — фыркнул сын. И снова обнял старшего фон Кролока. На душе стало как-то легче. Тут они услышали, как хлопают больничные двери, а на крыльце появляется счастливый Альфред. Ещё один камень с сердца. Сегодня был настоящий камнепад. — Ой, — вдруг выдал студент, увидев перед собой такую необычную картину, хотя сказать хотел совсем не то. — Что? — нахмурился граф. — Магду прооперировали, — выдохнул парень, — пулю вытащили, кровь остановили. Сказали, она пока в реанимации, что, мол, состояние тяжёлое, но стабильное. Старший фон Кролок почувствовал, как облегчённо вздохнул его сын. Сам же бросился к дверям, стремясь поймать ещё доктора на выходе из коридора, разузнать всё лучше. — Отец! — позвал Гер вслед. Граф замер, оборачиваясь, подождал, пока сын подойдёт ближе. — Я хочу сказать сейчас, потому что потом не до этого будет, — заговорил опять Герберт тихо, — но, я прошу тебя, забери бабушку обратно домой. Во взгляде мужчины проскользнуло понимание. Он кивнул. Гер который раз за день облегчённо выдохнул и улыбнулся так ласково и нежно, что отец на секунду завис, поражённый этим, но парень не заметил такой реакции. Он, схватив за руку Альфреда, помчался к Саре. Сара снова плакала. От счастья. Она опять стала маленькой, слабой девочкой. Плакала, смеялась и уже не пряталась. Всё повторяла: — Она жива, Господи! Граф уже говорил с врачом, то хмурился, то вновь светлел лицом. К Магде их, конечно же, сейчас не пустят, но вот завтра можно будет прийти. Где-то в белой и чистой палате спала сама Магда. Она не отошла ещё от наркоза, но врачи знали своё дело и понимали, что измотанной и раненной девушке нужен отдых и покой. И Магда спала, видела во сне странную сказку про кусачего графа и его сына, не менее кусачего, чем отец, и юную девушку с её неудачливым ухажёром. И, кажется, в этой сказке была даже она сама, Магда. Тоже, к слову сказать, вполне кусачая.