Гаснет пламя свечи, но я верю в твое бессмертие И уведу тебя прочь из ледяных пустынь. Flёur
Я не знала, что мне делать. Плакать, бежать в больницу, кричать? Нет, там ошибка, в новостях точно работают одни придурки, это просто чудовищная ошибка. Это просто кто-то другой, какой-то человек, внешне похожий на него. А может быть, он просто разрешил кому-то взять на время свою машину, а корреспонденты, не разобравшись, кто находился за рулем, выдали за пострадавшего настоящего хозяина машины, то есть Костю. Потому что он не мог, нет, это просто не может быть он. Теперь мне стала понятна фраза о том, что всё вокруг становится черно-белым: ты просто не обращаешь внимания на окружающие тебя предметы, и вокруг словно ничего не остается, кроме твоих собственных чувств и мыслей, съедающих изнутри. — Джина? — я подняла голову, не понимая, что от меня может быть кому-то нужно. Таля трясла меня за плечо. — Джина, ептвою! — Что? — Надо что-то делать, — решительно заявила подруга. — Что? — переспросила я, до сих пор не понимая. — Это не он, нет, этого просто не может быть. Талечка, давай посидим еще, скоро выяснится, что это ошибка, вот увидишь, — в ответ на мои слова Таля тяжело вздохнула и принялась кому-то звонить. Черт, а если… Нет, конечно же нет, но если — просто теоретически — это окажется никакой не ошибкой, а самой настоящей правдой? Мы же… Мы ведь с ним поссорились, я ушла от него, столько всего наговорила, но с другой стороны, он не лучше, да и вообще первый начал. Хотя разницы нет, наверное, и глупо выяснять, кто прав, а кто виноват, когда происходит что-то такое, что из ряда вон. Почему-то сейчас, когда произошло что-то по-настоящему страшное, наше расставание — если его можно было так назвать, хотя мы и вместе-то толком не были — и чудовищное поведение Кости показались такими незначительными и неважными. Я ведь даже не знаю, жив ли он, и я понятия не имела, куда себя деть от осознания, что вполне вероятно больше никогда его не увижу. А если это и правда был Костя — выходит, я во всем виновата? Наверняка он поехал искать меня, потому что он вряд ли ездил бы по ночам просто так. Если бы мне хватило ума вчера не уходить от него, а сесть и спокойно поговорить. Таля нахмурилась и снова с силой тряхнула меня. — Джи, ты еще здесь? Снова зову тебя, зову, а ты в своих мыслях. — Да, конечно, — рассеянно ответила я, даже не предпринимая попытки сфокусировать взгляд на лице подруги. Таля вздохнула снова, еще тяжелее, чем первый раз, и взяла меня за руку, показывая, что никаких моих возражений она даже слушать не станет. — Поехали. — Куда? — В больницу! — воскликнула она. — Или ты думала, его после аварии усадили в такси и отправили домой? — Нет, но какая больница? Куда его повезли? Черт, да он вообще жив? — спрашивала я уже на грани истерики. Таля хлопнула себя рукой по лбу, всем своим видом демонстрируя испанский стыд за меня. — Пока ты приходила в себя, я уже позвонила и всё узнала, с такими травмами и с такими деньгами он точно в склифаке. Поехали. Правда, нас даже внутрь не пустили: вечером воскресенья нам и не могли сказать ничего, кроме дежурного «приходите завтра», и пришлось возвращаться ни с чем. Я снова ночевала у Тали, а на душе было паршиво как никогда, хоть я и не осознавала в полной мере, что произошло. Подруга полночи отпаивала меня коньяком, взятым из пресловутого родительского мини-бара, и ближе к утру, поддавшись воздействию алкоголя, я всё же уснула. А проснулась буквально через пару часов, подгоняемая страхом, что не успею увидеть Костю. Наскоро натянув джинсы, схватила со стула висевшую на нем кофту и бросилась в коридор. Я выбежала на лестницу, застегивая штаны на ходу, но вовремя вспомнила про деньги: без них далеко не уехать. Чертыхаясь, взлетела обратно на восьмой этаж, перепрыгивая через ступеньку — лифт почему-то не работал — и застала в дверях сонную Талю, которая куталась в халат, напоминая нахохлившегося голубя. — Ты чего подорвалась в такую рань? — зевнула она, прикрывая рот ладонью. — Костя в больнице, ты забыла? — я жестикулировала так лихорадочно, что подруге пришлось перехватить мои запястья, чтобы я не снесла вешалку или не разбила зеркальную дверцу шкафа-купе. Сколько раз со вчерашнего вечера Таля вздыхала в разговоре со мной, я уже не считала. — Ты время видела? Шесть утра, — шепотом объяснила подруга. — Так ведь понедельник… — И что теперь, лететь в больницу, с утра не сравши? Не хватало мне, чтобы ты с бодуна еще ноги на лестнице переломала, — шикнула сестра и несмотря на мое отчаянное сопротивление, потащила меня в квартиру. — Сначала завтрак, кофе, минералка с аспирином, — она на мгновение задумалась, — нет, наоборот, аспирин и минералку тебе лучше выпить прямо сейчас. А потом как культурные люди оденемся, накрасимся и вот только потом куда-то поедем, — размеренно диктовала она. — Таль, ну а краситься-то сейчас зачем? Подруга пожала плечами. — Ну не засыпать же нам обратно? А в больницу всё равно раньше одиннадцати не пускают. Даже после спасительной таблетки, двух чашек кофе и восхитительного омлета, приготовленного Талей, я всё равно не пришла в себя. Причитая почти как бабушка, сестра чуть ли не силой потащила меня в ванную и загнала под холодный душ, который помог едва ли больше завтрака, заставила умыться и заявила, что теперь уж точно приведет меня в порядок. Я не могла понять, какой порядок вообще может быть в сложившейся ситуации, поэтому мне нечего было возразить подруге, с довольным видом потирающей руки. Она что-то делала с моими волосами, укладывала их, потом решила меня накрасить — «обязательно с красной помадой, родная» — и даже распотрошила пакеты с купленной вчера одеждой, без конца тараторя, что к парню нужно ехать красивой, даже если ты едешь к нему в больницу. Заверив меня, что в своем естественном виде я не вызову доверия врачей, сестра заставила меня надеть ее парадные черные джинсы, напялила на меня какой-то шелковый топ и силой впихнула в красные замшевые лодочки, своим цветом так напоминающие кровь. На пороге больницы я нервно переминалась с ноги на ногу, прямо как перед кабинетом английского, не зная, что меня ждет за дверью, и топталась бы в такой нерешительности еще долго, если бы подруга не протащила меня за руку в холл. Взглянув на нее, я поняла, что в таком виде и с ее настроем перед нами точно будут открыты все двери, но прямо перед лестницей нас окликнула дежурная. Выдавив из себя нужные фамилию, имя, отчество и год рождения, я с надеждой посмотрела на медсестру, но та сухо заявила, что к больным пускают только ближайших родственников: родителей, детей, супругов. Конечно же, я не входила ни в одну из этих категорий, но Талина с завидным упорством продолжала доказывать медсестре, что я невеста — какая из меня, к черту, невеста? — Жилинского Константина Леонидовича, и что мне жизненно необходимо попасть к нему. В самый разгар спора подруга аккуратно пихнула меня в бок и стала потихоньку подталкивать к себе за спину. Поняв ее намеки, я спешно ретировалась на лестницу, моля все высшие силы о том, чтобы дежурная не заметила мое исчезновение так скоро. Кажется, она упоминала, что Костя в реанимации, хотя я и сама могла бы догадаться: ночью я пересматривала повтор новостей, видела кадры с места аварии, и вряд ли после такого Костю поместили бы в обычную палату. Пробраться на нужный этаж реанимации мне удалось незамеченной, но через пару метров от лестницы меня окликнули. Я замерла, глупо надеясь, что пока я не двигаюсь — меня не видно, как в старой детской игре. Нет, бояться глупо. Собрав всю волю в кулак, я развернулась: меня звала медсестра. Пришлось уже мне самой повторять, к кому я направляюсь, и для убедительности мне не помешало бы знать палату, но я надеялась найти ее по ходу дела. Добавила, что дежурная меня пропустила, но застукавшая меня медсестра только принялась объяснять, что в палату реанимации всё равно нельзя пройти, однако, заметив, видимо, мое состояние, шепнула, что нужный мне человек в коме, и о моем визите не узнает даже если я и правда зайду к нему. Плохо соображая, что делаю, я открыла сумочку — ее мне тоже впихнула Таля — и незаметно выудила из кошелька тысячу рублей. Сделав вид, что поправляю рукав бежевого жакета, аккуратно затолкала купюру в карман медсестринского халата. — Одиннадцатая. — Спасибо, — выдохнула я и поспешила к двери в нужным номером. Больничная палата встретила меня режущей глаза неестественной белизной. Белые пол, потолок, стены, кровать и даже тумбочка, непонятно зачем понадобившаяся здесь. Какие-то непонятные аппараты, мониторы, трубки и заполняющий всё пространство, проникающий глубоко под кожу писк. Говорят, что определенные звуковые частоты могут воздействовать на организм, и теперь я лично в этом убедилась: частота этого писка норовила вызвать у меня рвотный рефлекс, хотя это вполне объяснимо. Не прошло и года, как я сама лежала в палате вроде этой, и наверное, мой мозг еще тогда возненавидел звуки, исходящие от медицинской техники. Я не могла найти в себе силы идти дальше, ведь еще шаг, и я увижу его. Должна ли я это видеть? Стало настолько страшно, что я непроизвольно шагнула к больничной койке, будто кто-то со спины нарочно подтолкнул меня вперед: иначе объяснить, откуда у меня взялись силы на этот маленький, но такой важный шаг, я не могла. От увиденного мое сердце сжалось. Так ужасно видеть любимого человека, пусть и до невозможности хренового, но любимого, без каких-либо признаков жизни, всего в непонятных трубках и бинтах. Костя был красивым даже сейчас, и если бы не вся абсурдность происходящего, я бы им залюбовалась, но так некстати появившийся комок в горле вызывал желание отвернуться где-то на уровне инстинктов. Усилием воли я заставила себя смотреть; это бы всё равно ничего не изменило, но что-то подсказывало, что я просто должна быть рядом. Говорят, что состояние комы еще не изучено, что человек может слышать голоса и чувствовать прикосновения, но я сама была в такой же ситуации, что и парень, лежавший в палате, и могла авторитетно заявить, что говорят херню: за те свои три дня я не услышала и не почувствовала абсолютно ничего, разве что память отшибло напрочь, но и то из-за ЧМТ. Я и правда ничего не чувствовала тогда — что бы ни говорили врачи и ученые — просто открыла глаза в следующий миг после аварии, а оказалась в жуткой белой пищащей палате, среди мониторов, бинтов и трубок, точно так же, как и Костя сейчас. Вот только он еще не очнулся, и неизвестно, когда наступит этот момент. За спиной послышались размеренные мужские шаги, и даже не оборачиваясь, я предположила, что в палату зашел врач, потому что только они могут так ровно и спокойно ходить по отделению в часы обхода. Мне было даже всё равно, что сейчас он вытурит меня отсюда к чертовой матери, после увиденного сил на другие переживания уже не осталось. Но врач — а это был именно он — тихим ровным голосом произнес: — Нам очень жаль, но шансов практически нет. Состояние очень тяжелое, и боюсь, нет смысла держать его у аппаратов и тратить деньги на лечение, которое вряд ли будет иметь смысл. — Что вы такое говорите? — отчего-то севшим голосом спросила я. Мужчина вздохнул, как обычно вздыхают, собираясь сообщить плохие новости. Я это знаю очень хорошо: точно такой же вздох предшествовал словам о гибели родителей. — В кому впадают по разным причинам и на разные промежутки времени. Эта область до конца не изучена, и всё очень индивидуально. В некоторых случаях мы можем делать прогнозы: обычно так происходит, когда больного получается относительно быстро вывести из критического состояния. — И что же тогда не так? — В вашем случае даже сам бог, наверное, не решился бы дать точный ответ. Случай и правда очень тяжелый. Отец Константина провел здесь весь вчерашний день, и по его настоятельным просьбам я попытался сделать более определенные выводы, — врач снова вздохнул и скрепил пальцы в замок на животе. — Пока что медицина бессильна, и остается лишь ждать и надеяться только на то, как организм перенесет все травмы. — Сколько? — Что вы имеете в виду? Я повторила вопрос: — Сколько ждать? — Может быть, месяц или несколько. Может быть, год или два, может, пять, а может… — он запнулся, — можно ждать и до бесконечности. Повторюсь, в данном случае вряд ли целесообразно поддерживать жизнь, это вполне может растянуться на очень долгие годы. Потом человек очнется овощем, если конечно очнется, ему нужно будет заново учиться говорить, ходить, — в общем, совершать даже самые базовые действия, но никаких гарантий, что он вообще сможет это делать. Нет, не больно. Сил нет даже на это. — И зачем вы мне это говорите? — Понимаете, его отец, он… Очень переживает, и не захотел даже слушать меня, может быть, хоть вы сможете на него как-то повлиять. Вы ведь должны меня понять, вы молодая, красивая, а ожидание может растянуться на много лет вперед. Вы ведь и сами не захотите потратить свою молодость на это. Его лучше отключить от аппаратов, так будет лучше… для всех. От услышанного мной только что дрожь электрическим разрядом пробежала по телу. Меня захлестывала ярость, и хотелось накричать на этого мужчину в тошнотно-бирюзовом костюме и до невозможности белом халате, сливающемся с цветом стен, который корчил из себя сочувствие только потому, что это, наверное, входит в его работу. Для него человек — лишь имя и диагноз, он не знает, не понимает, что за историей болезни кроется настоящий, живой человек. Но кричать было нельзя, плакать — наверное, тоже, и в который раз за сегодня я, уверенная в том, что ни за что не смогу, сдержала подступающую истерику. — Сами понимаете, это решать не мне и уж тем более не вам, — лицемерно-вежливая улыбка появилась на моем лице. — Я полагаю, что отец Константина платит достаточно, чтобы вы поддерживали его жизнь столько, сколько потребуется, даже если на это уйдет не один десяток лет, — и когда я успела стать такой сукой? — Ну, как говорится, человек полагает, а бог располагает, — начал оправдываться врач. — Вот именно. Можете полагать что угодно, но никто не станет собственноручно выбирать смерть близкого человека, и знаете, это абсолютно нормально, — все чувства куда-то улетучиваются, и на их месте остается лишь пустота. — Повторюсь, решать не вам. Пока вы получаете деньги на поддержание его жизни, вашим делом остается как раз поддерживать эту жизнь, а не раздавать бесполезные в этом случае советы. Вам никто не давал на это права, — а может, я всегда ей и была. — Кажется, вам пора, — заметил врач. — Вход в палаты реанимации закрыт, вам вообще запрещено сюда входить. Снова выдавить из себя лицемерную улыбку, это ведь так просто. — Пять минут, и я пойду, — я снова повернулась лицом к больничной койке. К моему удивлению, возражений не последовало: только еле слышно хлопнула за моей спиной дверь палаты. Как же, черт возьми, справиться? Меня и впрямь очень обеспокоили слова врача, ведь он, можно сказать, прямым текстом заявил, что лучше всего отключить Костю от аппаратов, по сути собственноручно его убить? Говорит, шансов практически нет, а еще людей лечит. Да что он вообще может знать? Шансы есть всегда, это я тоже знала очень хорошо: мне говорили, что я выжила только каким-то чудом, не иначе. Я никогда не разбиралась в подобном, но либо дело в разных принципах работы системы здравоохранения, либо мое состояние было более утешительным, либо характер моих травм был другим. Главное — что он всё-таки жив, а денег на лечение достаточно, но врачи, видимо, плохо работают, как будто не понимают, насколько важно, чтобы он выжил. А может быть, даже всё возможное не приносит никаких результатов? Я подошла еще ближе, присела на корточки перед кроватью — ни намека на стул в палате всё равно не было — и легонько сжала Костину руку. — Я знаю, что ты ни черта из этого не услышишь, но это ничего. Мы тебя вытащим, вот увидишь, — от прикосновения губами на его ладони остался красный след от помады. — Я люблю тебя, — произношу впервые и сама пугаюсь этих слов и тех чувств, что за ними стоят. Не ожидав от себя такого, я резко выпрямилась в полный рост, чуть не зацепив какой-то громоздкий аппарат, на прощание посмотрела на Костю и покинула палату. Держать спину ровно вместо того, чтобы сжаться в комочек, оказалось ничуть не легче, чем прыгать по крышам, взрывать машины и метаться ножами в живых людей. Врач, который мне так не понравился, всё еще находился в коридоре, решив, видимо, проконтролировать, чтобы я не осталась в палате надолго. — А вот про «ждать и надеяться» — это вы очень хорошо сказали, — бросила я из-за спины, направляясь к лестнице. Ответа не последовало, но я его и не ждала. Стоило мне одной ногой ступить на плитку холла, как Талина сразу же подбежала ко мне с немым вопросом. Проигнорировав подругу, я молча прошла мимо нее: кажется, мне был необходим глоток сорокаградусного алкоголя, никотина или хотя бы свежего воздуха. Таля поспешила за мной, не переставая что-то говорить и спрашивать, но я даже не разбирала слов: я вообще не замечала ничего вокруг, просто ноги несли меня куда-то вперед. Свежий воздух, разумеется, ничем мне не помог, разве что меня теперь еще и шатало во все стороны, словно пьяную. — Девушка, с вами всё в порядке? — Девушка, вам помочь? Голоса звучали как будто в тумане, словно кто-то включил запись фонового шума для какого-нибудь фильма или передачи. В голове прокручивались воспоминания тех, как выяснилось, ничтожно коротких минут, что мы провели вместе с Костей. Зачем только я уходила, зачем? Нельзя знать, что было бы, если бы, и эти рассуждения не имеют смысла, но черт возьми, такие мысли сами лезут в голову, и мне никак не удается их прогнать. Если бы я никуда не уходила, мы бы больше времени были рядом; мы потеряли так много времени, а могли бы… Да если бы я не ушла, он бы наверняка и вовсе не попал бы в эту гребаную аварию. Из головы никак не уходит вопрос «как с этим жить». Хотелось заплакать, сейчас уже было, наверное, можно, но слез как назло не находилось. Такое паршивое-паршивое чувство, когда на жизнь не остается уже никаких моральных сил, и ты существуешь просто по инерции, хотя на самом деле не хочешь. Убиваться попусту — не выход, я знаю, но что мне делать теперь? Просыпаться по утрам, как ни в чем не бывало, улыбаться, как будто мой любимый человек не находится на грани жизни и смерти, делать вид, что всё в порядке? Разыгрывать очередной спектакль лицемерия? Впрочем, сейчас это не столь важно. Мы ведь еще многое успеем сделать, мы еще будем вместе, правда? Костя скоро поправится, и впереди у нас будет много-много дней и даже, наверное лет: по-другому и быть не может. Внутренний голос — откуда он только взялся? — услужливо нашептывал, что только по-другому и может быть, что так не бывает. Я выжила, а Костя не сможет, потому что жизнь — это не сказка со счастливым концом. В реальность меня вернул резкий рывок назад, звук тормозов и крик Тали: — Джина! Я обернулась и посмотрела на подругу, отчаянно пытаясь сфокусировать взгляд на ее лице; пока что получалось не очень. — А? Что? Что-то не так? — рассеянно спросила я. — Да, блять, не так! — на моей памяти это первый раз, когда Талина так злилась на меня. — Ты чуть под машину не попала, ты вообще соображаешь, что ты делаешь? — орала она. — И всё время молчишь, Джи! Я бы попыталась помочь, но из тебя и слова не вытащить. — Он в коме, Таль, что тут рассказывать. Говорят, что шансов практически нет. Его доктор, — я сглотнула, пытаясь загнать вновь подступающую панику поглубже, — просил меня убедить Костиного отца отключить его от аппаратов, мол, бессмысленно ждать, — я заморгала часто-часто в попытке прогнать неожиданное жжение в глазах и закусила губу, съедая кусочек помады. Не хватало еще плакать сейчас при Тале. Она и так со мной возится, как с маленькой, опекает, а у самой ведь проблем не меньше. Подруга обняла меня, прижала к себе так же, как это делала мама, желая меня поддержать. — Всё будет хорошо, вот увидишь, родная. Пошли домой? — тихо предложила она. Спускаясь по бесконечным эскалаторам в метро, стоя потом на платформе, я думала о том, что я должна была умереть. Да, должна была, но всё же выжила, хоть это было и неправильно. Теперь умирает Костя, это тоже неправильно, ведь на его месте должна находиться я, с самого начала должна была. Интересно, если высшие силы и правда существуют и решили таким образом соблюсти некий баланс между жизнью и смертью? Узнай я наверняка, то без раздумий бросилась бы прямо сейчас под поезд, и всё бы стало на свои места, вот только чудес всё еще не бывает. Меня чуть не сбила машина сегодня — от них, похоже, вообще нет ничего, кроме неприятностей — а теперь, еле держась на ногах в мчащемся на всей скорости вагоне метро и крепко вцепившись в Талю, я думаю о том, что попади я под машину, Костя не то что сразу вышел бы из комы, а даже вернулся бы с того света и даже поднял бы восстание роботов, чтобы мне помочь, разобраться с водителем и, конечно же, чтобы замучать меня нотациями. Меня бесило, когда его желание уберечь меня от опасностей доходило до фанатизма, а сейчас я всё на свете готова отдать, лишь бы всё было как раньше. Постепенно ко мне приходило осознание случившегося. Мы уже подходили к Талиному дому, и если в больницу я неслась так, что едва не переломала на тонких шпильках все ноги, то обратный путь прошла без проблем, как будто по всей округе был идеально ровный асфальт. Сестра смотрела на меня так обеспокоенно-заботливо, как и в первые дни после моего приезда, и я снова почувствовала себя то ли больной, то ли сумасшедшей. Я быстро переоделась в свои вещи, в которых мне всё же было намного удобнее, и уже спустя полчаса прихлебывала из чашки с Капитаном Америкой зеленый чай с ромашкой, мелиссой и кучей других успокаивающих трав, которые умела смешивать Талина. Подруга еще пыталась меня накормить, но мне кусок в горло не лез, что было вполне ожидаемо. В конце концов она не выдержала. — Мы вернулись всего час назад, а у тебя такое лицо, будто по нему кирпичом приложили. Хватит съедать себя, это не улучшит дело. Чем я могу помочь? — Ничем, Таль, пока что ничем, — вздохнула я. — Мне надо подумать, что и как делать дальше, а Косте ведь мы никак сейчас не поможем. — Может, поспишь? Я выдавила из себя слабую улыбку. — Я лучше домой. Сто лет там не была, а сегодня вдруг так захотелось, — словно оправдываясь, что оставляю Талю одну дома, объясняла я. — А Ник? — Да к черту Ника, — я махнула рукой, допивая вторую порцию травяного чая. Сестра повздыхала, но не стала возражать, хоть и порывалась проводить меня и остаться ночевать, чтобы я не была одна в таком состоянии; я заверила ее, что это совсем не нужно. Таля торжественно поклялась — это прозвучало как угроза — прийти ко мне завтра и тепло обняла меня на прощание. Я обняла ее в ответ, а затем, сцапав заботливо предложенный сестрой рюкзак, наскоро побросала в него свои вещи и отправилась домой. Я любила эту дорогу, соединяющую наши с Талей дома: от многоэтажек спускаешься ниже, проходишь мимо парковки, а потом — дальше вниз, по узкой асфальтированной дороге, мимо колосящихся трав, синеющих лепестков цикория и медуницы, мимо тысячелистника, лютиков и ромашек. Если выбрать другой путь — пойти левее и никуда не спускаться — то можно забрести не туда и попасть в небольшое болотце, которое я, впрочем, ни разу не находила, если шла в другом направлении, то есть к Тале, а не от нее. Но если идти правильно, то асфальт вскоре закончится, и обязательно наткнешься на очень крутой спуск, весь в обломках кирпичей и плитки, камнях и корнях деревьев, причудливо торчащих из земли. После этого идти нужно по небольшой дорожке, примостившейся среди высокой травы, и дойдешь до маленького деревянного мостика через речку. Раньше ходило много слухов, что именно эту местность облюбовали то ли сатанисты, то ли сектанты: по крайней мере, в мае на трубах, соседствующих с мостиком, и на парочке поваленных деревьев мы с Талей находили странные надписи и символы, но больше нигде ничего об этом сказано не было. А через пару десятков шагов после мостика начинался частный сектор, в котором я и жила, правда, на противоположном его конце. Там была грунтовая дорога, были подъемы и спуски, я знала наперечет всех собак, которые начинали лаять, стоило только кому-то поравняться с их калиткой. А после самого долгого и мучительного подъема вверх, в тот самый момент, когда думаешь, что еще пара шагов — и без сил повалишься на землю, дорога выравнивается, становится полностью горизонтальной и почти полностью асфальтированной. После этого остается пройти всего несколько домов, один из которых — совсем деревянный, черный и обгоревший, и там никто не живет, но этот дом не по нашей стороне улицы. Соседская собака, огромный белый алабай, лает на меня громче всех: она меня не любит, но она не любит, наверное, вообще никого.***
— Ай! — я въехала ногой прямо в крапиву. Таля на полном ходу врезалась мне в спину, и такой шум не мог остаться незамеченным для сторожевой собаки. Соседская собака Тина постоянно лаяла, стоило мне приблизиться к низкому проволочному забору, разделяющему наши участки. Мы с Талей даже придумали игру: успеть пробежать по узкой дорожке между нашим домом и забором до того, как собака начнет лаять, в которую и играли сейчас. Задача была не из легких, но смягчающим обстоятельством служили кусты малины, растущие вдоль забора плотной стеной и полностью скрывающие нас от собачьего взора. Бабушка рассказывала, что когда мы были еще совсем маленькими, Тина несколько раз выбиралась из ошейника, перепрыгивала забор и проникала на наш участок, и распугивала всех наших котов. Сейчас она залаяла так истошно, что я перепугалась и повалилась на дорожку, выложенную поломанными кирпичами, утягивая Талю за собой. Лай приближался, но собаки не было видно за малиной, и от того становилось еще страшнее. Вот сейчас она выпрыгнет сверху и загрызет нас обеих своими огромными зубами. Но мы были уже большими — нам ведь целых шесть лет! — пора было переставать лежать и ждать своей участи и начинать вести себя как взрослые. Хватая Талю за руку, я вскочила на ноги, не чувствуя даже боли от разодранной коленки. — Бежим! — и рванула вперед изо всех сил. Сестра побежала за мной. Каково же было наше удивление, когда мы поняли, что никто, похоже, и не собирался гнаться за нами. Решив, что Тина не такая опасная, какой кажется, мы задумали настоящее приключение. — На-а-астя-я! — вопили мы, вызывая подругу. — Привет! — из-за угла выбежала Настя, родители которой и были хозяевами Тины. Насте было уже целых восемь лет, но мы часто вместе играли, правда, только через забор: подружка всё время звала нас в гости, но из-за собаки бабушка не разрешала к ней ходить. Но теперь-то мы знаем, что она не хочет нас съесть, а значит, всё в порядке. — А можно мы придем к тебе? — спросила я. — Конечно! — подруга просияла. Я уже направлялась в дом, чтобы предупредить бабушку, но Таля дернула меня за платье, заставив обернуться. — А давай мы бабушке всё расскажем потом, когда уже вернемся? — А она не будет волноваться? — Нет, мы же только поиграть, — взявшись за руки, мы с сестрой побежали к калитке.***
Кто бы мог подумать, что собачий лай заставит меня вспомнить? Я словила себя на мысли, что знаю, что произошло дальше: бабушка нашла нас через пару часов или около того, нам негде было узнать время. Она страшно перепугалась, когда увидела, как мы с Талей гладим большую собаку и обнимаем ее, и пришлось ей объяснять, какая Тина на самом деле добрая и хорошая: взрослые ведь сами ничего не понимают. Правда, когда мы вернулись домой, нам всё равно влетело, но зато мы подружились со своим когда-то самым большим страхом. Папа был в ужасе, когда узнал, поэтому потом пришлось знакомить с Тиной и его тоже. Сейчас соседского алабая звали Тея, она была вовсе не такой умной, как Тина, и у нее был самый ужасный собачий характер на свете. Бабушка рассказывала, что она загрызла двух наших котов, и это даже не удивило меня: лай, раздающийся из-за зарослей малины, был каким-то злым и очень, очень агрессивным. Стремясь поделиться радостью нового воспоминания даже с таким засранцем, как Ник, я рванула в дом, но внутри никого не оказалось: стояла просто гробовая тишина, а кроссовок брата на коврике не было. Я удивилась, впрочем, сразу же забив на это: какое мне дело до того, когда и где ходит Ник. Эйфория от восстановления нового кусочка памяти быстро сменилась слабостью во всем теле, и я, бросив рюкзак на пол, затряслась в немой истерике: у меня не получалось даже кричать. Развернувшись к стене, я ударила по ней кулаком, как будто она была виновата в происходящем. Выместить внезапно появившийся гнев было просто необходимо, и я ударила в стену еще раз, и еще, и еще. Мне понравилось, я стала получать от избивания прихожей какой-то болезненный кайф. Я била не только в стены, но и в тумбочки, двери, сбросила со стойки домашний телефон. Следующий удар пришелся по зеркалу: с громким звоном стекло разбилось, осколки разлетелись во все стороны, посыпались на пол, стали резать мои и без того сбитые в кровь кулаки. Я никак не могла остановиться, и продолжила мутузить зеркало, пока не выбила из него всё стекло. Я не чувствовала боли, и это распаляло мой азарт: я хотела почувствовать физическую боль, хотела почувствовать стекло, разрезающее кожу, и ноющую боль в костяшках, но ничего не получалось, и оттого я еще больше злилась на себя, на зеркало, на стены, на тупых врачей, которые делают недостаточно, на Костю, который умудрился попасть в аварию, и снова на себя. Если бы в этот момент мне в руки попался нож, я, наверное, смогла бы и убить кого-нибудь. Наваждение закончилось так же внезапно, как и началось, и я, лишенная всяких сил, прислонилась к стене, тыльной стороной ладони вытирая со лба выступивший пот. Что со мной сейчас было? Никогда раньше я не страдала от приступов неконтролируемой агрессии, или как это правильно называется. Было бы неплохо смыть кровь, и я побрела к умывальнику. Зеркало, висевшее там, каким-то чудом не попалось мне под руку, и теперь показывало насмерть перепуганную бледную девушку; под ее глазами пролегли тени, а короткие черные волосы растрепались так, что девушка становилась похожей на недавно вылупившегося птенца. Мамочка, неужели это и правда я? Вздохнув от собственной глупости, я отвернулась от отражения и взобралась на стул: где-то над раковиной, на самых верхних полках, должна была лежать аптечка с бинтами, боюсь, без них мне сегодня не обойтись. Наскоро перемотав левую кисть, я переключилась на правую и тут же столкнулась с трудностями: порезов там было намного больше, и перебинтовывать руку надо было почти до самого локтя, что оказалось намного сложнее. Справившись и с этой задачей, я прихватила с кухни совок и веник и принялась за уборку. Осколки зеркала усеяли пол не только в прихожей: они разлетелись и дальше в коридор, и в столовую, и даже на кухню. Я почти закончила уборку, когда услышала звук открывающейся входной двери. Это точно Ник, больше некому. Черт, а я ведь не хотела, чтобы кто-то видел меня в таком состоянии, и не рассчитывала, что брат заявится домой так рано. Емае, почему ничего не может просто быть нормально? Я метнулась в комнату к бабушке и выбросила оставшиеся осколки на улицу, туда, где никто не ходит: окна бабулиной комнаты выходили на соседский забор, нашу малину и ту самую узкую дорожку, уложенную кирпичными обломками. Потом уберу, главное только не забыть, пока коты не поранились или пока в ту сторону не сунулся Ник. — Кто здесь? — судя по голосу, брат знатно струхнул, и хоть всеми силами старался этого не показывать, но я-то знаю. — Привет, Никита, — я медленно вышла из комнаты. Никитой его никто на моей памяти не называл, разве что бабушка, но брат терпеть не может свое полное имя, а мне до жути хотелось его позлить. — Мелкая? — ошарашенно спросил Ник, пропустив мимо ушей мое обращение. — Откуда ты здесь? Я пожала плечами. — Просто вернулась домой. Не зная, как заполнить неловкую паузу, я опустила глаза, но от увиденного моей сердце рухнуло куда-то вниз, и я тут же снова посмотрела на брата. Надеюсь, он просто не будет включать свет в прихожей и не заметит на полу кровь, которую я еще не успела отмыть. — Слушай, Джи, такое дело, — многозначительно начал брат. И какие плохие новости я услышу на этот раз? — Костя… — Я знаю, — как можно быстрее произнесла я. Возвращаться к теме не хотелось. — Знаю, — повторила уже спокойнее и мягче. — Я была у него. — Когда вы в последний раз общались? — прямо в лоб спросил Ник. — О чем разговаривали? — О том, что я больше не желаю его знать, — я горько усмехнулась. — Так, если сегодня у нас понедельник, значит, в субботу я ушла. Точное время не скажу, я вообще не доставала телефон. Брат нахмурил брови. — То есть, ты хочешь сказать, что после этого ты его не видела? — Нет конечно, он вел себя как тиран и мудак, я и не собиралась возвращаться, вообще-то. Не знаю, сколько времени я просидела в парке, но до Тали добралась пешком только к ночи. — Почему ты шла пешком? Я взорвалась. — Мы не на допросе, Ник! — помедлив, сухо добавила: — Не было налички на проезд. Брат жестом пригласил меня в столовую, и мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним и плюхнуться на мягкий голубой диван. А ведь кажется, совсем недавно на этом диване сидел Костя, которого я тогда еще называла исключительно по имени и отчеству, и с улыбкой наблюдал за тем, как я заимствую из бабушкиных алкогольных запасов любимое розовое шампанское. — Ты понимаешь, что мы не знаем, почему и как Костя попал в эту чертову аварию? Важна каждая деталь, — Ник запрокинул голову запустил пальцы в волосы. — Ведь то, что случилось с тобой и твоими родителями, тоже сначала показалось нам обычным несчастным случаем. Не решаясь озвучить мысль вслух, я заламывала пальцы, рискуя сломать какой-нибудь из них. — Я не уверена, конечно, но есть вероятность, что Костя поехал искать меня. Я не знаю, стал ли бы он это делать, но… — Почему? — Ник перебил меня, не давно закончить. Несмотря на серьезность разговора, захотелось немедленно его придушить. — Я очень доходчиво ему всё объяснила, — тихо пробормотала я. — Честно говоря, я думала, что ты и сам всё знаешь, ты ведь его лучший друг. — Ну, как оказалось, не всё, — примирительным тоном ответил брат. — А с руками что? — твою налево. Руки. У меня перебинтованы руки, и черт знает, как теперь выкручиваться. — Перенервничала, — с глупой улыбкой ответила я. — А ну покажи, — Ник с грозным видом потянулся к бинтам. Я отдернула руку резче, чем следовало бы, но поспешила объяснить: — Да просто перенервничала и разбила зеркало, господи, делов-то. Кажется, мои руки сейчас не главная проблема. Брат снова вздохнул. Это казалось до невозможности неправильным, и хотелось просто стереть этот звук ластиком. В двадцать три года так не вздыхают. — Может, ты и права. Поняв, что больше Ник не собирается продолжать диалог, я тихонько улизнула в свою комнату. Гитара осталась у Тали, и подруга обещала завтра ее принести, а пока что мысли разъедали меня до такой степени, что чем-то заняться было просто необходимо. Включив музыку на колонках, я запрыгнула на кровать в самой удобной для плевания в потолок позе. Сказывалась и усталость от последних двух дней, но заснуть я бы всё равно не смогла. Когда Ник поднимется к себе, надо будет разорить бабушкины запасы еще на пару глотков армянского пятизвездного. Пока что я пыталась уложить в голове последние события. Теперь мне опять придется начинать всё заново: морально я уже давно распрощалась со школой, но видимо, всё же стоит вернуться. Несмотря на то, что я передумала бросать учебу, это лето всё равно кардинально изменило мое отношение к жизни и взгляд на мир, и прежней я уже никогда не стану. Просто бывают такие события, после которых человек уже никогда не будет таким, как раньше, а последние три месяца стали, черт возьми, просто кладезем таких событий.