Навсегда уходящее солнце замрет В этом жарком июле… Сплин
Положение было более чем безвыходным: Дима уже знает, значит, это не скроется и от остальных. На уровне подсознания я догадывалась, что именно нам поручили на этот раз, но всеми силами старалась об этом не думать. — Да, я Снегирева, — слова почему-то давались с большим трудом. — Я сменила фамилию после переезда сюда, а до этой весны всю жизнь жила с мамой и папой в Лондоне. — Где они сейчас? — Мои родители умерли. Теперь уже Дима не знал, что сказать, и я, не выносившая долгого молчания, продолжила: — Грейсон — это от папы. Когда я переехала сюда, сменила фамилию на мамину девичью, чтобы не выделяться, — помедлив немного, я добавила: — Игорь Снегирев — мой родной дядя, если что. — Это я тоже знаю. Его сын и Жилинский-младший попросили тебя найти. — Черт, — я провела рукой по лицу, как будто это могло облегчить мои страдания. — И при этом они не исключают вероятность, что ты, — Дима абстрактно потряс рукой в воздухе, словно пытаясь выхватить пальцами подходящее выражение, — ну, того, — наконец договорил он. Я криво усмехнулась. Безумно трогательно, что эти двое придурков до сих пор не теряют надежды меня найти, и, перепробовав все более надежные способы и связи, обратились к своим, так сказать, фрилансерам. Что ж, это мне даже на руку: раз я всё равно собралась жить по поддельным документам, то личность под моими настоящими именем и фамилией лучше и правда считать погибшей. Если Нику с Костей предоставят доказательства моей смерти, то всё получится как нельзя удачно, но была одна загвоздка: согласится ли Дима. Вообще-то, у меня был, наверное, последний шанс восстановить связь с семьей, но какая жизнь меня ждала? Дома я была избалованной капризной девчонкой, не помнящей шестнадцать из шестнадцати лет своей жизни, и неудивительно, что брат относился ко мне предвзято, но он мог объяснить мне всё, хотя бы попробовать. То, что я не вернусь домой, я решила для себя и приняла уже давно, примерно тогда же свыклась с мыслью, что скорее всего никогда не увижу родных: я всё равно ни о чем не жалею, да и назад дороги уже нет. В этом случае память как чистый лист оказалась даже полезной: я всё равно по-настоящему не вспомнила ни черта из того, что рассказывали мне обо мне же Таля и Ник, и можно было жить без оглядки на прошлое. В это же меня меня разрывало от желания вспомнить каждый гребаный момент своей жизни и докопаться до сути, которая всё еще оставалась за завесой тайны; это желание было сильнее любой амнезии, и в моменты, когда я испытывала самые сильные эмоции, будь то страх, злость или радость, воспоминания яркими болезненными вспышками возвращались ко мне. Самые эмоциональные, сильные, непонятные и очень редкие, но я была рада и этому. Иронично, что я без оглядки бежала от этой новой и непонятной мне реальности, а в итоге сама бросилась в омут с головой. Если бы не Паша с Люсей, еще неизвестно, в каком лесу я бы могла быть закопана сейчас, хотя была и вероятность, что я бы не пропала и хоть на шаг приблизилась бы к тихой спокойной жизни вдали от всего этого театра абсурда. Вместе с этим ребята подарили мне новую жизнь и, наверное, возможность стать лучше — если только прыжок в этот адский котел был верным способом. Я до самого последнего момента не верила, что всё происходящее — всерьез, потому что раньше встречала такое только в мрачных фильмах про девяностые. Путь до дома прошел в молчании: каждый из нас был слишком погружен в свои мысли, чтобы что-то говорить вслух. Рассудив, что раз уж моя личность теперь раскрыта, лучше рассказать ребятам самой, чем если они узнают от Димаса, я собрала всех на кухне. Люся, заметив мою неестественную бледность, о которой я даже не подозревала, обеспокоенно спросила: — Всё в порядке? Там что-то серьезное? Кратко, но емко выложив информацию и не забыв упомянуть заказ на мои поиски, я никого ни о чем не просила: если ребята решат сдать меня брату и Косте, на что имеют полное право, то просто смотаюсь куда-нибудь по-быстрому; в конце концов я дорожу своей свободой и добровольно запираться в золотой клетке вовсе не собираюсь. — Стой, Джи, притормози, — первой заговорила Пересмешница. — То есть ты хочешь сказать, что лично знакома с Константином Жилинским? Боже мой, тут столько новостей, а ее интересует только это. — Да, — вздохнула я, — это и есть тот самый переучитель-недопарень, про которого я говорила. — И ты — одна из наследников семьи Снегиревых? — Ну, — я замялась, — да, получается так. Но как видите, я сбежала нахрен из этого дурдома и новая жизнь меня устраивает намного больше: здесь я хотя бы не чувствую себя бесполезной. Первой с места встает Люся — а может быть, Дима, стоявший всё это время рядом, шагает в мою сторону — уловить сложно. — Главное в этом всём — не потерять себя, — кажется, говорит всё-таки Димас, а Паша совсем по-братски хлопает меня по плечу, а в следующую секунду я тону в объятиях сразу пятерых человек. И ради таких моментов, кажется, стоит еще жить на свете. Всё-таки за день я страшно устала, причем вовсе не физически: лежа в своей комнате, плевала в потолок и пыталась заснуть, но получалось пока никак. Дурацкие апрельско-майские воспоминания, черт бы их побрал, навязчиво лезли в голову, и, третий час ворочаясь на уже выбитом от пыли матрасе, я словила себя на мысли, что лучше бы их и правда не было.***
Дальше потянулись почти ничем не примечательные, схожие до невозможности дни: я по-прежнему почти каждый день работала музыкантом-аскером, а в свободное время разбирала всё то, что мы скопировали на Димасовский планшет. Куча времени ушла на то, чтобы расшифровать всё полностью и добавить к изначальным названиям папок написанные по-человечески фамилии и имена. Информации было неимоверно много: например, в аудио нашлись телефонные разговоры родителей, а текстовые документы детально познакомили меня с нашими последними днями вместе. Это был тотальный сбор данных о каждом человеке, так или иначе связанном с Вестерн Анлимитед, основанной дедом. Оставалось только восхищаться шпионской сетью Елисеева и цепенеть от ужаса при мысли о том, что за мной следили, когда я даже об этом не подозревала. Тот факт, что я засветила лицо, добывая Синицынские документы, сильно увеличивал риск быть обнаруженной. Теперь я чувствовала себя некомфортно всякий раз, как оставалась одна вне дома. Если раньше я любила играть на улицах, то теперь всё чаще спускалась в метро, потому что там чувствовала себя в бо́льшей безопасности. Я не парилась по поводу внешнего вида, но с недавних пор всё чаще стала выходить с гитарой в мужской одежде: короткие волосы и бессонница действительно меняли мое лицо почти до неузнаваемости, а если надеть капюшон, то на первый взгляд меня и вовсе можно было принять за парня-подростка, чему способствовало еще и то, что пела я всегда низким голосом. Даже со всеми мерами предосторожности я не переставала чувствовать чье-то присутствие. Возобновились панические атаки по ночам, и я стабильно не высыпалась, злилась и то и дело срывалась на ребят. Умом я понимала: от того, что я узнала о слежке в прошлом, за мной не начали бегать Елисеевские агенты, и на сегодняшний день поменялось лишь мое восприятие, но не окружающая меня действительность. Всё равно я ничего не могла с собой поделать и это уже начинало превращаться в какую-то паранойю. Пройдя непростой путь из пяти стадий принятия неизбежного, спустя несколько дней я всё же заставила себя изучить папку Жилинских. Фото и письменные отчеты в ней были совсем свежими: с даты последних не прошло и двух недель. Под фамилией Снегиревых меня, наоборот, гораздо больше интересовали старые материалы, но любопытство совершенного иного рода взяло верх, и я, устроившись поудобнее под окном, в импровизированном гнезде из подушки и купленного вчера на барахолке одеяла, коснулась пальцем имени Константин. В общем-то, честно просмотрев всё, что было собрано за май и июнь, я не нашла ничего необычного или шокирующего. Фотографии блондина неприятно резанули память, но я всеми силами старалась отогнать это чувство и сосредоточиться на текстовой информации и на видео: мне казалось, что там я непременно найду что-то интересное. Вечером двадцать восьмого июня Костина машина припарковалась перед офисом Георгия Синицына. Запись была с наружной камеры наблюдения, в очень плохом качестве, но за неимением лучшего я продолжала смотреть. Следующее видео было уже из здания офиса, и, долистав до начала разговора с Синицыным, я сделала звук погромче. Речь шла о той самой поставке оружия, и теперь стало ясно, почему нам поручили украсть договор. До сих пор было непонятно, зачем Костя приезжал спустя еще два дня, но этого я не могла узнать: Тоха спер флешку за день до того. Возможно, надеялся избежать нашей вылазки и договориться по-хорошему? А может быть наоборот, причина была совершенно другой. Двадцать четвертого числа в отчете какого-то Чижикова было написано, что Жилинский-младший вместе с Ником занимался, черт побери, моими поисками. Они напрягли каких-то ребят, чтобы получить сведения об убитых за последнее время девушках, подходящих под мое описание. Ребята оказались винтиками Елисеевского механизма, которые занимались как раз уборкой мест преступлений и уничтожением улик, в том числе трупов, чего ни мой братец-придурок, ни Костя не знали. Получив за услугу баснословные деньги, шестерки добросовестно выяснили, что такая девушка нигде никому не попадалась, а сразу после этого доложили обо всём наверх. Вышестоящие люди признали в описании меня и пришли к выводу, что я жива и нахожусь в Москве, причем порознь с семьей. Новость о том, что вся конспирация двух любимых, но еще больше ненавистных мне идиотов пошла прахом, мало меня колыхала: рано или поздно это всё равно случилось бы; меня волновало другое. Они больше ищут меня среди мертвых, чем среди живых, — и правда думают, что меня убили? Похоже, этих горе-бизнесменов ничем не удивить: трупы в лесу, непонятные бойни прямо в пределах МКАДа, и это в казалось бы цивилизованном две тысячи двенадцатом? Однако, и в самом деле нельзя было не учитывать напряженную ситуацию в городе, только вот штука: не подслушай я тогда этот злополучный разговор, сама бы ни за что не заметила, что что-то не так. Дима тянул с отчетом о задании, сколько было возможно. Он собирался сообщить, что ничего не вышло, но на выполнение был дан неограниченный срок. Придумывать подставные доказательства моей смерти он не хотел, и остальные ребята его в этом поддержали. Теперь я их понимала: Елисеевские люди тоже ищут меня, причем они-то уже в курсе, что я точно жива. Почему до этого не додумался Костя, я не понимала: если Ник никогда не отличался умом и сообразительностью, то Жилинский, кажется, был не дурак. — Блять. — Содержа-ательно, — с сарказмом протянула Пересмешница. — Блять, — повторила я. Дурацкая яичница постоянно пригорала и всё никак не хотела приготовиться как следует. Этот раз не был исключением. — Тебе помочь? — Зоя подошла ближе. — Чем ты мне поможешь? — взревела я, размахивая сковородкой. Пересмешница сделала вид, что задумалась. — Ну, например, мы можем поговорить. — О чем? — мрачно спросила я, впрочем, без надежды на вразумительный ответ. — Только слепой не заметит, какая ты нервная в последнее время, — Зоя сделала паузу, подбирая слова. — Я понимаю. Мы все изучаем содержимое флешки, но ты видишь там себя, своих родственников, знакомых. Это непросто, — она потянулась к пепельнице, чтобы переставить ее поближе. — И ты туда же? Зоя мягко улыбнулась. — Иногда мне нужно. Несмотря на то, что окно было открыто настежь, кухню быстро заполнил дым дешевых сигарет. От запаха начинала болеть голова, и больше всего на свете я мечтала забить на свою очередь колдовать над примусом и вернуться в комнату, но по непонятным мне причинам осталась дышать отравой и отковыривать наполовину сгоревшее яйцо со сковороды: с такой старой и убитой посудой просто невозможно было что-то пожарить, и я подумала о том, что завтра нужно будет снова наведаться на барахолку. — Ты всё еще любишь его, да? — Не знаю. С момента, когда я сбежала из дома, было как-то не до этого, — я старалась побороть невесть откуда взявшееся желание закурить и всё еще бесконечно злилась на сковороду и буквально приросшее к ней яйцо. — И мне было окей. Но когда я его вижу, даже на фотографиях, когда слышу на записях его голос, то не могу ничего с собой поделать. Он буквально везде: с тех пор, как я стала изучать его папку, я вижу напоминания о нем буквально в каждом чертовом предмете, постоянно! — от переполняющих меня эмоций я даже повысила голос и совсем неожиданно для себя швырнула ни на что не годную сковородку об стену. — И если раньше меня просто иногда доставали непрошеные воспоминания по вечерам, то сейчас стало просто невыносимо, — руки сами собой обессиленно упали на стол. Зоя выпустила новую струю дыма. — В этом нет ничего удивительного. Ты его любишь, вот и всё. — Так просто? Девушка напротив меня улыбнулась. — Верный ответ всегда самый простой, не замечала? — Не знаю, — повторила я. В моменты вот такой внезапной апатии мой словарный запас резко сокращался. — Я даже не знаю, что такое любить и как это обычно делается, — я развела руками. — Я ведь не помню ничего из прежней жизни. — Дело не в том, что ты помнишь или нет. Важно то, как ты чувствуешь. Я всмотрелась в Зоино лицо, толком не понимая, что хотела в нем увидеть. — Ты прямо какой-то кладезь мудрых мыслей. Сколько тебе лет? — Пятнадцать. Будешь чай? Неожиданно до себя самой этой ночью я уснула практически сразу.***
Подустав от гитаристской жизни в подземельях метро, когда по полдня света белого не видишь, я решила рискнуть и поиграть в каком-нибудь парке. Не то чтобы я боялась, но чувство потенциальной опасности усиливалось, и я, изменив привычным черным узкачам, которые за первый месяц лета стали мне на два размера больше, — точнее, это я похудела — одолжила у Тохи его штаны наподобие армейских. Было неудобно и непривычно, но ощущалось гораздо безопаснее. Я вылезла из дома только к вечеру, когда спала жара: для того, чтобы играть в парке, такое время было самым подходящим. Я специально выбрала место подальше от центра, чтобы случайно не натолкнуться на кого-нибудь знакомого, но всё равно посильнее натягивала на лицо капюшон и старалась петь как можно ниже. Настроение диктовало песни Сплина, и я позволила себе послать всё к чертям и раствориться в музыке. — В одном из домов, там где кофе и сигарета… Я играла горячо любимую мной «Альтависту», которая в последнее время засела у меня в голове и прочно ассоциировалась с нашим новым домом: была у них какая-то задушевная связь, которую я не могла объяснить. — На глубине прорвется сквозь сеть твоя альтависта… Я била по струнам с прикрытыми глазами, запрокинув голову от непонятного, раздирающего изнутри чувства. Краем глаза, из-под опущенных ресниц, я заметила, как гитарный чехол наполняется монетами и даже купюрами. Вообще-то я не старалась изо всех сил заработать как можно больше и играла то, что нравится мне: главное, что от сердца. — Эй, задохлик, гони бабло. Не хотелось прерывать песню, тем более, что «Выхода нет», которую я играла в тот момент, тоже очень западала мне в душу, но я нехотя остановилась и разлепила глаза. Несколько парней весьма гопницкого вида грозно нависали надо мной. — Какие-то проблемы? — от неожиданности я совсем забыла про голос, и слова прозвучали так же низко, как и всё, что я только что пела. Один из гопников со скучающий видом пояснил: — Гони бабки, что непонятного? Это наш район. Ситуация вырисовывалась безвыходная, и я обреченно присела вниз, собирая в ладонь честно заработанные деньги и лихорадочно вспоминая правила поднимания и опускания пяток: эта часть окультуривания прошла мимо меня. Сразу же зачехлила гитару, потому что желания играть на этом месте у меня больше не было. — Сейчас, пацаны, — успокоила я их, хотя было не похоже, чтобы кто-то, кроме меня, здесь сильно нервничал. Я уже протягивала руку с деньгами, как в последний момент внезапно передумала и со всех ног стартанула в другую сторону. — А ну стой! У меня не было времени оглядываться, но по звукам я поняла, что за мной гонится вся орава, изрыгая такие выражения, что не грех и записать для общего развития. «За моей спиной гитара, в моем кармане пиво и хлеб», — ни с того ни с сего пришли на ум строки из песни Чижа. Ни пива, ни хлеба у меня и в помине не было, но гитара имелась, и убегать с ритмичным биением инструмента по заднице было до жути неудобно. По привычке я применила хорошо известную мне тактику и свернула в какие-то дворы, но и тут прокололась: я не знала этот район от слова совсем. Таланта к импровизации хватило ненадолго, вся интуиция куда-то подевалась, а я сама уже начинала выдыхаться, когда меня дернули за плечо. Я уже приготовилась к неминуемой гибели и только надеялась, что она будет быстрой, когда при развороте с моей головы слетел капюшон. — Так ты что, девка? — А что, не видно? — огрызнулась я, пытаясь отдышаться. Гопники полукругом стояли вокруг меня с то ли смущенным, то ли виноватым видом. Картина была достойна пера именитого живописца, и мне стоило больших усилий не расхохотаться при виде всего этого. — Ну, э… — тот, что стоял ближе ко мне, заговорил, но выходило пока не очень содержательно. — Мы девчонок как бы это, не трогаем, — наконец справился он. — В общем, на первый раз прощаем, — добавил напоследок. По автомобильному шуму я быстро определила, в какой примерно стороне находится какая-нибудь улица, и уже было направилась туда, но затем всё-таки остановилась и обернулась. — Ладно, не скучайте, пацаны, — почему-то стало так легко, что снова захотелось смеяться, и я даже улыбнулась и помахала рукой на прощание. К благам цивилизации я выбиралась теми же дворами и чуть не заблудилась в лабиринте одинаковых серых девятиэтажек, но в конце концов всё же вышла на оживленный проспект. Гребаная Москва, в которой хрен поймешь, где находишься, отнимала много сил, и мне подумалось, что в Верхнем Тагиле было гораздо душевнее. Несмотря на сжирающую всё мое существо усталость, хотелось танцевать прямо на улице и громко-громко петь что-нибудь веселое. Бояться было глупо: Москва большая, и из десяти миллионов легальных жителей — а нелегалов здесь было еще столько же — шанс встретить кого-то знакомого стремился к нулю, тем более, это даже не центр города. Да и какое дело до осторожностей, когда вечерний июльский воздух так пропитывает легкие, пробирает до мурашек, что чувствуешь жизнь словно оголенными нервами. Я уже приближалась к метро; всё вокруг было чудесно, и чувствовала я себя точно так же, и, наверное, из-за этого допустила огромную оплошность: забыла натянуть капюшон обратно. Легкий летний ветерок едва заметно раздувал только неделю назад подстриженные волосы, и я так погрузилась в ощущения, что не замечала ничего вокруг, а пришла в себя только тогда, когда больно стукнулась носом в человека. — Джина? Блять. Этот голос я бы узнала из тысяч других, даже если бы оглохла: только встречи с Костей мне сейчас не хватало. Почему всегда, как только мне так хорошо, случается что-нибудь эдакое, и сразу становится очень плохо? Сделав глубокий вдох, я сорвалась с места в надежде, что свою роль сыграет эффект неожиданности. Так и вышло: парень сначала заметно растерялся, а после бросился за мной. И если говорят, что на своих ошибках учатся, — это не про меня, поскольку чувствуя, что не успею укрыться в метро раньше, чем меня догонят, я забежала в первый попавшийся двор. Было бы неплохо спрятаться где-нибудь, потому что уже утомленная сегодняшней беготней, я закончусь очень скоро. Пока я еще двигалась вперед на последнем издыхании, глаза лихорадочно искали укромное место, но находили только эти, мать их в зад, одинаковые бетонные коробки. Почему-то соображалось очень плохо, и мне действительно нужен был отдых, потому что все мысли и идеи обрывались, даже не достигнув середины, а прямо за моей спиной уже чувствовалось Костино дыхание: судя по запаху, он курил прямо перед нашим случайным столкновением. — Джина! — парень развернул меня и крепко прижал к себе. Как бы ни хотелось простоять так целую вечность, я вырвалась из объятий и шагнула назад. Я молча смотрела на него, скрестив руки на груди и скептически выгнув бровь. Вглядывалась в знакомые до боли черты и испытывала настолько запутанную смесь чувств, что невозможно было выловить и определить ни одно из них. — Поехали домой? — Нет, — я болезненно улыбнулась. — Почему? — Костя выглядел обиженным до глубины души. — У меня уже есть дом. Простояв в молчании еще немного, парень попытался взять меня за руку, но я выдернула ее, как только почувствовала его прикосновение. — Если так будет удобнее, можете и дальше считать меня мертвой, — кривая улыбка стала еще шире. — Я всё равно не вернусь. А о том, что мне без него бывает хреново, лучше умолчать. Заметив, что Костя хочет что-то сказать, я со скоростью света скрылась в ближайшем подъезде, чуть не сбив с ног выходившую оттуда бабульку. Шастать по крышам не хотелось, но пришлось, и я, проделав по верху путь от первого до восьмого подъезда, покинула дом с совершенно другой стороны, где меня никто не искал. Уходящее солнце грело Заречье своими лучами. Я брела домой пешком, не став после выхода из метро дожидаться автобуса: нужно было пройтись и побыть наедине со своими мыслями и, черт бы их побрал, чувствами, особенно теми, что касались Кости. Я ненавидела себя за то, что так и не смогла забыть; ненавидела и его, потому что засел в голове так крепко, что не выбить даже выстрелом в череп. Закатным солнцем алел июль.