Горят огни

А может быть, в Питер, и всё образуется? Земфира

      Редкие встречные машины слепили светом фар, а некоторые водители, спеша домой к остаткам праздничного ужина, сигналили и умудрялись кричать поздравления с Новым годом. Во мне плескался где-то литр алкоголя, а может быть, даже больше: со всеми, с кем мне удавалось пообщаться этой ночью, за разговором я выпивала минимум два-три глотка, а гостей было много. Перед нашей спонтанной поездкой мы успели поднять не один тост, но только теперь, полностью расслабившись в машине, я постепенно начала чувствовать опьянение.       Проблема заключалась в том, что Костя должен был сейчас оказаться в таком же положении, хотя, справедливости ради, за весь вечер я только пару раз видела в его руке бокал.       — Костя, солнышко, а сколько ты пил? — ненавязчиво интересуюсь я.       — Пару бокалов шампанского, — я поуютнее закутываюсь в плед, — последний — где-то полтора часа назад, — парень улыбается, всем своим видом излучая надежность. — Не переживай, не тормознут же нас в новогоднюю ночь.       Всё-таки не очень хочется влипнуть, да еще и вдали от своего города. Правда, меня больше волновали не гаишники, которые с легкостью могли бы закрыть глаза на всё, если вопрос решают деньги и связи, а то, что мы и сами могли пострадать. Естественно, папа был трезвым, когда мы разбились, да и авария была подстроена, но если бы Костя выпил немного виски или коньяка, я была бы спокойнее, чем когда пузырьки из шампанского в любой момент могут ударить ему в голову.       Как ни странно, доезжаем мы без происшествий. Мы спокойно миновали все посты ГИБДД, которых на нашем пути встретилось на удивление мало, но Костя потихоньку начинал засыпать. Я видела, как он устал, и предлагала остановиться на пару часов, но парень отчаянно сопротивлялся и на каждой заправке продолжал смешивать кофе с энергетиком — классический способ не заснуть либо добиться остановки сердца. Наверное, я бы всё же настояла на перерыве, но город, если верить навигатору, был уже в пяти минутах езды.       Я была не очень удивлена, когда мы остановились возле многоэтажки в одном из центральных районов Питера — это же, мать его, Костя, он не мог не продумать всё заранее. Спонтанность — это больше по моей части, а вчера я и вовсе не догадалась бы, что сегодня мы можем оказаться здесь, в сотнях километров от Москвы.       Дом, расположенный на Невском проспекте — я прочитала табличку — был вовсе не новостройкой: судя по стилю здания, ему лет семьдесят, если не все девяносто. Но больше всего меня потрясли дворы: полностью закрытые пространства с въездом только с одной стороны лишь иногда соединялись арками, проделанными в домах, и поразительно напоминали колодцы, из которых никак не выбраться. Это было непривычно и даже казалось дикостью по сравнению с открытыми чуть ли не со всех сторон московскими дворами, хотя и в столице можно было встретить что угодно.       Пока я хлопала глазами и беззвучно открывала и закрывала рот, напоминая рыбку, Костя провел меня мимо таблички «ПАРАДНАЯ №1», которая вызвала у меня новую порцию удивления, и, пока я пыталась прийти в себя, мы уже проникли внутрь и поднялись на четвертый этаж. Управившись со странной формы ключами, один из которых до крайности напоминал карманную монтировку, Костя распахнул передо мной тяжелую железную дверь.       — Ух ты! Давно же здесь никого не было, — охнула я, окидывая взглядом толстый слой пыли, покрывавшей всё вокруг.       — Лет десять, наверное, — парень почесал затылок, — а может, даже больше.       Мы наскоро вытираем пыль, убираем царивший в квартире бардак — Костя туманно сказал, что последний раз эту квартиру покидали в большой спешке, — и, бросив прямо на пол в одной из комнат небольшой уютной двушки сумки с вещами, всё-таки решаем поспать.       Диван был не первой свежести, а одеяло даже у меня, жившей целое лето в не самых комфортных условиях, вызвало опасения, но Костя сложил к себе в рюкзак даже постельное из дома, которое я с радостью принялась застилать, однако настоящая проблема вылезла ровно тогда, когда я, управившись с простыней и наволочками, дошла до самого страшного: пододеяльника. Одеяло никак не желало туда впихиваться, и только что вышедший из душа парень застал меня стоящей раком внутри пододеяльника и отчаянно пытающейся нащупать кончики.       Его присутствие выдает тихое похрюкивание за моей спиной, и становится даже неловко: мне очень давно не удавалось никого рассмешить. Что поделать, если семейные дела даются мне куда лучше, чем заправка кроватей.        — Хватит ржать, не видишь, тут битва не на жизнь, а на смерть! — возмущаюсь я, эмоционально жестикулируя, и оттого еще сильнее путаюсь в ткани, руках и ногах даже при последующей попытке выбраться наружу.       — С одеялом, что ли? — пока Костя старательно давит смех, я наконец вылажу из пододеяльного плена и теперь, всё еще не отпуская постельное, свободной рукой пытаюсь наугад пригладить волосы, торчащие во все известные стороны света и еще в несколько неизвестных, пока не открытых наукой. — Давай я, — парень мягко забирает у меня из рук кончики одеяла, опалив дыханием мой висок. В считанные минуты под моим удивленным взглядом одеяло ложится в пододеяльник ровно так, как нужно.       — Мяу.       — Что? — парень удивленно оборачивается на меня.       — Мяу, — повторяю я. — Я котик, у меня лапки.       Костя снова смеется: так искренне и по-доброму, что у меня сами собой возникают ассоциации с июльским солнцем.        — Идем, котик, — он делает акцент на обращении, — поможешь мне, — с этими словами парень протягивает мне два серых клетчатых уголка, оставив у себя два противоположных.       Расправив одеяло, мы вдруг снова сталкиваемся глазами, и меня будто обжигает. Момент выходит очень хрупким, практически интимным, и можно было бы наплевать на то, что мы оба хотели в данный момент только одного: спать, потому что друг друга мы, кажется, хотим не меньше. Я чувствовала, как учащается мое сердцебиение от одного только Костиного взгляда и как туман обволакивает всё вокруг. Делая шаг вперед и намереваясь поцеловать парня, я начинаю проваливаться куда-то через воздушную вату, но через мгновение, а может и спустя вечность, оказываюсь в сильных мужских руках и сразу же доверчиво прижимаюсь покрепче.       Просыпаюсь я уже на кровати, всеми руками и ногами обнимая Костю. Он еще спал, мирно посапывая, а я пыталась вспомнить, на каком моменте я отключилась: неужели я заснула, когда мы заправляли одеяло? Внутренний голос, черт бы его побрал, ехидно подсказывает, что было вовсе не так. Нет, родная, называй вещи своими именами: ты надеялась на секс, но заснула, обломав и Костю, и себя. Мне не в чем себя винить: в конце концов, спать было так уютно, а мы так давно не слышали тишины, что не поддаться было бы просто преступлением.       На часах было уже четыре часа дня, и мне стоило, наверное, разбудить парня, но будить настолько сладко спящего человека было бы преступлением мирового масштаба. Тем более, что как раз на этой мысли этот самый спящий человек сгребает меня в охапку, не давая абсолютно никакой возможности выбраться из теплой уютной постели. Да ладно, кому я вру, мне вовсе не хотелось вставать, тем более, когда тут обнимают так уютно, и я не нахожу ничего лучше, чем, задумавшись о всякой ерунде, снова провалиться в сон.       Вечером, когда мы уже окончательно проснулись, стало ясно, что еды у нет от слова совсем. Собрав в недельную поездку столько вещей, что хватит на полжизни, Костя совсем забыл о банальной необходимости чем-то питаться. Пришлось одеваться — как хорошо, что парень прихватил мои любимые ботинки без каблука — и топать в ближайший продуктовый, а Питер Костя знал ненамного лучше меня: он редко здесь бывал и ориентировался только по навигатору в машине.       В итоге мы заблудились в трех дворах и просто чудом наконец вышли к какой-то станции метро. Меня сразу же привлекли кафешки, которых поблизости обнаружилось немало, и я уже начинала сомневаться, что этим вечером нам вообще понадобится магазин: лично я после долгих петляний по улице не была в настроении готовить.       — Ты мне скажи, чего ради надо было мерзнуть полчаса в сугробах, если можно было сразу позвонить в какую-нибудь доставку? — вопрошал Костя, потирая замерзшие руки.       — Это скучно, — протянула я, как маленький ребенок. — Тем более, мы всё равно собирались гулять.       — А мы собирались? — парень вопросительно изогнул бровь. — Если честно, я бы с радостью провалялся в обнимку с тобой до конца каникул.       Далекие мысли о невозможном для нас спокойствии заставляют меня вздохнуть.       — Я тоже, не будь букой. Но зато, — я улыбаюсь уголком рта, — мы едим настоящую шаверму, сидя на настоящем поребрике, чем не счастье?       — А в чем разница?       — Не знаю, — улыбка становится шире, — но здесь это ощущается совсем не так, как в Москве, а еще в шаверму добавляют картошку, заметил?       — Да, — парень кивает, — это делают для того, чтобы уменьшить себестоимость… — он уже было хотел пуститься в объяснения, но я сразу его перебиваю.       — Не занудствуй, вкусно, — пожав плечами, я продолжаю молча уплетать свою шаверму, и Косте не остается ничего, кроме как последовать моему примеру.       Следующим утром я с восторгом пятилетней носилась под уличными гирляндами с ярким картонным стаканчиком горячего Питерского кофе: кажется, самого вкусного, что я вообще пробовала. Костя очень хотел посидеть в том ресторанчике подольше, но я решила заказать только капучино: в подарок к нему шел восхитительный круассан, который я слопала за пару минут, торжественно поделившись с парнем кусочком.       Сам он всё это время пытался меня хоть как-то сфотографировать — не зря же вчера вечером я зарегистрировалась в инстаграме — но получалось пока что не очень: я нигде не задерживалась дольше пары секунд, ведь абсолютно всё было настолько красивым, что не грех и поверить в сказки.       — Прыгай спокойнее, а то всех туристов распугаешь, — советует Костя, за что сразу же получает легкий подзатыльник.       — Фоткай молча, я хочу на фоне Казанского собора, — перечисляю я, — потом еще Исаакиевский собор, Спас на крови, Эрмитаж — ты слышал, что там есть картины Ван Гога? — Заячий остров, Кунсткамера, еще хочу посмотреть на развод мостов, — пока мы собирались на прогулку, я попутно проштудировала несколько сайтов с местными достопримечательностями, но всё равно оставалось ощущение, что я что-то упустила. — А, и в кочегарку Цоя надо обязательно сходить, — добавляю, немного подумав. — И к нему на могилу! — парень смотрит на меня, как баран на ворота, словно я говорю на другом, непонятном ему, языке. — Что? — удивляюсь я. — Что-то не так?       — Из всего, что ты сказала, я понял только про Цоя и Эрмитаж, — он старается напустить уверенности, но я слишком хорошо чувствую такое. — Можно помедленнее и по-русски?       До меня внезапно доходит, и сдержать смех становится всё труднее.        — Подожди. Тебе двадцать три, у тебя куча денег, ты живешь в России всю жизнь и хочешь сказать, что никогда еще не гулял по всем этим местам?       Костя вздыхает.       — Я был здесь раз пять или шесть, но всё время по делам. Я даже толком не знаю, что тут есть интересного, но город красивый, а ты вроде как здесь еще не была, — объясняет он со смущенной улыбкой.       Сделав шаг вперед, я подступаю к парню вплотную.       — Ладно, пойдем. Покажу тебе Питер, — шепчу ему в губы и, не дав опомниться, тяну в ту сторону, где, по моему мнению, должен был находиться Казанский собор.       В Эрмитаж мы попали только ближе к вечеру: практически весь центр города состоял из достопримечательностей, мимо которых невозможно было пройти. Правда, до Ван Гога, которого я так хотела увидеть, мы не добрались: после трех часов поисков мы обратились к работнице музея, которая объяснила, что все импрессионисты находятся в каком-то штабе, в другом здании, а времени на его посещение у нас уже не хватало. Зато мы увидели пару картин Да Винчи и Рембрандта, которые привели меня в щенячий восторг.       — Смотри, это «Даная»! — пищала я, едва не забыв о том, что здесь нельзя шуметь. — Между прочим, единственная голая женщина, на которую я разрешаю тебе смотреть, так что наслаждайся моментом, — добавляю совсем тихо, чтобы точно никто больше не услышал.       Губы парня трогает слегка ошалелая улыбка.       — Ты мне… разрешаешь?       — Ну да, а что? Это же искусство, в конце концов, — невозмутимо отвечаю я, продолжая рассматривать картины как ни в чем не бывало.       Костя исправно ходит следом за мной, правда, уделяет произведениям искусства чуть меньше внимания, обдумывая что-то.       — Ты. Разрешаешь. Мне. Разрешаешь. Ты? — выделяя каждое слово, переспрашивает он, улыбаясь всё шире.       — Могла бы и не разрешать, но я сегодня добрая, — я показываю парню язык и приближаюсь к «Возвращению блудного сына». Вспоминая семью, сейчас я понимаю глубину смысла этого полотна как никогда раньше, и молча стою рядом, всё больше напитываясь чувствами.       Когда мы двигаемся дальше, Костя продолжает разговор.       — Ты же понимаешь, что это…       — … бессмысленно? — я поворачиваюсь к нему. — Не смеши, мы ведь оба понимаем, что ты от меня без ума, — я одаряю парня кокетливой улыбкой. Если мое утверждение неверно, то я вообще не понимаю, чего ради… это всё.       — Да, это так. Но если я что-то захочу сделать, — Костя пытается поймать мой взгляд, — я про жизнь в целом, то, — воспользовавшись паузой, он всё-таки смотрит мне в глаза, — я не тот человек, которого ты сможешь остановить. Семья накладывает на каждого свой отпечаток, а я варюсь в этом самого детства, хоть и не по своей воле, — казалось, что Костя говорит вполне свободно, но я видела, с каким трудом ему дается каждое слово.       — Знаю. Я не могу специально удержать тебя от чего-либо, но, — господи, как же трудно не отводить взгляд, — ты всегда делаешь выбор в пользу меня, не думал, почему? — было бы здо́рово воспринимать этот диалог как какую-нибудь игру, но тема действительно была очень важна: в круговерти событий у нас не то чтобы было много времени на разговоры по душам.       — Просто потому, что ты есть, — без раздумий отвечает парень.       Я улыбаюсь, хоть и получается как-то криво.       — В точку.       — Слушай, а это законно вообще?       — Хрен знает, — мы подходим к лестнице и начинаем спускаться на первый этаж, к выходу.       — Но это имеет смысл, черт возьми, — парень запинается, а затем я замечаю на его лице рассеянную улыбку, — я ведь и правда принимаю все решения, думая о тебе. Это масонский заговор, да? — я лишь тихо смеюсь. — Ладно, понял, — Костя поднимает руки в капитулирующем жесте, — это любовь. Прости, — вдруг задумчиво добавляет он, — мне всегда тяжело даются разговоры о чувствах, и порой проще перевести всё в шутку, — в ответ я, поддавшись внезапному порыву, поднимаюсь на носочках и трусь щекой о крепкое плечо. — Ты самое дорогое, что у меня есть, — мужская рука ложится на мою талию, — если честно, до сих пор не верится, что так вообще бывает.       — Не поверишь, но мне тоже.       Конечно, не мне было рассказывать Косте о любви: даже если я испытывала до него подобные чувства, то до сих пор этого не вспомнила, да и вряд ли когда-нибудь смогу. Не думаю, что я правда любила кого-то из своих бывших, ведь в Лондоне я следовала старому как мир правилу: у крутой девчонки должен быть крутой парень. Это я тоже узнала от Талины, хотя по ее словам, в Джейка, своего последнего парня до аварии, я была действительно влюблена. Но если я не чувствовала к нему ничего, когда очнулась, это ведь нельзя правда считать за любовь или влюбленность, или что-то похожее, верно?       Всё равно я плохо знаю, что такое любовь и как она выглядит, и я не могу дать осмысленного ответа на вопрос, можно ли назвать любовью то, что у нас с Костей. Когда-то давно, еще летом, словно в другой жизни, Зоя по кличке Пересмешница сказала мне, что нет дела до того, что я знаю и помню: важно лишь то, как я чувствую, а верный ответ — он всегда на поверхности. Я чувствую, что быть рядом с Костей — бесконечно правильное и, может быть, единственное, что осталось в этом мире настоящего; если я чувствую любовь, значит, это и есть она.       Новый январский день дарит новые впечатления.       — Смотри, это, кажется, здесь, — я указываю рукой на проход во двор, из которого нещадно несет сигаретным дымом. — Да, котельная «Камчатка», — читаю на вывеске, — нам сюда, — покрепче схватив Костю за руку, я вдвое быстрее, чем раньше, потащила его вперед. — А… охренеть, — только и могу произнести я, увидев легендарное место.       Двор отличался от остальных лишь огромным портретом Цоя на одной из стен и мемориальной доской на другой, возле спуска в подвальчик. Остальные стены зданий были расписаны цитатами из песен и другими надписями в честь музыканта. В разных концах двора тусовались две или три группы неформалов; несмотря на людность, во дворе было достаточно тихо. Внизу, в бывшей котельной, оказалось совсем наоборот: помещение было битком забито людьми, играла музыка, отовсюду можно было услышать разговоры. Мы не нашли свободных мест, чтобы присесть, поэтому, взяв по стакану пива, отправились бродить по музею.       — Я думал, он побольше, — с трудом вклинившись между моими восторженно-матерными восклицаниями, заметил Костя.       — Да забей ты, господи, как же тут… просто охренеть! — как и в любые эмоциональные моменты, мой словарный запас сильно ограничился, и я сделала очередной глоток из бокала. — Правда, пиво не самое вкусное, но, быть может, во времена Цоя оно было его любимым, тогда я готова выпить всё до последней капли.       Костя рассмеялся.       — Да ты и так готова, потому что у нас каникулы и мы в Питере, — он залпом допивает свое пиво. — Но ты права, лучше нам было прихватить в магазине портвейн.       Выложив в инстаграм фото со знаменитыми зайцами возле Петропавловской крепости, я наконец согласилась выдвигаться домой. Правда, перед этим затащила парня на Адмиралтейскую — станцию метро с самым долгим спуском: я читала о ней и хотела сама спуститься вниз и засечь время, в чем Костя тоже мне помог. Новый Год продолжался: снег, мандарины, гирлянды и ёлки по всему городу — но предвкушения грядущего праздника больше не было, и в воздухе уже понемногу чувствовалось морозное дыхание января.       Вместо обсуждавшегося портвейна мы покупаем мерло и виски, а еще наконец-то закупаемся продуктами. Очень хочется пиццы, а готовить ее — нет, поэтому в ближайшей пиццерии мы покупаем сразу две, а третью нам вручают в подарок: новогодние акции почти везде оставались чуть ли не до конца зимы.       Двоим нелегко осилить целых три пиццы, но мы привыкли в трудностям, а потому справляемся, хоть и не до конца: оставшиеся несколько кусков мы решаем оставить на завтрак. Когда я приношу на кухню грязные тарелки, в животе уже покоится полбутылки вина, но под сигареты и душевную музыку хочется выпить еще, и мы открываем виски. Собравшись с мыслями, я выпиваю бокал, а затем еще один или два, а может и больше: я перестаю считать после третьего. Костя шутит про то, что теперь-то мы уж точно прошли местное окультуривание алкоголем; мы вместе смеемся, а искры, летающие между нами, становятся всё ярче и ярче.       Я упускаю момент, когда оказываюсь на столе, но сразу же откидываю голову назад, подставляя шею поцелуям. Расстегнутая рубашка сползает с Костиных плеч сама собой, а когда парень избавляет меня от одежды, ловлю себя на мысли, что теплый свитер практически не греет: по крайней мере, без него мне становится гораздо жарче.       Перед глазами всё плывет и кружится — это виски делает свое дело — и я опускаю веки, порывисто целуя родные губы и расстегивая ремень так привычно, что пальцы выучили это действие наизусть. Руки плохо слушаются, но охотно зарываются в светлые волосы, и я притягиваю парня ближе, обхватывая ногами крепкий торс.       Переполняющие чувства заставляют распахнуть глаза, когда я чувствую его внутри, и с каждым толчком потолок, вдруг оказавшийся так близко, раскачивается всё сильнее. Я стараюсь быть потише, ведь наверняка здесь просто картонные стены, но стоны сами рвутся наружу, и я не могу этому противостоять. Хочется жарче, больше, ближе, и я сама подаюсь навстречу парню; его движения становятся быстрее и отрывистее. Я рассыпаюсь на миллионы искр — таких же, что кружат по всей комнате, — но не успеваю обмякнуть в мужских руках, как он подхватывает меня и переносит на кровать, и я с наслаждением чувствую, что это только начало.       Пробуждение встречает меня дикой головной болью, от которой я едва в силах пошевелиться; черт, никогда больше не притронусь к крепкому алкоголю. Не то чтобы мне и правда нравилось что-то крепче вина, но вчерашнее настроение очень располагало, а о сегодняшнем утре тогда думать не хотелось. За молитвой всем существующим богам и поисками чего-нибудь от похмелья я нахожу на кухне бутылку минералки и залпом осушаю половину. Костя так крепко спит, что будить его нет смысла, да и не хочется: как раз успею заварить кофе и приготовить завтрак.       Не успеваю зажечь плиту, как внезапно тишину нарушает трель дверного звонка. Накинув Костину рубашку — на удивление, не белую — я плетусь к двери, проклиная всё на свете: в конце концов, я имею право быть угрюмой и ворчливой, пока не получу свою утреннюю порцию кофе. По пути в коридор мое внимание привлекают настенные часы: стрелки показывают четыре утра. Нельзя понять, почему я вдруг проснулась в это время, но кому еще не спится в такую рань?       Конечно же, приличные люди в такое время спят и по чужим квартирам не шастают, поэтому глупо было бы ждать за дверью что-то хорошее. Возможно, мы всё-таки слишком громко трахались и на нас вызвали полицию? Выходит, я была права насчет хорошей слышимости, но ведь мы заснули несколько часов назад, поэтому версия отпадает практически сразу.       Сегодня четвертое января, и до окончания моратория еще целых пятнадцать дней; конечно, местные авторитеты могут о нем и не знать, а соответственно, не иметь к нему никакого отношения и напасть на нас с чистой совестью, но ведь и мы здесь не занимались ничем, кроме отдыха. Может, дядя забеспокоился, не поверив смс-кам, и отправил кого-нибудь узнать, всё ли в порядке? Хотя, конечно, нет уверенности в том, что он знает, где мы остановились.       Как я и ожидала, ни намека на приличных людей за дверью не оказалось: в проеме стоял какой-то мрачный тип непривлекательной наружности. Не успела я понять, что к чему, как громила хватает меня за плечо, и я жалею, что не прихватила с собой пистолет.       — Пикнешь — убью, — я лишь сдавленно киваю: в моем нынешнем положении ничего другого и не остается. — Ты Талина Власова?       «Власенко», — мысленно поправляю я, а вслух отвечаю:       — Нет, что вы, — я изображаю полное непонимание, а мрачный тип меняется в лице. — Может, отпустите меня наконец? — пытаюсь высвободить руку из его хватки.       Как ни странно, это срабатывает, и через пару секунд я нахожусь уже на расстоянии полуметра от громилы.       — Квартира записана на Талину Романовну Власову, еще скажешь, что это не ты? И кто же ты тогда будешь? — ехидно спрашивает мужчина, а у меня враз холодеют все внутренности до кончиков пальцев.       Перепуганная насмерть, — во что Таля вляпалась? — да еще и спросонья, я почти что забываю, как говорить. Пытаясь найти в памяти хоть какие-то слова, я лишь продолжаю глупо улыбаться — из вежливости, что ли?       — Бл… ой, простите, не это хотела сказать, — я прячу нервный смешок за кашлем. — Этой вашей Талины Романовны здесь не было и нет, спросите вон у кого хотите, — театрально взмахивая рукой, я обвожу лестничную площадку. — Всех людей перебудил, ты вообще время видел? Шастают тут по ночам, алкоголики, — ворчу я, как бабка; получается довольно иронично, ведь перегаром сейчас пахнет как раз от меня.       Мужик заметно погрустнел: он хмурится, соображая над моим ответом, а затем спрашивает уже больше для приличия:       — Как, это разве не сто двадцать вторая квартира?       — Сто двадцать вторая? — черт, почти как наша, только без сотни. — А, так вам в другую парадную, — по-питерски наугад бросаю я, на деле не имея ни малейшего понятия, где находится эта квартира. — Всего доброго, — я навязчиво улыбаюсь, стараясь спровадить незваного гостя, и, как только он отступает назад, поскорее захлопываю дверь, стараясь унять трясущиеся руки.       Меня бьет мелкая дрожь: кто сейчас приходил и зачем ему понадобилась Таля? Откуда у нее целая квартира в Питере? Точно, дядя ведь рассказывал, что тетя Лена с Талей еще в конце девяностых несколько лет провели в северной столице. Так вот почему мы приютились именно здесь: скорее всего, квартира находится в собственности семьи. Всё еще оставался шанс, что мужик не спутал фамилии, и ему действительно нужна какая-то Власова Талина, но имя слишком редкое, да и такие совпадения с фамилией бывают только в кино. Странно, что этот мужик так просто от меня отстал; кто его подослал и зачем?       Видимо, своими возмущенными воплями на пороге я действительно перебудила всех, кого только можно, потому что в комнате меня уже ждал заспанный лохматый Костя.       — Доброе утро, — он зевает. — Ты чего подорвалась в такую рань?       — Четыре часа в январе — еще даже не совсем утро, — я сажусь рядом. — Только что приходил какой-то мутный тип и спрашивал Талю, сказал, что квартира записана на нее, только немного спутал фамилию.       Парень вдруг выглядит таким уставшим и несчастным, что хочется покрепче закрутить его в кокон из одеяла и спрятать от всего остального мира.       — Да, жилплощадь Лев Геннадьевич поделил между внуками, — подтверждает Костя, — тебе по завещанию достался дом, Нику — дача, а Тале — квартира, где она провела часть детства. Черт, — он зарывается руками в волосы, пропуская светлые пряди через пальцы, — да хоть когда-нибудь что-нибудь будет у нас нормально?       Я догадываюсь, что нет, но не рискую произнести это вслух.       — Я сказала, что такой не знаю, приплела незнакомых мне соседей и отправила его куда подальше. Возможно, он должен был что-то выведать и не хотел лишнего шума? — задумавшись, я продолжаю строить теории.       Костя закуривает.       — Знаешь, я ведь никогда не хотел связываться со всем этим, — в его взгляде такая пропасть, что я сама рискую туда провалиться. — Еще в детстве было интересно, но после того, как маму убили, я решил отказаться от всего, когда вырасту, чтобы никогда не подвергать своих близких опасности, — парень берет новую сигарету. — Я вырос, взбунтовался, наперекор семье поступил в педагогический, то же самое сделал и Ник. А три года назад не стало Льва Геннадьевича, и начался такой хаос, что мне пришлось вернуться: если честно, я боялся, что в нестабильный период может пострадать кто-то из семьи.       Кажется, вместе с Костей не жалко даже провалиться: даже если насовсем.       — Но… три года назад ты ведь сам это выбрал? — осторожно уточняю я, боясь спугнуть момент.       — Сам, — он кивает, — и не планировал больше ничего менять, — глядя, как парень снова тянется к пачке, я следую его примеру. — Я знаю, что нужен семье, и всё, в общем-то, было хорошо, — он запрокидывает голову назад, выдыхая дым в потолок, — а потом в мою жизнь ворвалась ты, — Костя изображает что-то, очень похожее на улыбку, но я слышу совсем другие эмоции. — Я ведь никогда не прощу себе, если с тобой что-то случится, — хриплым голосом заканчивает он.       Я очень хорошо его понимаю: во мне перманентно существовало желание обезопасить всех дорогих мне людей, но на своем же опыте я знала, что это невозможно. Каждый из нас в какой-то момент сделал свой осознанный выбор и знает, к чему это может привести, но это знание — вовсе не причина отступать.       — Я тоже, — подобравшись ближе, я обхватываю руками его торс. — Я знала, на что иду, — замираю в попытке подобрать нужную фразу. — Всё будет хорошо, главное верить, — прикрываю глаза и чувствую, как широкая теплая ладонь накрывает мои пальцы, сцепленные в замок. — Я ведь однажды уже чуть тебя не потеряла, — добавляю совсем шепотом. Почему-то только сейчас я окончательно понимаю, что исход мог быть совсем другим, и от страха, что это вдруг и правда произойдет, всем телом жмусь ближе.       Прежде, чем поднимать на ноги всю семью, мы начинаем рассуждать логически: пока действует мораторий, явно же нам не могут причинить никакого вреда. Мне удается связаться с Александром Васильевичем Гордеевым, который, если я правильно запомнила, держит под контролем практически весь город, и буквально через несколько часов выясняется, что наш ночной визитер был не из местных.       Из подозрений остается только Елисеев: кажется, от него исходят вообще все наши беды и головные боли. Плюнув на всё, Костя предлагает уехать отсюда к чертовой матери, но уверенность в нашей безопасности не дает мне поддаться такому соблазну, и мы продолжаем думать дальше. Наверняка этот тип должен был здесь что-то узнать или найти, а поскольку мы нигде не афишировали свою поездку, то человек растерялся и мог принять меня за хозяйку квартиры.       Если он и узнал меня, то не подал вида, хотя тогда он вообще не стал бы упоминать Талю; даже после двух чашек крепкого кофе мозг отказывается соображать, и, плюнув на попытки разобраться самостоятельно, я звоню сестре. Про то, что у нее есть квартира, Таля оказывается ни сном ни духом, но подтверждает, что после Нового года нигде не отсвечивала и вообще почти не выходила из дома. Как назло, именно в это время поблизости находится дядя, который, услышав обрывок нашего разговора, требует немедленно возвращаться домой.       Несмотря на прекрасную погоду и не менее прекрасный Питер, пришлось собираться обратно. Уезжать очень не хочется, и, нарочито медленно раскладывая вещи по сумкам, я лихорадочно ищу хоть какую-нибудь зацепку. Елисеев одержим перстнем, но мог ли он предпринять новые действия именно сейчас? Пожалуй, что да: пока мы праздновали Новый год, он времени зря не терял, но откуда уверенность, что здесь вообще что-то спрятано?       У меня даже промелькнула шальная мысль разгромить всю квартиру: авось тайник и найдется — а Тале купим новую, но непонятный внутренний блок меня останавливает. Дедушка не позволил бы заниматься таким варварством, как уничтожение его наследства, и мы должны дойти до ответа своим умом, а не разрушениями. К сожалению, ничего путного в голову пока что не приходит, но я сдираю с Кости обещание, что при первой же возникшей идее мы снова сюда вернемся.       Холодный дождь барабанит по стеклу, и это кажется очень странным на фоне музыки с истинно зимней атмосферой. Неожиданная оттепель в районе Москвы привносила в окружающую обстановку что-то по-особенному поганое, да так, что хотелось удавиться или хотя бы выйти в окно. Обдумывая варианты, где именно в Питерской двушке дедушка мог спрятать перстень, я меняю новогоднюю кассету на прочно поселившиеся в этой машине песни Земфиры и погружаюсь в мелодичный кайф: сейчас это оказывается как никогда кстати.       Леонид Викторович, узнав о произошедшем, тут же созывает экстренное совещание, и, хоть я бы с радостью на него не поехала, но меня не очень-то спрашивали: в конце концов, всей семье нужно услышать историю из первых уст. Я успеваю повторить ее несколько раз, прежде чем дядя наконец берет слово.       — В квартире и правда есть тайник, но к нему сможет добраться не каждый, — рассказывает он. — Я не уверен, что там есть кольцо, но в тайнике хранятся и другие важные вещи…       — Точно, — я хлопаю себя по лбу, даже не обратив внимания, что перебила дядю. — Этот мужик хотел от нас избавиться, чтобы обыскать пустую квартиру, но до середины января мы неприкосновенны, — я окидываю взглядом всех присутствующих, — вот почему он упомянул Талю: расчет был на то, что мы испугаемся и помчимся выяснять, в чем дело!       Звучали мои доводы не очень убедительно, но других не было вовсе, а потому мы начинаем докручивать эту версию.       — Почему было не подождать еще две недели? — задумчиво возражает Таля. — В конце концов, к Рождеству вы бы и так вернулись в Москву, и можно было бы провернуть всё так, что никто бы не узнал.       — Хотели добраться не до кольца, а до чего-то другого, очень срочного? — предполагает Ник. Мне нравится его догадка, ведь наемник, судя по ощущениям от встречи с ним, работал на Елисеева явно не первый год, а так глупо не прокололся бы даже неопытный дурачок.       Ответа на вопрос, что вообще находится в тайнике, нет ни у кого из присутствующих, и дядя спешно делает несколько звонков, после чего предлагает продолжить обсуждение утром. Меня бесконечно радует то, что на этот раз мы собрались в особняке, где можно хотя бы выпить кофе: ложиться спать никто даже не думает. Настроение поднимается и от мысли, что сегодня приехали только свои: я бы просто не вытерпела присутствия какого-нибудь Аникеева, которого, по-хорошему, надо бы и вовсе отстранить от бизнеса.       С самого утра дядя куда-то уезжает, а возвращается уже не один: вслед за ним из машины выходит тетя Лена. Несмотря на то, что она отреклась от всего, чего только можно, она несомненно знает очень многое, но долгое время не может сказать хоть слово на эту тему: первые несколько минут она отказывалась даже переступать порог особняка.       Мне приходится повторить свой рассказ, и, только заслышав про незваного гостя, тетя бледнеет.       — Нет, я ничего такого не припомню, — быстро отвечает она. Слишком быстро, чтобы в это поверить. Она выдерживает испытующий взгляд дяди, но в конце концов сдается под моим: — Мой, — она запинается, — первый муж знает адрес. Он приезжал пару раз, но это было очень давно, и вряд ли сейчас… — она сбивчиво оправдывается, но я прерываю поток слов.       — Вчерашнему типу было в районе двадцати пяти — тридцати, — напоминаю я. — Вряд ли он как-то связан с отцом Тали, да и фамилию он бы тогда не перепутал. Может, ты что-то знаешь о тайнике в квартире?       Лицо тети Лены меняет оттенок с белого на бледно-зеленоватый. Ее глаза мечутся из стороны в сторону, словно взвешивая: говорить или нет?       — Десять лет назад, когда вы всей семьей приезжали на мою свадьбу, Настя просила у меня ключи, — сглатывает она, а я с жадностью поглощаю любую крупицу информации о маме. — Я не смогла ей отказать: никто никогда не мог, — тетя кажется слишком запуганной, и я начинаю думать, что дело, похоже, не только в той злополучной перестрелке девяносто седьмого года. По крайней мере, еще две недели можно ничего не бояться, и об этом тетя тоже осведомлена; что же она скрывает?       — Получается, никто не знает, что в тайнике? — плохо скрывая нотки ликования, нетерпеливо заключаю я: всё-таки я с самого начала была права, и нужно было оставаться. — В таком случае, мы снова едем в Питер.       Возражений не последовало; жестом Ник отправляет Талю успокаивать мать, а сам поворачивается ко мне:       — Хорошо. Поехали.       Отправляться в Питер после суток без сна на поверку оказывается не самой лучшей идеей, особенно учитывая то, что мои планы улизнуть и быстро всё разрулить вдвоем с Костей пошли прахом: брат изъявил непреклонное желание ехать с нами. Таля, поначалу тактично решившая оставить нас с парнем наедине, тоже присоединилась, поняв, что от Ника нам всё равно не отвязаться.       Естественно, не упускают эту возможность и Леонид Викторович с дядей Игорем. Последний чуть ли не силой уговаривает и тетю Лену, а Таля под шумок приглашает к нам в машину Димаса. Почти в самом начале дороги бо́льшая часть народа просто отключается, и две машины, за рулем которых Костя и дядя Игорь, паркуются возле обочины.       — До Твери пять километров, — устало выдыхает парень. — Там ненадолго остановимся, — черт, из всего пути мы не проехали даже трети.       Можно было бы очень быстро и удобно полететь самолетом, но этот вариант отпал примерно тогда, когда выяснилось, что паспорт тети Лены уже два месяца как просрочен, а дядя утверждал, что без нее поездка будет лишена смысла. Сегодня я впервые видела, чтобы он сам вел машину, правда, в Твери его место занимает Ник. Леонид Викторович настойчиво предлагает заменить Костю, но тот отказывается, упорно продолжая шлифовать уже поглощенные им энергетики дешевым кофе из автоматов на заправках.       На полпути до места назначения мы еще на час притормозили в Бологом, а затем где-то поблизости Великого Новгорода. В сам город заворачивать не стали — хотелось уже побыстрее доехать — но зато вылезли из машин, чтобы хоть немного размяться и покурить. Вообще-то, мы с Костей обычно дымили и в машине, но пять человек сразу — это было бы уже слишком.       Стоит нам въехать в Питер, как ребята прилипают к окнам, восторженно рассматривая всё вокруг. Мы как раз проезжаем Невский проспект почти целиком, и посмотреть есть на что, хоть самое интересное и находится немного дальше. Если бы не обстоятельства, которые привели нас сюда, на Талином телефоне собрался бы уже миллион фотографий, а Ник стопроцентно попробовал бы шаверму сразу в нескольких местах.       Но мы приехали не за этим, а потому паркуемся возле уже знакомого мне дома и всей толпой проходим внутрь. Свет почему-то не работает, но мы поднимаемся наверх почти без происшествий, только Таля подворачивает ногу на третьем этаже, наделав шуму на весь подъезд.       Квартира встречает нас гнетущей тишиной. Замок не был взломан, да и всё остальное на первый взгляд покоилось на тех же местах, где находилось и прошлой ночью, словно никто ничего и не трогал. Как только я озвучиваю эту мысль, Димас сразу же останавливает всех и начинает быстро что-то набирать в своем планшете; господи, он когда-нибудь с ним расстается?       Я бы так и не поняла, что он делает, если бы Ник не пояснил, что друг взламывает домовые камеры слежения. Мне остается только вновь восхититься его талантами, ведь Дима умудряется достать записи за последние сутки, и мы видим, как тот же самый человек вчера вечером заходил в подъезд, но покинул его буквально через пять минут: у него не хватило бы времени проникнуть в квартиру.       Нужно действовать; пока Таля с тетей Леной, окончательно помирившись, стоят в обнимку и ностальгируют, дядя, не разуваясь даже, уверенным шагом направляется в сторону большого шкафа. Он пуст, но не имеет задней стенки: конструкция просто приставлена к стене. Немного пошарив по ней рукой, дядя хватается за что-то и тянет на себя: неужели и правда дверь?       Действительно, в стене открывается проем, через который мы попадаем в кладовку. Внутри полно всякого барахла, которое мне безумно хочется рассмотреть, но места очень мало, и грузный дядя Игорь просто-напросто загораживает почти весь проход, а щемиться через него было бы неуважением.       — Это и есть ваш тайник? — с недоверием спрашивает Дима из-за моей спины.       — Не совсем, — с загадочной улыбкой отвечает дядя. — Это еще только начало.       — Вот только не говорите мне, что он просто на антресолях, — бормочет сзади Ник, пока его отец предпринимает попытку протиснуться куда-то наверх.       Дядя обреченно вздыхает.       — Вот об этом я и говорил: добраться до тайника сможет не каждый, — он едва заметно улыбается чем-то своему. — Я не пролезу. Джина, иди-ка сюда, — он внезапно переключается на меня и буквально втаскивает в кладовку, а затем подсаживает выше, под самый потолок.       Я с легкостью ныряю внутрь: с моими габаритами это немудрено, но дышать тут просто невозможно.       — Теперь ползи вперед, — командует дядя, — смотри внимательно, это будет где-то на середине квартиры. На потолке есть крючок, его надо дернуть со всей силы.       Чтобы точно его не пропустить, я веду одной рукой по верху, хотя так скорость передвижения значительно снижается. Ник, как самый высокий из нас, поднялся на стул и из кладовки светил мне фонариком, только это не особо-то помогало. Я задыхалась от многолетней пыли, рука затекла, хоть я меняла ее уже несколько раз. В неудобной позе начинала болеть и поясница, и мысленно я уже четырежды прокляла того, кому пришла в голову идея сделать тайник в таком месте.       Через неопределенное время, сопровождаемое дядиными наставлениями, пальцы наконец нащупывают какой-то слабый выступ. И это они называют крючком? Следуя дядиному совету, я дергаю его на себя, еле ухватившись: если бы не наросшая пыль, то рука бы неминуемо соскальзывала. Сначала ничего не происходит, но через пару мгновений я слышу противный скрежет, от которого у меня сразу закладывает уши.       — Кажется, нашла! — кричу я, беспорядочно шаря рукой в открывшейся надо мной нише.       — Просчет архитектора, — вещал где-то внизу дядя Игорь. — На четвертом этаже потолки сделали выше сантиметров на тридцать. Их, конечно, подогнали под стандарт: сделали еще один потолок, уже на нужной высоте, и антресоли, как полагается, — на самом деле меня мало волновали такие подробности, но дядю, к сожалению, было слышно даже отсюда. — Мой покойный дед, Геннадий Михайлович Снегирев, знал об этом недоразумении и получил как раз одну из квартир с лишней кубатурой, а после оборудовал в этом пространстве тайник.       Перестав слушать занимательный рассказ дяди о прадедушке, я углубилась в поиски: я не находила совершенно ничего, и мне и впрямь не помешал бы здесь фонарик, которым Ник старательно подсвечивал мой зад.       — А что там должно лежать? — кричу еще громче, чем первый раз, в надежде, что меня наконец услышат.       — Я не знаю, — отзывается дядя. — Что-нибудь есть?       Я не спешу давать отрицательный ответ, потому что всё еще не теряю надежды, и не зря: внезапно рука проваливается дальше, и я нащупываю небольшой холодный ящик, который без особого труда подтаскиваю к себе. Гораздо сложнее выходит выползти вместе с ним наружу, но с каждым движением назад я чувствую приближение свежего воздуха, и это придает небывалые силы.       Оказавшись на полу кладовки, я с гордостью демонстрирую всем собравшимся свою находку. Глаза слепит от яркого света, но я стараюсь быстрее привыкнуть, и при более детальном рассмотрении ящик в моих руках оказывается мраморной шкатулкой. Остается только найти ключ, но для начала было бы неплохо отыскать для него замок: шкатулка представляла из себя сплошную мраморную поверхность с узором, но зацепиться было абсолютно не за что. Мы перемещаемся в комнату, к столу, где каждый начинает сосредоточенно думать над загадкой, а я стараюсь не сильно краснеть, вспоминая, что мы с Костей позавчера делали на этом самом столе.       — И как это открыть? — скептически поинтересовалась Таля, подходя ближе.       Дядя Игорь лукаво улыбается — совсем, как бабушка иногда, — и нажимает обеими ладонями на верхнюю грань с выточенной птицей.       — Это старинный механизм, еще одна семейная реликвия, — поучает он. — Таля, подай, пожалуйста, иголку.       Иголка была тут же вставлена в птичий глаз: я и не заметила, что после дядиных манипуляций там появилось крохотное отверстие. Поначалу я подумала, что на мраморе изображен воробей, но затем догадалась: снегирь, мы ведь Снегиревы. Дядя легким движением толкает крышку в сторону, но шкатулка оказывается пустой, не считая очень старой потертой черно-белой фотографии какой-то женщины.       — Красивая, — судя по наряду, фото было сделано еще до революции. — Кто это? — спрашивает Таля.       — Ваша прапрабабушка, Мария Николаевна, — отвечает тетя Лена. — Мой дед, а ваш прадед любил напустить таинственности слухами о том, что она на самом деле чудом выжившая дочь императора Николая Второго, — тетя улыбается детским воспоминаниям. — Но это, конечно же, полный бред, — добавляет она.       В последнем утверждении спорить с ней не хочется даже мне; в конце концов, если бы хоть кто-то из царской семьи выжил, то точно сменил бы имя и покинул бы Россию навсегда. Можно было бы для достоверности покопаться в архивах, но мы ведь только зря потратим время.       — И правда чем-то похожа, — заявляет Димас, уткнувшийся в свой планшет. — Смотрите, — он разворачивает гаджет экраном к нам.       — Если только именем и отчеством, — фыркает Ник. Я с ним полностью согласна: несмотря на отдаленно общие черты лица, всё же видно, что это абсолютно разные люди.       Пока мы увлечены выяснением фактов семейной истории, я впервые в жизни замечаю, как на дядином лице мелькает испуг. Похоже, разговор о прапрабабушке лучше пока отложить.       — Я лично отвозил сюда пакет документов вместе с Анастасией, — вспоминает дядя Игорь, бледнея. — И видел, как она прятала их в тайнике. Ума не приложу, откуда здесь могла взяться эта фотография, она хранилась в семейном альбоме, сколько я себя помню.       — Как давно это было? — уточняю я, морально готовая уже ко всему. Зная нашу сумасшедшую семью, ответ может быть совершенно любым.       — В девяносто третьем, кажется, — дядя напрягает память. — Тогда мне не сказали, что за бумаги мы здесь оставили, но Елисеев мог о них знать, я думаю, — предполагает он. — Но зачем они понадобились прямо сейчас?       Действительно, логичнее было бы немного подождать. Мы знаем, что в квартире после нас никого не было, значит, шкатулка опустела гораздо раньше: вековой слой пыли, который мы обнаружили первого января, тому подтверждение. А что, если мы изначально стали рассуждать не в ту сторону? Елисеев вполне мог знать о существовании тайника, раз дедушка доверял ему в свое время, но может, даже не догадывался, где он находится и что там спрятано?       Костя, похоже, думает о том же, но, когда парень обращается к тете Лене, я сама не понимаю, какой ответ он надеется услышать.       — Когда вы переезжали, здесь оставался бардак?       — Мы спешили и очень нервничали, — тетя вымученно улыбается, — но напоследок навели порядок: квартира могла еще кому-нибудь понадобиться.       Дядя смотрит на нее с недоверием.       — Ты ведь говорила, что Анастасия приезжала сюда после вас?       — Мама не стала бы устраивать погром, — неожиданно для себя самой выступаю я, — она и без того знала, где тут что находится, для нее в семье не существовало никаких тайн, — я озвучиваю свою идею. — Мне кажется, что Елисеев обыскивал квартиру уже после того, как мама отсюда уехала: возможно, даже во время твоей свадьбы, — я обращаюсь к тете.       — Он ничего не нашел, — догадывается Ник. — Вас спугнули с места, чтобы вы его не опередили, — разъясняет брат, — он и сам не знает, что в тайнике.       — Но тайник пуст, — напоминает Леонид Викторович.       Внезапно голова кружится, и я едва успеваю схватиться за столешницу, чтобы не упасть.       — Мама перепрятала содержимое шкатулки, — шепчу практически одними губами. — Она как будто чувствовала, что ее начнут искать.       — О боги, — взвыла Талина. — Только не говорите, что нам сейчас придется переворачивать полстраны вверх дном, чтобы добыть эти бумаги?       Документы волнуют меня сейчас меньше всего: почему-то я уверена, что без перстня здесь не обошлось. Что-то подсказывает, что он здесь, в этой квартире, спрятан надежнее, чем в тайнике, но сейчас перегруженный мозг отказывается соображать и выдает безумные и совершенно нереалистичные предположения одно за другим.       На дрожащих ногах я спускаюсь по лестнице вслед за остальными. Всю дорогу обратно я сплю в каком-то бреду, прижавшись к Косте, который всё же уступил водительское место отцу. Мне снятся пантеры из Лондонского зоопарка и песни Агаты Кристи, горы драгоценностей и страшные пожары, звуки выстрелов, старая квартира в Питере, бабушкина дача и наш дом, любимая гитара и родители. Снится авария в прошлом феврале, кровь, много крови, и, кажется, я кричу во сне. Я чувствую, как разрываюсь на сотни осколков и как сжимаю в правой руке свой фамильный кулон.