Пламя

Жизнь в приюте удручала. Я, изнеженная любовью обоих родителей в прошлой жизни, была единственным ребенком в семье. Меня оберегали и почти никогда не ругали, а про воспитательные-телесные и говорить было нечего. Поэтому жизнь в приюте… Мне, мягко говоря, была не по душе. И дело даже не в стервозном характере нашей воспитательницы, не в жестких кроватях и противной каждодневной каше, а в отсутствии свободы и любви. В прошлой жизни меня, похоже, очень сильно разбаловали. Впрочем, мне всего четыре года, да и дети не сильно озверели. Но… Уже чувствовалось то, что это поколение сирот будет отнюдь не доброжелательной среды. Совсем не доброжелательной. Ах да. Я же еще не представилась. Меня зовут Юка (ароматный, дружественный расцвет). Фамилии нет, но по выходу из приюта (в 15 лет), когда за мной «будет присматривать государство», я ее приобрету с характером или по каким-то заслугам. Короче, мне не понять всех этих тонкостей. Ах да. Я же попаданка. Поэтому я и вела себя как Мэри Сью в короне. В четыре года была спокойная, рассудительная, четко ставила границы между можно и категорически нельзя. В приюте все строго. На тебя смотрят как на вещь, могут вытирать тобой пыль на полу или ударить за проступок. Мне, точнее моему недоношенному организму, категорически противопоказаны такие побои. Я ведь восьмимесячный ребенок. А, как правило, выживают дети либо в семь месяцев, либо в девять, но никак, почему-то, не в восемь. Это странно, но я не врач и лезть в эти дебри не буду. Так вот, мое тело прогрессирует медленно, и я бы отставала от сверстников в развитии, если бы не прожитые ранее семнадцать лет, если бы не память о прошлой жизни, если бы не мой характер и мое ослиное упрямство. Поэтому мне постоянно надо было напрягать свой мозг и тренировать тело, что бы хотя бы к четырнадцати лет я могла спокойно ходить и ветер бы меня не сдувал. Тело хрупкое, непривычное мне, отменному мастеру гимнастики. Однако, это — неограненный алмаз. Осталось мне только придать ему форму, а это дело трудное и муторное. Как и все остальное, в принципе. — Горо! — рявкнула вдруг наша стервозная клуша на мальчика, наверное, на год старше меня. — Живо убирай за собой все эти дрянные камни и палки! Ее поросячий визг действовал на меня как звук пенопласта, трущегося о стекло. Это выбешивало, но сделать я ничего не могла, кроме как прикрыть свои органы слуха. Тот мальчик, Горо, быстренько схватил все палки-ветки и побежал во двор. Ну и правильно, у нас и так в комнате бардак и грязь, а он сюда еще что-то тащит. Как глупо. Каэд* — вот уж действительно клен — свирепо осмотрела притихших ребят и, скривив губы в подобии оскала, прошипела грязные ругательства. Вот уж точно глупо. Есть такие люди, которых дети бесят на интуитивном уровне, просто от природы, и я их не виню. Иногда самой становилось рядом с детьми не по себе. Но я сильно недолюбливала тех, кто это не скрывает и даже с радостью показывает. Меня в приюте не били ни разу. Только орали за какие-то мелкие штучки, в виде незаправленной постели или что-то вроде. Здесь дисциплина и здесь нервозность. Вот, что я ощущала здесь. Как меня это все достало. Серые стены, потолки высокие, небольшие окна и бетонные джунгли за ними же. Это все меня достало. Я хотела обратно в свою прошлую реальность, хотела зелени и речку, хотела тот большой зал с зеркалами, где периодически занималась гимнастикой. Хотела ту просторную квартирку, где чувствовалось тепло. И на протяжении четырех лет, с периода осознания себя как новорожденной, я хотела обратно. В этой жизни мне не повезло, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы изменить это. Горо пришел обратно и получил смачный шлепок по заднице, Каэд лупила его минуты две, перекинув пацаненка через колено. Все смотрели на это, запоминали и периодически осмысливали происходящее. Он сделал неправильно — получил порку. Он слаб: он глотает сопли, вперемешку со слезами, истошно орет, брыкается, за что получает еще больше. Смотреть на это — сплошная мерзость. Я всегда отворачиваюсь, но мое бурное воображение рисует картины похлеще реальной. Удары стихли. — Ни за что не приноси сюда мусор, щенок ущербный! — срывается воспитательница, брызгая от злости и жесткости слюной. И опять… Пенопласт по стеклу. Мне хочется заплакать от одного вида бедного мальца. Лежит на холодном полу, со спущенными штанами, зареванный, попа вся красная, где-то уже синяя. И все смотрят на это с… интересом. Как… противно. Дети именно сейчас впитывают, как губка, всю эту жестокость. Всю эту гниль и чернь. А потом они становятся полными отморозками, сгнивая где-то в подворотнях от передоза. Я отгородилась от них. Я не могу их винить. Это все старшие. Это их давление. Невозможно просто. Невозможно же терпеть. Надеюсь, я обойду все это дерьмо стороной. Мне непривычно. Интересно, когда-нибудь это вообще кончится? Горо поднимается на дрожащие ножки, натягивает шорты и бредет к своей койке. Ложится осторожно на живот и стискивает зубы. Довольно смело и по-мужски. Дети уже расходятся. Им больше не интересно смотреть на него. Я же подошла поближе. — Не плачь. — угрюмо высказалась я. — Не брыкайся, когда тебя бьют, это только распаляет. И не носи больше в комнату всякую дрянь. — Ю-к-кааа… — он всхлипывает и тянет мое имя. Ну да, ведь я, хоть и в жесткой форме, но дала совет и не отвернулась. — Хватит ныть, — резко прерываю я его. — Ты же не хочешь получить за то, что у нее, — при этом я выразительно скривилась. — разболелась из-за тебя голова и она еще раз тебя отлупила? Он яростно качает головой из стороны в сторону. — Поэтому молчи, Горо, — хмыкаю и тяну к нему руку, потрепав по голове. — Ты же не хочешь казаться слабым. Спустя неделю, я все-таки провинилась. Это случилось совершенно случайно, когда на территорию приюта заглянула кошка. Толстобрюхая, явно беременная, красивая и пушистая кошечка. В прошлой жизни у меня была похожая, поэтому я не сдержалась и, пока Каэд-сенсей куда-то ушла, начала играть с ней, гладить и вообще, наслаждалась обществом животинки. Однако, эта стервозная курица вернулась так незаметно и застала меня с кошкой. Орала долго, уже тянула руки, чтобы хорошенечко попинать и побить котяру, но я кинулась спасать животное. Почти что протолкнув пушистое создание через узкие прутья забора, меня резко схватили за волосы и с размаху шлепнули по лицу. У меня шла кровь из носу, однако даже это не остановило Каэд. Спустя пару ударов я потеряла связь с настоящим и утонула в мире грез. По-простому — вырубилась. Пришла в себя на своей жесткой кровати, с хрипящим голосом и размытой по всему лицу кровью. Похоже меня умывали. Ну, или сделали вид, что умывали. Еще с неделю лицо нещадно болело, тело двигалось заторможенно, разум был затуманен. И это только от одних (!) побоев. Что будет дальше — я не знаю, однако могу предположить… И эти предположения меня совершенно не радуют. Но даже если и так, то я бы не оставила кошку на растерзание этой дряни. У нее, похоже, аллергия на таких милых созданий. После этого случая ничего особо и не поменялось. Только я приобрела себе тайного товарища — Горо. Он старался как можно незаметнее меня подбадривать и поддерживать. Он не потерял веры в светлое будущее, а я лишь буду направлять его. Хоть кто-нибудь не вырастет моральным ублюдком в этом рассаднике гадюк. А я… Я буду в тени. В серости. Однозначно, ведь я не ребенок — я воскрешенный попаданец. А попаданец должен соответствовать своему Мэри Сьюшному поведению. С героизмом, самопожертвованием, с силой, в конце концов. Вот я и пытаюсь стать Мэри Сью. Пока получается не очень. Исполнялось пять мне 15 мая. Этот день всегда выдавался ярким, теплым и по настоящему весенним. Тогда мое настроение всегда скакало вверх, ведь именно 15 мая нам давали (раз в полгода!) всякие разные вкусняшки, вроде мороженого или лимонада. Во всяком случае, это число — стало моим любимым числом. Даже если в прошлой жизни я умерла в этот день. Я была предпоследним ребенком, кому исполнялось пять лет. То есть, все, кроме какого-то там паренька, были старше меня на… В общем от парочки дней до парочки лет. Как я разузнала по аккуратным (матным) оговоркам Кэед, нас станут обучать основам образования, когда всей группе исполнится по пять. Это было несправедливо для тех, кто старше на два или один год. Но мне жаловаться не на что. В десять лет нас переведут к другому воспитателю на пять лет. И это должно быть самое страшное и самое жестокое время в приюте. Но я старалась думать об этом меньше, потому что у меня есть еще целых пять лет! Однако… Мои ожидания как-то совершенно неправильно не сбылись. Обучали нас с пяти лет довольно жестко, в основном моя проблема — это японский. Я научилась говорить, понимать быструю и нормальную японскую речь, но… С письмом трудно. Я знала на отлично два языка — английский и русский. Японский был очень труден, и, когда я не справлялась, мне доставалось. И очень так серьезно доставалось. Поэтому я работала в два раза усерднее, копошилась в своих мозгах дни напролет. Не хочется больше боли, но она прямо преследует меня. Точнее меня преследует эта стерва. Каэд настолько зла и пропитана всем этим дерьмом, что меня от одного ее вида уже тошнит или… Пенопласт по стеклу. Иногда хотелось прибить ее. Но я могла гордиться. Я портила жизнь ей, оставаясь незамеченной. То мылом доску натру, то мел весь смою в раковину (так надежнее), то ручку украду… В общем, получала я меньше всех только потому, что заработала репутацию холодной буки, которой неинтересно ничего, кроме книг, пейзажа каменных джунглей за окном и прогулок вечером, когда нас выводили, словно цыплят, на полчаса каждое воскресенье, тогда меня посещало чувство какого-то комфорта. Частичка той свободы, какой мне не хватает. Ах да. Я же говорила о своих ожиданиях и о том, что они не оправдались. Мне было всего семь с половиной, когда самому старшему из нашей группы исполнилось десять. Нас вышвырнули в какой-то… заброшенный, по виду, дом. Это была всемирная несправедливость, я яростно хотела выдрать волосы нашей «любимейшей и дражайшей» Каэд. Чтоб она сдохла, гадина. И вот, когда я увидела нашу новую мучительницу… Мне на секунду показалось, что у меня будет несварение желудка от одного ее вида. Противная, с жабьими глазами, тетка, боком входящая в дверной проем, с засаленными волосами и в старом халате-платье, которое должно было вот-вот треснуть по швам. О Господи, это будут мои самые тяжелые 8 лет…