***
Сразу после перестрелки, в 7:37 утра, на руках Тоби Учиха защёлкнулись наручники. В 7:50 он был доставлен в лечебное учреждение при центральном отделении полиции. В 8:10 начальнику центрального отделения, Харуки Кога, поступил звонок, и цвет его лица со здорового, розовато-лоснящегося, сменился на бледно-желтый цвет благоговейного ужаса. В 8:25 Тоби Учиха под конвоем был переведён в закрытую коммерческую клинику «Дайя». Помимо конвоя, арестованного сопровождал лично Харуки Кога, а также его заместитель, старый адвокат, господин Оми, секретарь и лучший следователь отдела (на всякий случай). В 9:35 все эти джентльмены синхронно вздрогнули, когда белоснежные двери реабилитационного отделения распахнулись. Те, кто хоть раз видел Учиха Сидару воочию, говорили, что её появление парализует, а те, кто не видел, посмеивались над ними. Однако напрасно. Она действительно производила эффект. От её движений, от голоса, от самой её сухой фигуры исходила мощь давно и прочно сжатой в кулаке власти. Эта женщина никогда в жизни не слышала «нет», потому что никому не пришло бы в голову ей отказать. Она успешно и беспощадно управляла делами клана, охраняла его репутацию, преумножала миллиарды; её слово — последнее слово. Учиха Сидара распахнула двери, обе створки разом, зашагала по коридору с видом неотвратимо надвигающегося ледокола. И уже следом за ней, по расчищенному пути, в коридор высыпала целая делегация: два телохранителя, пожилой джентльмен в старомодной шляпе, он вёл за руку Тото, самого младшего представителя клана Учиха, которому в этом году исполнялось пять, младшая сестра Сидары, бледная, со страдальческим выражением лица, две юных девушки лет пятнадцати, очень между собой похожие, Зецу, водитель, и самым последним, замыкая процессию, в коридор шагнул один из двоюродных братьев Тоби, Котори (он единственный из всех оказался в городе). Появление этой компании переполошило весь этаж. Персонал клиники, плавно скользивший по коридору, заметался, заохал, взбурлил активной деятельностью. Сидара молча продвигалась вперёд, как и полагается тяжелой артиллерии, а сёстры Тоби без умолку щебетали, как им хочется поскорее его увидеть, потискать и повеселить, только бы госпожа Сидара не сильно ругала его. Они чуть не плакали, но Сидара ни единым жестом не выдала, что она слышит их щебет. По мере приближения делегации Учих начальник центрального отделения и все его испуганные подчиненные повскакивали с кресел и непреднамеренно, весьма комично, оказались выстроены по росту, от следователя, самого низкого, до самого высокого, хоть и сгорбленного, господина Оми. — Добрый день! Госпожа Сидара, хорошо ли вы добрались? Я — Харуки Кога, начальник… — Я знаю, кто вы, господин Кога. Вам, очевидно, передали мою просьбу. Благодарю, что так быстро перевели моего сына из вашей ужасной тюремной клиники. — Не «тюремной», что вы! Ну что вы… — закудахтал Харуки Кога, хотя сам злобно подумал: то, что ему передали, на «просьбу» походило весьма отдалённо. — Проходите, вот его палата. — Благодарю. Учиха Сидара обернулась к взволнованному семейству. — Я зайду первой, — сказала она. — Мама, умоляю, ну не ругайте… — пискнула одна из сестёр и замолкла под строгим взглядом. Дверь в палату отворилась и сразу захлопнулась. Никому не удалось хотя бы краешком глаза увидеть Тоби. А он между тем лежал, укрытый пышным покрывалом, облепленный со всех сторон мягкими подушками, немного бледный, сонный, но вполне уравновешенный. Забинтованная рука была прижата к груди, а вторая безвольно покоилась поверх одеяла. Когда дверь в палату открылась, Тоби испуганно вскинул голову. Госпожа Сидара остановилась на секунду, изучая его. Её неподвластное времени аристократическое лицо, иссечённое лишь неглубокими морщинами, застыло суровой маской. Казалось, она вот-вот скажет что-то резкое, даст пощёчину, топнет каблуком. Да, так показалось бы кому угодно, но не Тоби. Он вскинул здоровую руку, икнул от радости и воскликнул: — Мама! Мамочка приехала к Тоби! Учиха Сидара убедилась, что он жив-здоров, напряженность спала с неё в ту же секунду. Она спешно подошла к кровати и заботливо подоткнула краешек одеяла. — Мой маленький, никто тебя не обидел? — Вовсе нет! Было так весело! Ох, Тоби тебе всё расскажет! Всё-всё! Она нежно погладила Тоби по щеке. У неё было пятеро детей, но только один навсегда остался её маленьким мальчиком. Она любила его сильнее других. — А кто-нибудь ещё приехал?.. — с надеждой спросил Тоби. Пододвинув стул, Сидара присела рядом с кроватью. — Конечно. Скоро ты всех увидишь. Папа не приехал, он вернется в город завтра, не расстраивайся. Ты выглядишь уставшим. — Тоби немного хочет спать, — вздохнул Тоби. — Отдыхай, мой хороший. Скоро мы поедем домой. Дождёмся Конан, она разгонит репортёров. Хочешь что-нибудь вкусное? Можем купить твои любимые вафельные… — Репортёров? Там репортёры?! — к недоумению матери, Тоби воодушевился. Он сел на кровати. На её памяти он никогда не выглядел столь решительным, Тоби всегда пугали чужие люди и вспышки камер. Они даже не могли сделать семейное фото! Теперь же Тоби смотрел без тени испуга. «Может, он не понял?» — подумала Сидара и снова погладила его по щеке. — Не беспокойся. Мы выйдем через черный ход, пока Конан займется репортёрами. Никто тебя… — Нет! — воскликнул Тоби. — Нет! — Нет?.. Ты хочешь посмотреть на них?.. — Тоби должен выйти! Тоби обязан с ними пообщаться! — Пообщаться с этими стервятниками? Растерянная Учиха Сидара пригладила идеально уложенные седые волосы. Для Тоби она всегда была любящей и понимающей матерью, но для остальных глава клана Учиха — непреступная скала. Тоби хотелось пообщаться с репортёрами. Что ж, порой им овладевают куда более опасные причуды. Она могла бы выйти с ним вместе, а если он испугается или газетчики начнут наседать, она разнесёт их в пух и прах. Сидара извлекла из сумочки маленькое зеркальце и посмотрела на своё суровое, словно выточенное из камня, лицо, достала помаду и слегка подкрасила губы. Потом она посмотрела на Тоби, мягко улыбнулась. — Сделаем, как ты хочешь, малыш. Не возражаешь, если я выйду вместе с тобой? — Ооо! Как чудесно! — Тоби захлопал в ладоши, и от его искренней радости в груди этой несгибаемой женщины разлилось тепло. — Тоби очень рад! Очень! — Вот и славно, — сказала Сидара. Вопрос был решен. Она снова потянулась к сумочке и достала карамельный пудинг. — Смотри, что у меня есть?***
Они ехали долго, стрелка топливного бака уже клонилась к красному делению. За это время тётушка Хори и Такахари Мичико спелись, точно лучшие подруги. Они обсудили рецепты пирогов, черенки, дренаж, мумиё и его чудесные свойства, шерсть альпаки, тяготы «сидячей» работы, песни из нового альбома Майто Гая, самого Майто Гая, а также весьма изощрённые способы борьбы с известковым налётом, на которые Ино, будучи в здравом уме, никогда бы не решилась. Сначала у неё была только одна причина не доверять Такахари Мичико — связь с Акасуной, самым мутным типом, какого Ино когда-либо встречала. Теперь же эта полоумная домохозяйка украла у неё тётушку Хори! К тому же, хотя до конца в это сложно было поверить, она могла спать с ним, значит — быть соперницей Сакуры. А Ино имела право ненавидеть соперниц своей лучшей подруги. Рассуждая об этом, а также урывками слушая разговоры о шерсти и черенках, Ино сидела к салону спиной и смотрела на следующие за ними автомобили. Несколько раз она вздрагивала, потому что вдалеке ей чудился разбитый чёрный Форд. Но дорога была тёмной, свет фонарей — жидким; Ино старалась не поддаваться паранойе. Форд, рассудила она, попытался бы их нагнать на пустынном участке и столкнуть на обочину, он не стал бы так долго их преследовать. От линии горизонта уже поднималась нежно-розовая дуга рассвета. Небо прояснялось. Ино внимательно вгляделась в дорогу: машин позади вообще не было. Она сползла на сидение и уткнулась виском в стекло. Хотелось спать. Пейзаж за окном был сер и однообразен: столбы, редкие домики, широкие, словно по линейке расчерченные поля. Поля — это то, что было сейчас у неё перед глазами. А что, подумалось ей, было сейчас перед глазами у Дейдары? Что он видит? Что он чувствует? Вспоминал ли Дейдара хоть раз о ней? И если да, то ощущал ли он ту же грусть, какую Ино ощущала, вспоминая о нём? Ведь всё-таки между ними было гораздо больше общего, чем ей казалось до расставания. И её чувства к нему тоже оказались гораздо больше. Они открылись ей, словно потайное окно души, слишком поздно. Об этом не было смысла сожалеть. Веки Ино сомкнулись. По ним пробегали тени. Воздух в машине был холодным, с запахом скошенной травы. Ино немного поворочалась, пытаясь устроиться поудобнее. Потом она затихла, слушая ровное урчание мотора. В голове замелькали картинки. Она представила набережную. Несуществующую, на которой она никогда не была. Представила себя в коротком голубом платье, а потом, передумав, представила себя в платье по колено, ярко-красного цвета. Силой воображения она заставила ткань платья колыхаться на ветру, прибой — шуметь, сердце — трепетать. Ино очень редко позволяла себе мечтать, потому что ей казалось, что мечты лишат её реального осязаемого счастья. Но теперь у неё не могло быть будущего. Ей нечего было лишиться. И она представила, как сильные руки подхватывают её за талию, отрывают от земли, кружат, а затем прижимают к себе. И как знакомый голос шепчет ей на ухо: «Я так скучал по тебе…» А потом, как они вместе смотрят на закат и не отпускают друг друга. — Ино, девочка моя… Ино дёрнулась. На секунду показалось, что её мечты могли открыться каждому, раз она позволила застать себя врасплох. Но на самом деле она просто задремала. За окном уже рассвело. Автомобиль был припаркован. Тётя Хори заботливо гладила её по плечу. Не желая выглядеть уязвимой, Ино резко села и заставила себя пулей выскочить из машины. Они были на заправке. Мичико почему-то улыбалась ей. Ино только сейчас, при свете дня, увидела, что та действительно была намного старше. Мичико было за тридцать, может, даже ближе к сорока. Просто эти огромные глаза делали из неё вечного подростка. — Мы с госпожой Хори решили, что пора подкрепиться, — сказала Мичико. Необъяснимая доброжелательность её лица заставила каждую нервную клеточку Ино оборонительно ощетиниться. Тётушка Хори заперла машину, они с Мичико, беседуя, направились к закусочной, Ино мрачно плелась следом. — Не могу перестать удивляться вашим навыкам вождения! — говорила Мичико. — Как вам только удаётся?.. — О, это пустяки, — тётушка Хори сделала широкий взмах рукой. — Вот моя сестра была настоящей гонщицей. Конечно, до гонок дело не дошло. Но, клянусь, она обгоняла всех отцовских приятелей на его рассыпающемся драндулете! — Что вы! — Представьте, Мичико-сан? Моя сестра всегда была сорвиголова. Я очень надеялась, что Сакуре эта черта не передастся… и мне казалось… Казалось, что надежды мои оправдались… Теперь, впрочем, — тётя иронически усмехнулась, — я не слишком в этом уверена. Они вошли в закусочную. Денег у Ино всё равно не было, поэтому она сразу уселась на угловой диванчик за крайним столиком. Через какое-то время тётушка Хори и подруга Т.К. принесли подносы с едой. — Ино, чего тебе больше хочется: бифштекс с яйцом или яичницу с овощами и беконом? — поинтересовалась Мичико тоном, словно Ино была пятилетним ребёнком. — Можешь съесть и то, и то, если хороший аппетит! — Мне всё равно, — буркнула Ино и пододвинула к себе ближайшую тарелку. Это был бифштекс. Мичико улыбнулась ей, точно не замечала резкости в свой адрес. Все принялись за еду. Ино в самом деле уплела и бифштекс, и яичницу. Съела огромный круассан. Запила всё это чашкой душистого травяного чая. И согревающая злость, которая бурлила в ней, казалось бы, без всякой причины, стала отступать. Её умиротворяла сытость, уютное светлое кафе и смех тётушки Хори, и бормотание маленького телевизора, висящего над стойкой. В меню, лежащем под подносами, виднелось спецпредложение: двойное какао. Сердце Ино ёкнуло. Она мысленно послала Сакуре часть обретённых сил. Мичико ушла в туалет. Отхлёбывая чай, Ино прикрыла глаза, и тут тётушка Хори склонилась к ней и прошептала: — Ино! Скорее, давай обсудим. Что думаешь? — О чем?.. — О ней! — выдохнула тётушка. — Я думала… она вам нравится?.. — Она кажется милой, — глаза тёти Хори сощурились. — Только кто она такая? Нужно выяснить. Ты молодец, что стала расспрашивать её. Но если мы обе на неё насядем, она не расскажет. — Так вы не сердитесь?.. — На что? — тётя заморгала. — Так, она возвращается. Действуем сообща. От новых вводных у Ино к горлу подступил бифштекс. Она икнула и поспешно сделала глоток чая. Мичико села за стол, тётушка улыбнулась ей, словно агент под прикрытием. Наверное, она ожидала от Ино каких-то провокационных вопросов. Только не так просто было взять и выдумать их за одну секунду. Завтрак подходил к концу. Мичико достала из сумочки бумажник, раскрыла его. — Оплачу бензин, — сказала она. И внезапно Ино увидела нечто, отчего за малым не вскрикнула. Она закрыла рот рукой. Бумажник Мичико всё еще был раскрыт. Ино продолжала смотреть туда. Ей не почудилось! Господи! Точь-в-точь! Мичико уже повернулась в сторону кассы. — Постойте! — сказала Ино, но это было не последнее шокирующее событие. — Дейдара Тсукури! — крякнул вдалеке телевизор, и она мгновенно забыла про то, что увидела в бумажнике Мичико. Ино всем корпусом развернулась в сторону телека. Изображение рябило. На экране были двое: мужчина и женщина. Сначала Ино решила, что обоих видит впервые, но потом лицо мужчины показалось ей отдаленно знакомым. — …думаешь, Ино? Можем взять сэндвичи с собой… Вместо того, чтобы ответить, Ино уже поднялась с места и медленно, словно сомнамбула, плыла в сторону стойки. — Самый близкий друг… — говорил мужчина. — И Тоби сейчас сделает… заявление! Ино застыла, она смотрела в экран, кроме экрана всё исчезло. — Ох… зачем же вы так светите?.. — мужчина запнулся, странно махнул рукой, и в ответ на этот жест вспышки замелькали с удвоенной частотой. Ино вспомнила, кто он: чокнутый скульптор. Но бегущая строка докладывала совсем другое: «Тоби Учиха, старший наследник клана Учиха дает пресс-конференцию после утренней перестрелки». — Близкий друг… — продолжил, спустя бесконечно долгую паузу, господин Учиха, испуганно перетаптываясь перед микрофоном: — Я… здесь, чтобы заявить! Дейдара Тсукури совершенно не виновен! Он никого не убивал! Но все почему-то винят его!.. Тоби не знает, почему… И… это не всё, что Тоби хочет сказать. Готовится заговор! Что-то ужасное произойдёт очень скоро! Ужасный заговор… Убийства! Массовые убийства! Случится… Потому что тайное общество… Оно уже близко! Оно уже… Ино успела увидеть, как на сцене началась какая-то суета, снова замерцали вспышки и вдруг, вместо пресс-конференции, на экране появился поющий фен. Она дёрнулась от резкой смены картинки. «Кто-то переключил!» — подумала она, уставилась на сотрудницу за стойкой. Нет. Никто не переключал. Просто срочно пустили рекламу. Сердце Ино колотилось. «Не виновен!, — думала она. — Не виновен!» А следом за этим думала: «Его что, поймали и судят?.. А перестрелка?.. Он ранен?.. И что это был за бред про…» — Иночка?.. Иночка?! Пылающий ненавистью взгляд вперился в Такахари Мичико. Та сжимала в руке чек за оплату бензина. Должно быть, она не ожидала увидеть в Ино столько злости, потому что продолжала молча и растерянно смотреть на неё. — Я… купила нам сэндвичи и чай в дорогу, — вымолвила наконец Мичико. — Ты не поможешь мне отнести… — Что это у вас в бумажнике?! — прошипела Ино. — Я всё видела! Огромные несчастные глаза, какие, бывает, пририсовывают сказочным животным. Прозрачно-карие, словно сделанные из муранского стекла. Они продолжали становиться больше, округляться, а затем моргнули один раз, сбрасывая пелену оцепенения. — Всё не так, — прошептала Мичико. — Я не… Позади раздался звон, потом до них долетел возглас тётушки Хори. Ино обернулась. Она запомнила хорошо этот момент. Казалось, он отпечатался в памяти, словно фотография: столик, за которым они завтракали, залитый светом, тётя Хори, застывшая рядом с этим столиком, машет им рукой, и двое вооруженных мужчин, словно два пятна чёрной краски, случайно пролитой на безмятежный пейзаж. Они вошли в кофейню, и один из них поднял пистолет и выстрелил в потолок. Ино вскрикнула и услышала свой голос, слившийся еще с десятком испуганных голосов, звоном и грохотом. — Ино! Бегите! Бегите! — кричала тётушка Хори. Ино рванулась к ней, прямо в сторону стрельбы, но ей в руку вцепилась Мичико. — Пусти меня! — взвыла Ино. — Дура проклятая! Пусти! Пусти! Такахари Мичико со звериным упорством тащила её в сторону служебной двери. Она не ругалась, не отвечала, не вскрикивала, она тащила Ино, как тащит детёныша раненая львица. Ино никогда не заподозрила бы в ней такой силы или в себе такой слабости. Три рывка и дверь провалилась под давлением, они обе рухнули на пол в темноте. Из зала снова донёсся выстрел. Дверь распахнулась, в коридор влетела официантка, споткнулась о них, завизжала, подскочила на ноги, кинулась дальше. — Пусти-и-и! — плакала Ино, хотя уже не вырывалась, просто сидела на полу. — Нам нужно спрятаться, — сказала Мичико. — Нужно бежать! Они кое-как поднялись с пола. Мичико держала её за руку. Ино не перестала плакать, но теперь она озиралась по сторонам. К тёте Хори не пробраться. Здесь их найдут. Они с Мичико посмотрели друг на друга и быстрым шагом двинулись по коридору. Они успели завернуть за угол, когда позади снова хлопнула дверь. Шаги, медленные и тяжелые, заполнили эхом узкое пространство. Ино и Мичико замерли на мгновение, но прятаться здесь было негде, поэтому они сразу бросились бежать. Коридор вывел их к кухне, они пробежали между рядами дымящихся кастрюль, выскочили на улицу с обратной стороны кофейни. В глаза брызнуло солнце. Здесь, казалось, ничего не происходило. Двое рабочих курили рядом с заваленным коробками грузовиком, не догадываясь о перестрелке. Парень натирал фары новенького спортивного авто. Никто не заметил двух испуганных женщин. Они обошли грузовик и притаились за ним, потому что кругом было сплошь открытое пространство и трасса. Ино выглядывала из-за грузовика в сторону чёрного хода, тот распахнулся почти сразу, оттуда вышел здоровенный тип, его правая рука была спрятана под расстёгнутой курткой. — Он здесь, — прошептала Ино беззвучно. Мичико кивнула. — Эй, вы! — послышалось откуда-то вне зоны их видимости. — Не видели здесь двух баб? — Слыш, базарь потише… Э, мужик! Ты чё! — Баб видели? Ино закрыла глаза. Она смирилась с тем, что выхода нет. По крайней мере, их схватят вместе с тётушкой Хори. Мичико потянула ее за локоть. Она кивком указала на кузов грузовика. Ино испуганно помотала головой, глядя на то, как Такахари Мичико осторожно снимает туфли. — Что везёте? — Да херню всякую, сам глянь! — Ладно. А то ещё обоссытесь, — голос хохотнул. — А ты чё притих? Баб видел? По всей видимости, внимание громилы переключилось на хозяина спортивного авто. Мичико протянула ей руку. Ино скинула тапочки и аккуратно, чтобы не качнуть грузовик, залезла внутрь. Они забились в угол за грудой коробок. Время остановилось. Снаружи не доносилось ни звука. От пыли постоянно чесалось в носу, и Ино тёрла его тихонько, чтобы не чихнуть. Потом вдруг началась какая-то суматоха. Голоса затараторили. Полог кузова опустился, стало темно. — У него, блять, пушка была! — взвизгнул кто-то отчетливо. Мотор затарахтел, грузовик затрясся, стал маневрировать и выехал на трассу. Ино держалась какое-то время, прикусывая дрожащие губы, но слёзы в итоге взяли своё. Она расплакалась. Так горько, как ни разу в жизни себе не позволяла. Грохот и скрип старого кузова, к счастью, заглушал эти ужасные звуки. Мичико гладила её по голове. Обнимала её, убаюкивала, как ребёнка. Ино слышала её тихий, певучий голос: — Не бойся… Поплачь немного, станет легче… — Не станет мне легче… — всхлипнула Ино, отстраняясь от чужого плеча. Она ненавидела себя. Ей хотелось что-нибудь себе сломать. Мичико смотрела на неё, в её прозрачных глазах тоже засела грусть. Грузовик трясся. Неизвестность, в которой Ино уже почти привыкла находиться за последние недели, сгустилась, стала практически непроницаема. Ино тихо произнесла: — Я предательница… Голова Мичико вопросительно наклонилась. — Я предательница, — повторила Ино. — Я бросила тётю Хори. — Ино, мы… — А до этого я бросила Сакуру. И Дейдару… — слёзы, которые было отступили, снова сдавили гортань, — его я тоже бросила… И он, возможно, ранен… — она стала вытирать щеки, пытаясь сдержаться. — Сакура не оставила своего Т.К., она пытается его спасти, хоть он… неважно, — добавила она, уже почти успокоившись. — Она в сто раз отважнее меня… и добрее… Я не заслуживаю, чтобы меня любил кто-нибудь… Хоть Ино сама произнесла последнюю фразу, но услышала она её так, словно это сказал кто-то ещё. Словно это вырвалось из самых глубин её души и только теперь стало заметным. Она кивнула, соглашаясь с этим окончательно. Взгляд Мичико растерянно метался от её лица в темноту и обратно. — Ино, — сказала она. — Ты очень отважная и добрая. Не нужно думать о себе такие жестокие вещи… — Вы меня не знаете… — Не знаю, — сказала Мичико. — Но добрых людей я вижу сразу. Грузовик качало, словно на волнах. Сквозь полог просачивалась тонкая полоска света, она падала поперёк кузова, а потом соскальзывала влево и исчезала. Ино и Мичико сидели молча, каждая в своих мыслях, и обе глядели на эту полоску. Чувство времени совсем растворилось. Ино вспоминала, как тётя Хори махала рукой и кричала, чтобы они убегали. Это прокручивалось в её памяти снова и снова. Она поняла, как глупо было пытаться прорваться к столику. Но если бы всё повторилось, она хотела бы сделать то же самое. Тётя Хори была её близким человеком. — В вашем бумажнике… — сказала Ино. — Фотография ребенка… — Это Сато, — прошептала Мичико. — Мой сынок. Её лицо перестало раздражать Ино. Может быть, потому что ей нужна была рядом хоть одна живая душа. Или, может, потому что она больше не считала, что Мичико притворяется доброжелательной. Мичико так глубоко задумалась, что даже взгляд её казался застывшим. Ино задала вопрос осторожно, хотя до этого собиралась выпалить его с вызовом. — Это ребёнок Сасори? — прошептала она. — Он очень похож… Мичико покачала головой, не покидая своей задумчивости. — Нет, — она продолжала качать головой, глядя в одну точку. — Сато не его сын. Ино, прости, ты всё не так поняла… Нас с Сасори… связывают совсем другие отношения. — Какие?.. — Он спас мне жизнь.***
Если проворачивать ключ медленно — рычаг громко щёлкнет, а если быстро — он щёлкнет дважды, при том во второй раз со скрипом, который наверняка разбудит Юкки. Шикамару читал где-то, что женщины более восприимчивы к высоким звукам, напоминающим плач ребёнка. Звуки же низкого диапазона, такие как, например, урчание старой дверной петли — оставляют надежду, что Юкки — а она, по мнению Шикамару, была женщиной в самом глубинном смысле этого слова — не проснётся, и он проскользнёт незамеченным. Шикамару уже минут пятнадцать смотрел на дверь и никак не решался вставить в скважину чёртов ключ. Его пошатывало. Мутило от голода и усталости. И ещё ему казалось, что поверх его лица наложили новое, чужое лицо, совершенно лишенное мимики, лицо, неспособное улыбаться и вообще что-либо выражать. Он раскрыл ладонь: связка ключей сверкнула, отражая свет тамбурной лампочки. Нара аккуратно перебрал ключи пальцами, зажал нужный между большим и указательным, протолкнул в скважину, прикрыл глаза и вдруг, плюнув на осторожность, резко провернул ключ, так, что и связка затрезвонила, и замок застонал, а затем Нара распахнул дверь и шагнул в коридор. Он не сомневался, что Юкки проснётся от всех этих звуков, но он никак не думал, что она встретит его в прихожей со сложенными на груди руками. Юкки была здесь ещё до того, как он стал открывать дверь. Взгляд Нары, виноватый, усталый, чертовски усталый, вяло скользнул по её серьёзному лицу. Ключи бряцнули о подставку. — Ты что, тут всю ночь стояла? — Приехал лифт. — Могли ведь соседи приехать. — Тогда бы я услышала, как они отпирают свои квартиры, господин следователь. — Чёрт… — выдохнул он. На ней был шелковый халат. Она стояла босиком. — Тебя не было двадцать восемь часов. — Извини, — сказал он. Снял куртку, повесил её на крючок подкладкой наружу. Достал из кармана складной нож и принялся вспарывать плотную ткань. Потайной карман склеивался намертво, если убрать защитную ленту. Давно он не пользовался этим. Впрочем, его так никто и не решился обыскать. Они предпочли бесконечный допрос. — Ты представляешь, что такое не знать, где ты, двадцать восемь часов? Нара выдохнул, почувствовал, как внутри кольнуло. Он заставил себя повернуться и посмотреть в глаза женщине, которая из-за него вслушивалась в дребезжание лифта. — Извини, — сказал он ещё раз. Он не ждал, что этого будет достаточно, просто на большее не был сейчас способен. Юкки взвешивала «извини», как на допросе взвешивали каждое его слово, чтобы потом подвергнуть сомнению. Она сначала долго смотрела на него, потом её взгляд сместился к его странному занятию. — А это что?.. — Ложись спать. — Опять расследование? — Юкки покачала головой. — Я знала, что ты не сможешь уйти. Не так просто. — Пожалуйста, Ю. Мне нужно работать. Её гордое лицо на мгновение исказилось. Нижняя челюсть чуть сместилась вправо, потом влево, словно Юкки прожевала обиду, перемолола её меж стиснутых зубов. Если бы она бросила ему что-то вроде: «Ты свинья, Нара Шикамару!» или хлопнула дверью, он бы не чувствовал себя так погано. Но она ничего не сказала, дверь закрылась бесшумно, и он услышал, как в комнате щёлкнул ночник. — Ты свинья, Нара Шикамару, — прошептал Нара себе под нос, выпутывая последнюю кассету из утеплителя. Он переместился в кабинет, включил настольную лампу. Потом принялся копаться в ящиках комода, нашел проигрыватель. Сходил на кухню, сделал себе кофе и два бутерброда. Всё это лежало теперь перед ним: кассеты, проигрыватель, бутерброды. Он стоял и тёр пальцами лоб, глядя на это, пытаясь дорыться пальцами до головной боли, сидящей прямо за крепкой костью. «Я сяду в тюрьму. Но кассеты?» — Долбаные кассеты, — прошептал он. Отодвинул стул, взял проигрыватель, взял первую попавшуюся кассету, потом передумал, перебрал их по очереди, сверил даты, выбрал самую раннюю. Дейдара сказал, что не слушал их все. Зная Дейдару, можно предположить, что он послушал одну и совсем недолго. Любое скользкое слово могло показаться ему «неопровержимым доказательством». Шикамару не хотел их слушать. Он ненавидел эти кассеты. Он до сих пор боролся с собой, хотя было ясно с самого начала, что ему придётся. Нара надавил на кнопку, запись зашипела, и пока женский голос диктовал дату, номер сеанса, имя пациента, он сосредоточенно подтянул к себе случайный исписанный листок, перевернул его и на чистой изнанке записал: «Акасуна Сасори. Сеанс 3». Это было всё, что он записал из третьего сеанса, потому что Акасуна Сасори не проронил ни слова. Он молчал и четвертый сеанс, и пятый, и шестой. Шикамару напряженно скрёб карандашом по бумаге туда-сюда и слушал бесконечные вопросы и паузы. «Здравствуй, Сасори. Меня зовут Хлоэ. Ты помнишь меня?» «Меня зовут Хлоэ, я врач. Я здесь, чтобы помочь тебе» «Может быть, ты согласишься поговорить со мной сегодня?» «Как твоё самочувствие? Тебе комфортно в клинике?» «Здравствуй, Сасори. Не переживай. Даже если ты будешь молчать, наши сеансы всё равно полезны» «Ты в безопасности» «Просто скажи что-нибудь, когда будешь готов» «Когда будешь готов» «Не обязательно сегодня» «Когда будешь…» Нара надавил на паузу. Подтянул пепельницу, стал шарить по карманам в поисках пачки. Подкурил. Затянулся. И дым, словно релаксант, влился в горло и создал иллюзию расслабления. Если бы врач не повторяла без конца это имя, он бы ещё раз проверил надписи на кассетах. Он ничего не мог понять. Какого чёрта Акасуна молчит? На допросе он заговорил сразу, вёл себя дерзко, огрызался, выставил идиотом парня, который допрашивал его первым. Как, блин, того звали?.. Шуцу… как-то… А теперь изображает ПТСР. Прикидывается? Хочет, чтобы его выпустили? — Ну же, — прошептал Нара сквозь зажатую в зубах сигарету, — говори, змеёныш. Первая кассета ничего не дала. Акасуна заговорил к концу второй. Шикамару изо всех сил старался отключить эмоции, абстрагироваться от того, чей голос звучит на плёнке, но он всё равно чувствовал, что предвзят. Он чувствовал злость, которую сам себе не мог объяснить. Он не понимал, почему так злится. Наверное, дело было в том, что только он, Шикамару, разоблачил лжеца, а все остальные принимали ложь на веру. Но всё-таки, откуда столько злости? Раньше он даже не задумывался над этим. Пепел упал на оставшийся бутерброд. Шикамару аккуратно стряхнул его, вставил в проигрыватель третью кассету, поправил наушники. Слушал, жевал, курил, прихлёбывал остывший кофе. Чиркал пометки на лист, но всё, что он записывал, не представляло ценности для расследования. Если верить датам, между второй и третьей плёнкой был пропущен месяц, а между четвёртой и третьей — год. Дейдара схватил первые попавшиеся. Нара не возлагал особых надежд на третью плёнку: Акасуна отвечал коротко, стремился съехать, местами просто казался жалким. «Прикидывается, не ведись, не ведись», — бормотал Нара изредка. Хотя чувствовал, что в груди завязался маленький тугой узелок. Четвёртая запись единственная не была перекручена в начало. Её, скорее всего, Дейдара слушал. Потому, когда до неё наконец дошла очередь, Нара поскорее сунул её в кассетник. Ещё немного, и он засомневался бы в собственной компетенции. Он помнил монстра, сидящего перед ним в комнате допросов, на плёнках же Акасуна был мрачным, недоверчивым, полным отвращения к самому себе, но он не смахивал на чудовище. В наушниках зашипело. Очень долго слышен был лишь фон, и Нара поглядывал на крутящиеся под прозрачной крышкой ролики. Сигарета целиком истлела, оставленная на краю пепельницы. Он заметил это и подкурил новую, но так толком и не затянулся. «— Что ты сделал дальше?» — заговорили вдруг наушники, и следователь дёрнулся. Он снова пристроил сигарету в маленькую стеклянную прорезь. Вслушался в шипение. «— Я… — Ты ушел? — Нет. Я…» Шикамару вмял кнопку перемотки. Назад. Чуть раньше. Нужно послушать, о чем они говорили до этого. «— Мы можем остановиться, если ты хочешь. — Нет. Я хочу продолжить. — Хорошо… (пауза) Ты сказал, что отец отправил тебя наверх. Но ты не ушел? (пауза) — Я вышел за дверь, но не поднялся наверх. — Отец знал, что ты остался? — Да. — Ты видел, что там происходит? — Я… Я знал, что там происходит. Я просто должен был убедиться. — Но ты не знал, когда попросил её о помощи? — Конечно знал! (пауза) — Ты не мог знать. Ты только догадывался. Ты догадывался, но ты не мог знать. Никто не ожидает… — Я знал, Хло. И всё равно попросил её зайти. (пауза) — Что ты сделал дальше? — Я… — Ты ушел? — Нет. Я… (пауза) Я смотрел… пока всё не закончилось. И я… ничего не чувствовал. Я не чувствовал жалости, страха — ничего. Понимаешь? Совершенно ничего. Как будто там был не я. Это… ненормально. (пауза) — А что, по-твоему, нормально испытывать в подобной ситуации? — Я не знаю! Хоть что-нибудь! Отвращение?.. Что-то! — Здоровый человек в состоянии шока… (смех) — Ты всё выворачиваешь. Я тоже это умею. Не нужно. — Я говорю это как врач. (пауза) — Всё на сегодня. Я хочу закончить» Плёнка продолжила шипеть. Шикамару без перерыва послушал ещё два сеанса. Перевернул кассету. Он был прав. Через столько лет — он был прав. Только услышав подтверждение, он смог наконец признать, почему не вышвырнул эти грёбаные кассеты. Он смог признать наконец, что толкало его в спину, пока он плёлся домой из участка. Это был страх. Страх, что много лет назад, в погоне за разгадкой, он ошибся. Но он был прав. Он был прав. Прав. Шикамару втянул сигаретный дым и почувствовал приятный горьковатый вкус. Он почти готов был рассмеяться. Действительно, то, что Акасуна выкладывал на этой записи, полностью разоблачало его как соучастника. Не то чтобы добровольного, но безропотного, а потому, без сомнения, виновного. Четвертая кассета закончилась на подробностях, способных вызвать у присяжных полуторачасовой приступ рвоты. Конечно, они никогда этого не услышат. И Шикамару не был уверен, что он сам должен слушать последнюю запись. И всё-таки, после того как он услышал признание, ему стало легко. Он решил, что дослушает. На его губах играла полуулыбка, и Нара даже не пытался скрыть её, потому что это была полуулыбка великого освобождения от чувства вины. Он сам не понимал, какой груз носит. На пятой записи Акасуна был уже совсем неотличим от того, каким он встретил его в допросной. Он усмехался. Ни тени раскаяния. Он предстал перед следователем Нарой Шикамару во всем своём омерзительном естестве. Они обсуждали с докторшей какую-то психотерапевтическую хрень. Какие-то реакции, эмоции. А на следующем сеансе внезапно снова вернулись к событиям детства. Шикамару достал из пачки последнюю сигарету и, прикуривая её, подумал, что надо бы завязывать с этим. Он сосредоточенно смотрел на струйку дыма, и вдруг лицо его в один момент переменилось. Он зажал кнопку громкости. Проигрыватель чуть не выскользнул из вспотевших ладоней. — Что за бред… — прошептал он. Часто задышал. Затушил быстро сигарету о ребро стола. — Что за… Что за?!.. Нара быстро нажал перемотку. Пока пленка крутилась, он слышал, как захлебывается маленькими глоточками воздуха. Щелчок. Снова заиграл тот момент. Нара услышал. Услышал тоже самое, но нажал на перемотку ещё раз. Ещё раз. Потом снова. Лоб взмок. Он весь взмок, по спине покатились капельки пота. Шикамару сдёрнул с себя наушники, уставился на проигрыватель. Стал соображать, бешено соображать, что делать. Вскочил, уже почти вылетел из комнаты, но вернулся и грубо обмотав проводом проигрыватель, запихнул его в ящик с бельём, в самый дальний угол, и засыпал сверху ещё вещами. На улице он обнаружил себя на полпути к таксофону. Застегнул ветровку. Холод пробирал до костей. Полквартала прямо и за углом пустой телефон-автомат. Нара втиснул в прорезь монетку, набрал номер. — Дежурная слушает. — Ами-сан, это Нара. Скажи, что он ещё не ушел? — Не знаю, — высокомерно протянул голос в трубке. — Я на втором этаже, а ваш гадюшник на первом. — Это срочно. — Будешь должен мне… — Хорошо. — Конфеты. И не просто какие-то дрянные, а «Токото». Шоколадные. С марципаном. — Хорошо. Дежурная ещё несколько секунд тянула паузу, прежде чем, наконец, положила трубку на стол и пошла проверить на месте ли Канкуро. Шикамару слышал, как неспешно удаляются её коротенькие шаги. Его колотило от холода и от адреналина. Шаги неспешно возвращались. — Он там, — протянула Ами. — Уснул. Храп на всё отделение. — Так разбуди его! — «Токото». С марципаном. Ясно? — Шоколадные! С грёбаным марципаном! — вскричал Нара. — Разбуди его! Ами цокнула, ей было совершенно непонятно его раздражение. В трубке снова стало тихо. Нара пританцовывал на месте. Шаги, теперь в удвоенном количестве, ворчание дежурной. Канкуро зевнул в трубку: — Старик, ты чё?.. — Приезжай. Ко мне домой. Прямо сейчас. — Прёшься что ли?.. Что случи… — Слушай, я тебя прошу. Приезжай. Прямо сейчас. Я должен кое-что тебе показать.***
Эта улица не вызывала приятных воспоминаний, но и не была ему отвратительна. Возможно потому, что он не так часто здесь бывал. Он хорошо помнил длинные безлюдные полосы брусчатки, помнил некоторые вывески. Ему осталось пройти совсем немного, чтобы окончательно отрезать себе дорогу назад. В кармане у него лежали розовые часики. Он нарочно не оборачивался. План был прост. Сасори опустил руку в карман. Он не сомневался, что Сакура последует за ним. И всё-таки, когда это произошло, он почувствовал, как трепыхнулось сердце. Оно не начало биться быстрее, просто совершило один безнадёжный рывок, а затем встало на место и продолжило выполнять свою функцию. То, что Сакура пошла за ним, совсем не означало, что она по-настоящему любила его, только то, что она была упрямой. Она была чудовищно упрямой. И ещё, она, кажется, держала его за дурака, раз думала, что он это не предусмотрел? Сасори усмехнулся, глядя на плывущий под ногами мокрый асфальт. Пока до угла оставалось расстояние, он ещё мог повернуть назад. Сказать ей, что передумал. Что она должна вернуться в отель и ждать. Сказать, что он хочет снова её увидеть, очень хочет. Или сказать, например: «Под конец я всё-таки научился принимать в расчет ваши безумные выходки! Какого чёрта вы пошли за мной?». Да. Так могло бы быть. Её часики на дне кармана казались меньше, чем они есть. Сасори перебрал ремешок пальцами, очертил холодную дугу циферблата, а затем сдвинул их в сторону. Он нащупал ключ. План был очень прост. Сасори свернул. Крыльцо всего в паре метров. Он взбежал по трём ступеням, провернул ключ в скважине, отпер дверь, шагнул в темноту, защёлкнул дверь без спешки. Даже если Сакура поймёт, куда он делся, это ничего ей не даст. Он быстро поднялся пешком на пятый этаж. Выудил из кармана ключ поменьше, вздохнул, постоял немного перед порогом. Вошёл в гостиную. — Привет, Ба. Чие поглядела на него поверх раскрытой газеты. Он почувствовал себя мокрым и нелепым. — Голоден? — Прости. Я на минуту. Чиё безразлично пожала плечами. Он вышел на балкон, взял из цветочного горшка зонт, перемахнул через перила к пожарной лестнице. Спустился вниз. Пересёк двор, знакомый и странный, словно скукожившийся за эти годы. Вывернул на узенькую Чоки. И только тут почувствовал, как подскочил пульс. Не удивительно, он ведь две лестницы миновал? Было жарко, несмотря на промокшую одежду. Уже темнело. Сасори достал из кармана часы, больше не думая о них, как о памятной детали, а только как о предмете первой необходимости. Зонт он так и не раскрыл. Квартал за кварталом Сасори приближался к условленному месту. Когда он пришёл, уже окончательно стемнело. Телефонная будка прижималась к торцу стекольного завода. Свет фонарей расплывался кольцами в тёмных лужах. Широкая улица, бесформенная громада завода, телефонная будка и редкое цоканье дождя. Ни полицейских машин, ни наемников, готовых проводить его куда следует. Сасори остановился, уперев острие зонта в асфальт. Он был здесь один. Никто не поджидал его. Тсукури струсил и отозвал своих псов. Смерив взглядом одинокую телефонную будку, Сасори мысленно выругался. Он не рассчитывал, что Тсукури настолько запугает телефонный разговор. Не нужно было набирать его. Без поддержки Тсукури наставник окончательно рассвирепеет и может навредить госпоже Хори, наплевав на собственную выгоду. Значит, первое, что нужно сделать — вернуть профессору чувство контроля. Всё равно придётся ответить на звонок. Они поговорят, ситуация станет стабильней. Шаркнув зонтом по земле, Сасори вышел из переулка и подошел ближе к будке. Дождь лил, но одежда уже промокла, не было смысла прятаться. Он остался снаружи, сосредоточенно глядя на серый телефонный аппарат. По стеклу тонкими ручьями сбегали капли. Что-то было не так. Розовые часы в раскрытой ладони — единственное яркое пятнышко среди темного безлюдного пространства — показывали 18:01. Сасори спрятал их и снова оглядел улицу. Темнота. От фонарей расходятся два жидких пятна света, в одном из которых стоял он, а другое очерчивало пустой круг асфальта. Сасори медленно повернулся спиной к будке. Не глядя прислонил к стеклу зонт. Вслушался. Шелест дождя напоминал радиопомехи, постепенно усиливался, точно кто-то крутил колёсико громкости. «Уходи», — шепнуло ему чутьё. Зонт лежал на земле. Сасори смотрел на него, не поднимая головы. Пока в периферии зрения вырисовался силуэт. Потом Сасори перевёл взгляд к нацеленному на него дулу пистолета. Уходить было поздно.