разговоры о разном

- Нет уж, - говорю я, ухватив его за не в меру широкий рукав кофты, и тяну к себе, - нет уж, милый, не сбежишь. Бёнджу не оборачивается, но я знаю, просто знаю, как сейчас он заламывает брови, потому что ему не удалось улизнуть. Он замирает напуганным кроликом, и мне, если честно, немного не по себе. Словно я его обижала когда. Словно не люблю его совсем. - Ну ты чего, а? Испугался? Обидно, ей-богу. - Ты просто садись, м? А я тебе чаю налью, вкусного, с травками. И конфет достану, у меня есть, всякие разные, тебе обязательно что-нибудь понравится. - Зачем? – голос у него едва не дрожит, то ли от волнения, то ли правда от страха. Безумие какое-то. - Ну как, «зачем»? Поболтаем. Ты же всё прекрасно знаешь, крошечка, это моя кухня, она для разговоров, о чём угодно, о самом разном. Бёнджу молчит, долго и как-то очень внимательно молчит, губы, наверняка, кусает. А я жду, потому что мне больше ничего не остаётся. - Тут Хансоль был у тебя, - вдруг говорит он тихо, - не понимаю, с чего это взял, но чувствую. - Был, - киваю, - был у меня Солли, а как ему не быть тут? Он поговорить любит, если честно, ему нужно разговаривать, много и совсем не о приятном. Вот я и слушала. - А со мной он не разговаривает совсем. Бёнджу звучит теперь куда грустнее, и от этого делается как-то совсем уж больно. А потом он вздыхает, словно сдаётся, и садится за стол. Забирается в самое глубокое кресло, подбирает под себя ноги, и смотрит в сторону. Я немного отвлекаюсь на чай и сладости. Попробуй ещё найти конфеты среди бесконечных сахарков, которые Юнги ест тоннами. И делиться ими ни с кем нельзя, слишком уж они рыбке моей нужны. Но я справляюсь кое-как, кладу горсть леденцов на стол, и ставлю две чашки. - Вот мёд, сахар, какие-то пряники ещё нашлись… ты не стесняйся, крошечка. И на Хансоля не сердись, ему плохо очень. Совсем паршиво, если уж на чистоту. - Совсем паршиво… - эхом повторяет Бёнджу, но берёт один леденец в цветастой обёртке, а это уже маленькая победа. Тяжело с ними. Со всеми ними тяжело. - Нуна? - М? - А что я делаю не так? Почему он со мной не говорит? Мы же с ним лучшие друзья… всегда были. Ох, боже. Я даю себе право немного помолчать, подобрать хоть сколько-то подходящие слова. - Он… он бережёт тебя. Бёнджу только мотает головой, потому что это и правда чушь, нифига не утешает. - Он долбоёб? – пробую я, и мой гость немножечко улыбается. - Больше похоже на правду. Кретин он кретинский, и обижает меня своим молчанием. Неужели не понимает? - Не понимает. Он, видишь ли, занят собой… Он же снова живёт теперь, ему тяжко. - Я в тот день чуть не умер, вместо него, - тихо говорит Бёнджу, осторожно пробуя горячий чай. - Я тоже. Молчим. Не легко нам молчать, нервно. Но мы стараемся. - Вот так все за него понемножку умерли, наскребли ему на второй шанс. А он даже не звонит, сволочь. - Не сволочь он, - осторожно пробую я, потому что не могу не защищать. – Просто очень напуган. Снова молчим. - Да что мы всё о нём! Я же тебя позвала, хочу с тобой поговорить, о тебе. О Санвоне, например… Видимо, запрос не удачный, потому что крошечка Бёнджу хмурится и смотрит на меня с откровенным подозрением. Час от часу не легче. - Это Хани попросил тебя всё разузнать? Сам трусит спросить. Да? Я даже немножечко сержусь. - Да при чём тут Хансоль?! Хватит уже о нём, хватит. Это я спрашиваю, потому что мне важно знать, как у тебя дела. Что ты чувствуешь, о чём думаешь, чем дышишь. - У нас с Санвоном всё хорошо. И молчит снова, мол, я сказал всё, что было нужно. А если Хансолю интересно, пусть сам спросит. А я не спорю. - Ладно. Только давай не будем воевать, хорошо? Мне с тобой воевать не хочется, ты для меня очень важный человек. И если ты выбираешь злиться на Солли, то я не буду противиться. Поговорим о чём-нибудь другом. Бёнджу дуется, пьёт чай, грызёт леденец. И молчит, долго-долго, наверное, час. А я жду терпеливо, гадая, стоит ли пойти и ещё раз вскипятить чайник, или лучше не двигаться лишний раз. - Я хочу петь, - вдруг говорит он, когда я уже теряю всякую надежду на продолжение разговора, - петь хочу, танцевать, надевать глупые шмотки… пусть даже снова сделают кудряшки, я уже не против. Знаешь, ведь все рождаются для чего-то. У каждого есть цель. И мы, все мы, были уверены, что наш путь – общий, яркий такой, пусть и сложный, но весь в блёстках, под вспышками фотокамер, от сцены к сцене. А вышло… Я ничего не говорю, потому что это так больно, почти так же больно, как едва сорвавшаяся попытка лучшего друга покончить с собой, почти так же больно, как его молчание. Я откуда-то очень хорошо знаю, как это страшно – остаться не у дел. - Мне плохо. И Санвону, и Сандо, и Чихо, и тем, кто успел свалить раньше того, как станет понятно, что мы никому не нужны. - Вы нужны, хей. - Да ну. Бёнджу машет рукой, мол, чушь всё это. И меня поражает, насколько этот с виду совершенно глупый, нежный и поверхностный мальчик-единорог на деле взрослый. Если не старый. Неудачи никого не молодят. - Но никто не пытается наложить на себя руки. Он говорит почти зло, и, наверное, он ещё не скоро наберётся храбрости, чтобы простить. Чтобы хотя бы попытаться простить. - Вам нужно поговорить. - Нужно. - Хочешь? - Да. Я думаю, что уговорю Солли быть смелым, быть честным и быть другом. Настоящим другом. - Я его уговорю. - Тебе-то какое дело? Я только улыбаюсь. Потому что кому, если не мне? Кто, если не я, будет каждой клеткой волноваться, бояться, болеть, переживать за них? Бёнджу, кажется, понимает, о чём я думаю, и смотрит на меня внимательно. - Они все… мы все, - поправляется он, - в той, или иной степени, зависимы от тебя, я это понимаю. И, наверное, это даже хорошо, потому что очень важно понимать, от кого всё зависит. Всё, да не всё. Вот я тебе, например, за Санвона очень благодарен, но есть вещи, которые и тебе не подвластны. Ты нас сочиняешь, но живём-то мы сами. И подыхаем сами. Опа. Вот так вот. И крыть нечем. - Ты не можешь изменить наши судьбы. - Но могу сплести. – Я отчаянно хочу оправдаться. – Если уж я к нему Сандо приладила, и Юнги к Намджуну, и Санвона к тебе, и ещё полсотни людей к другой полсотне… уж Хансоля к тебе обратно смогу… - К себе-то ты никого так и не приладила, нуна. - Это слишком честно. Больно. - Ну, мы тут и не врать друг другу собрались, как я понял. - Не врать, - я соглашаюсь, - а ты жестокий, оказывается. - Просто говорю правду. - К себе так запросто кого-то не приладишь, вот в чём штука. Надо мной нет кого-то всемогущего и сговорчивого. Мне-то остаётся только ждать. - Хрен знает чего. - Ну да. - Жалко тебя. Я молчу. А что тут скажешь? Мне тоже жалко. - Прости, - вдруг говорит Бёнджу, - прости, Мариам, я правда не хотел сделать тебе больно. Забавно, что он выбрал именно это имя для обращения ко мне. Что он вообще выбрал имя. От этого становится как-то легче, признаться. - Ничего. Ты просто говоришь правду. - Просто я очень скучаю по Хансолю. И по танцам. - Его спальня третья слева по коридору. – я решаюсь сказать это, хотя, обычно, стараюсь не сводить так уж откровенно. Но им и правда нужно поговорить. - Не пойду. Это не честно. Потому что не я прятался всё это время. Не я должен идти на встречу. И меня Санвон ждёт. Я снова не спорю, но, почему-то, знаю, что он заглянет в эту спальню. Может, пустующую, может, запертую. Может, поговорят, может, подерутся. Но это уже их личное дело, не касающееся даже меня. - Зайдёшь ещё? - Когда справлюсь со скверным настроением. Ты хорошая, я хочу с тобой нормально поговорить. Но пока я не готов. - Ну, я всегда тут, ты же знаешь. - Знаю. Бёнджу уходит на рассвете, а я решаю, что поспать можно и тут, в кресле. Чтобы не мешать. OWARI