разговоры о разном

Наверное, ему не просто вот так взять, и прийти. Он скучает, так скучает, мой хороший, самый хороший и самый родной, я знаю. Он скучает, но боится, и всё никак не может понять, какое чувство в нём сильнее. Он высочущий, плечистый, и выглядит большим дядей, но он ребёнок в душе, всегда им был. Большой и немного нелепый ласковый щенок. Я терпеливо жду, хоть уже поздно, а на завтра у всех работа, дела, круговерть круговертей, но поговорить с ним куда важнее, чем выспаться или выполнить рабочий долг. Поэтому я жду. Вопреки традициям, на столе не чай и не сласти, а бутылка белого сухого да немного сыра. Вопреки традициям, на столе пепельница, а окно открыто в непривычно и как-то пугающе тёплую осень. - Детка? Это слово, наверное, будет с ним навсегда. И, наверное, мне стоило подобрать другое, не давить на больное, но привычное ласковое словно само слетает с языка, и сказанного уже не воротишь. Чихун держится до последнего, до полуночи, но он любит меня и наши разговоры, поэтому всё же выходит на нашу кухню, озираясь по сторонам в поисках посторонних. - Тут никого нет, - мягко говорю я, и сердце почти падает из груди. Потому что ему болит, и потому что он самый-самый. Чихун дёргано улыбается и кивает. Потому что я имела ввиду чужих. Он имел ввиду чужого. Теперь чужого. - Не придёт? - Не сегодня. Чихун забирается в кресло, в котором обычно сижу я, сам разливает вино по чашкам, и долго-долго смотрит в свою. А мне как-то нечего сказать, не с чего начать разговор, потому что он уже не малыш, чтобы глупо намекать, но ещё не достаточно взрослый, чтобы говорить сразу и в лоб. - Нуна? – он говорит это тихо, и привычное обращение больше похоже на «мама». От этого больно и хорошо одновременно. – Нуна, я… - повторяет он и растеряно молчит. - Я знаю, сын. Этой нашей игре примерно одна тысяча лет, и в ней уютно, спокойно и очень правильно. - Я знаю, сын. - Он не любит меня больше. Чихун хмурит свои широкие брови так, словно собирается сердиться, а не расстраиваться, но в голосе его, в нём всём нет и капельки сомнения. Он не задаётся этим вопросом уже очень давно, просто как-то сживается с ужасным, но слишком простым для того, чтобы говорить о нём вслух, знанием. Я пью кислое вино, и оно гаже всего на свете, но сейчас так нужно, пожалуй. Потом я прикуриваю, и Чихун хмурится чуть сильнее. С сигаретами у него сложные отношения. - Она замечательная. – Говорит Чихун чуть позже волшебным своим басом, мягким и ласковым, как домашний кот. - Она лучше всех во вселенной, правда. Я так долго мечтал, я не верил, а теперь… На его безымянном тускло серебрится кольцо, и у меня сердце заходится. - А теперь женщина твоей мечты выходит за тебя замуж. Кажется, я звучу не слишком убедительно, и это, если уж честно, просто провал. - Я люблю её, правда, - Чихун словно пытается оправдаться, - на самом деле люблю. Просто мне нужно время, мам, мне нужно время. - Я знаю, хороший мой. Для этого эта кухня и есть. А такого, как он, пережить не так-то просто. - Совсем не просто. Молчим долго-долго, Чихун наливает себе ещё, но пьёт крохотными глотками. - От него в груди одни дырки, и больше ничего. Дырки и выжженная земля, как после ядерного взрыва. Хиросима внутри, и дырки. Можно, я покурю? - Нет, сын, - говорю я и тут же протягиваю свою пачку. Он прикуривает неумело, но от сигареты ему словно чуточку спокойнее. Дырки от Чихо не только у него, если честно. - Он сам весь дырявый. Дырявый и пустой. - У него, кажется, кто-то есть теперь. - Хёк. - Кажется, он влюблён? - Ему тоже так кажется. - Паршиво. Чихун, мой родной, самый любимый, изумительно чистый, неправдоподобно чистый мальчик, сидит в кресле, сгорбившись, и думает о чужом. Об этом чёртовом Чихо, которого ни я, ни он, никогда не простим, уже давно простив. Мне хочется кричать во всё горло, хочется драться, проявлять агрессию, хочется сделать гадость. Наговорить паршивцу тысячу болезненных слов, отомстить, наказать, потоптаться по обнажённой грудной его ране, чтобы больно, больно, больно. Отомстить за любимого моего мальчика, за родного, как взаправдашний сын, измученного и одинокого сейчас. Но я этого не сделаю, потому что не моё это дело, потому что оба мне родные, оба – часть меня. Потому что всё случилось так, как суждено, и, наверное, так лучше. Осталось только поверить в это. Но на это нужно время. Всем троим. - Как думаешь, он придёт на свадьбу? - Думаю, нет. - Тогда позову. - Только, знаешь, он любит тебя, - говорю я вдруг, и не узнаю собственного голоса, и продолжаю говорить, даже когда Чихун зажимает уши руками, - он любит тебя, и это, что самое страшное, навсегда. Навсегда, понимаешь? - Во мне нет больше сил его прощать. - Ты не должен прощать. Он заслужил быть несчастливым. - Такое никто не заслужил. - Пожалуй. - Ты потом спаси его, - вдруг просит мой возлюбленный ребёнок, и смотрит мне прямо в глаза, и голос его делается ещё ниже, ещё глубже. – Ты спаси его, когда я уже не смогу совсем. Ты же можешь, ты умеешь, нуна, пожалуйста. Пусть он этого своего нового любит, пусть влюблён в него, пусть забудет обо мне всё, что было, пусть забудет всё, и просто живёт. Криво-косо, как умеет, но живёт, свободный и улыбчивый. Он же лёгкий, он умеет быть лёгким, быть свободным, дай ему этой свободы, господи, пусть ужрётся! И Чихун сейчас, почти крича, умоляя об этой незаслуженной милости, сейчас живее всех живых. И такой, что ещё немного, и будет свят. - Я не хочу. - Хочешь. Он же тоже твой ребёнок. Твоя часть, он ты, ты! Ты должна, слышишь? Просто спаси его, спаси этого дурака проклятого, проклятого этого гордеца, идиота, мудака. Я жмурюсь изо всех сил, потому что Чихун, Чихуни, детка, плюша моя, вся нежность, вся ласка, огромный мой изумительный щен, не за себя просит, не боится за себя, не оплакивает решето своё подреберное. За него просит. И это так ужасно, так больно и так правильно, что мне приходится кивнуть. - Обещаешь? - Клянусь. - Тогда я буду очень счастливым с ней, - Чихун залпом допивает кислое вино, и вдруг улыбается так, что весь мир блекнет и исчезает, сделавшись не важным, не существенным и мелким, как крохотная фигурка из детского лего. - Обещаешь? - Клянусь. Чихун верит мне безоговорочно, мой огромный и мягкий сын, добрый и ласковый, как щен. Он верит мне безоговорочно, он знает, что его я не обману, и теперь мудила Чихо обречён стать счастливым, свободным, спасённым. Однажды. Чихун говорит про свою женщину, немного и мягко, почти осторожно: он ещё не привык к новой роли, но ему нравится, и он всё время трогает кольцо на пальце. Но улыбается, и мне от этого очень просто хорошо. Спокойно. - Но, - говорит Чихун, и коротко кусает губу, - так, как был с ним, я не буду счастлив никогда. - Это плата за то, что ты никогда больше не будешь болеть так, как болел с ним. - Я знаю. - Ты будешь счастлив иначе, родной. И, кто знает, может… - Вряд ли. Но пусть так. Ты только его спаси. - Спасу, детка. Чихун уходит под утро, чуть пьяненький, всё такой же дырявый, но, кажется, чуть менее больной, уходит, поцеловав меня в висок, и пообещав прийти ещё на мою кухню. Мой самый, самый-самый родной в мире мальчик. Самый любимый. Самый правильный. А я… я остаюсь размышлять над тем, как переступить через себя, и выполнить обещание, как спасти Чихо от Чихо же. OWARI