разговоры о разном

- Я в порядке, - говорит Юнги с порога, едва входя в мою, точнее. Конечно же. В нашу кухню. – Не пугайся, что я пришёл. Я не пугаюсь, я только смотрю на него немного удивлённо. А потом улыбаюсь, потому что как же не улыбаться, когда любимый пришёл? Сам пришёл, а значит, хотел. Значит, соскучился. - Сегодня липа, зверобой и мята, - говорю я, и лезу на верхнюю полку за его чашкой. Обычно мои собеседники и не задумываются о таком, но Юнги, если честно. У меня на особом счету. - Опять твоя травяная гадость, - он забирается в моё кресло, словно ему можно всё на свете. Ему можно всё на свете. - Не «гадость», а вкусно и полезно. Сейчас, подожди, я сахар найду, где-то оставался… - Давно мы с тобой не виделись, да, Марьям? Он зовёт меня этим особенным, изумительным и очень личным вариантом моего простого имени, и это очень похоже на то, что происходит между нами. Юнги вдруг фыркает, прерывая мои размышления, и смотрит на меня немного снисходительно. Мой взрослый и мудрый Юнги. - Когда тебе в следующий раз захочется порефлексировать на тему твоего имени, - говорит он и улыбается вдруг очень тепло, - просто вспомни, в чью честь оно стало твоим. Немного неожиданно слышать от него такое. Но я киваю, соглашаясь. Безусовно, соглашаясь. Сахар находится на самой дальней полке, традиционно кусковой, белый и светло-голубой. - Могу заварить тебе обычный, чёрный. - Да ладно, - он отмахивается, - давай, что есть. Какая, в сущности, разница, что пить за разговором с тобой? И улыбается, прямо в глаза глядя, так улыбается и так смотрит, что у меня мурашки. - Ты, между прочим, в моём кресле сидишь, селёдка. - И что? Словно мне нельзя. - Можно, конечно. Всё тебе можно. Молчим немного. Юнги пытается поверить, что травяной чай, это действительно вкусно, но вскоре бросает эти попытки, кладёт за щеку один сахарок, и идёт сам заваривать что попривычнее. - У тебя действительно всё хорошо, родной? - М. Я знаю, что он кивает. Я знаю, что он кивает, и выбеленная его чёлка падает на глаза, но он не убирает её: так и стоит, опустив голову, и немножко улыбается, подбирая слова, чтобы обязательно рассказать мне. Он же за этим и пришёл сегодня. Но ему трудно, моему бесконечно любимому мальчику, мужчине, мудрому старику. Ему тяжело, потому что, прожив во мне несколько десятков жизней, он ещё не был толком счастлив, и ещё не научился говорить о счастье. Впрочем, кому же это даётся легко? Вот то-то и оно, то-то и оно. - Любишь его? – мне приходится немного помочь, совсем капельку подтолкнуть. - Люблю. Если честно, звучит так, что я много бы отдала, чтобы услышать это ещё хотя бы десять тысяч раз. Его тихое, чуть шершавое, но совершенно уверенное «люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю». И, если честно, не возьмусь с уверенностью заявить, кто этого признания ждал яростнее: я, или нежный мой, ласковый Намджун. Впрочем, главное, что дождались. - А он тебя? - Безмерно. И вот тут в его голосе, как всегда чуть хриплом, с шелестом в согласных, в словно хрупком его голосе – звучит такая непоколебимая уверенность, что мне приходится зажмуриться на пару секунд. - Поверил, стало быть. - Поверил. Юнги садится обратно в моё кресло, подбирает под себя тощие ноги, и в традиционных дырках на его голубых джинсах виднеются синякастые острые коленки. Я люблю эти коленки почти так же сильно, как жизнь. И я молчу, молчу, не нахожу в себе слов, не нахожу тем, причин для звуков, потому что всё, что мне было нужно, я уже услышала. - Джун говорит, что в один из прошлых раз я тупил ещё дольше. Я поднимаю на него взгляд и вопросительно хмыкаю. Какой именно прошлый раз? В голове появляется сразу с десяток вариантов, но Юнги выдаёт свой. - Ну, в тот прошлый раз, - он смотрит на меня с хитринкой в глазах. А потом вдруг делается очень серьёзный и даже собранный, когда говорит дальше. – В прошлой жизни. Ты это, конечно, знала. И хорошо, что не рассказала мне, я бы ни за что не поверил. Джун-то всё помнит. Говорит, что в тот раз меня обвиняли в ведьмовстве, а он был помощником инквизитора, и отчаянно меня спасал. А я отбрыкивался, точнее – отбрыкивалась, боялась его страшно, потом злилась, потому что мне отрезали волосы перед тем, как отправить на костёр. - Тебя сожгли? Я, от чего-то, совсем не удивляюсь этой истории, только молчу о том, что не знала ничего такого, что это Джун, оказывается. Такой вот мудрец. А я-то что. Так, просто друг, или кто я там. - Нет, он меня спас в последний момент. Буквально из пламени. Представляешь, мне когда Джун всё рассказал, я даже запах мерзкой гари вспомнил. И как злился, и как боялся. И как мы, кажется, скрывались в каких-то лесах… и только через несколько лет, только представь, я понял, то есть, поняла, как люблю его. Я слушаю, и улыбаюсь, положив голову на сложенные на столе руки, и мне хочется ещё, ещё, ещё, ещё… хочется просто бесконечно знать, что они счастливы. - Я потом ещё много жизней вспомнил… кем мы только не бывали, Марьям, и не вообразить. Немецкими связистками во время Второй Мировой, принцем и принцессой то ли в Камбоджи, то ли во Вьетнаме, монахами-отшельниками, лучшими ворами Лондона, убийцами, правителями, смертниками, циркачами, домохозяйками, охотницами на лис, ведьмами… И всегда, Марьям, всегда смерть была где-то рядом, очень близко. - Любовь и смерть неразделимы. Юнги задумывается над этим, а потом осторожно кивает. - Пожалуй. - Ты очень красивый сейчас. Всегда был, но сейчас как-то особенно. Любовь очень украшает людей. Юнги смотрит на меня, долго смотрит, бесконечно, так, словно не уверен, что это именно я, но понять не может, что не так. - А ты? Ты кого-то любишь? Глаза вон, светятся. Это даже смешно, если честно, но очень трогательно, и я смеюсь, тихо и. хотелось бы, не обидно. - Люблю, конечно. - Но кого? - Тебя. И это правда, такая правда-правдища, что немного страшно даже. Юнги знает, в моей любви он не сомневался никогда. Поэтому просто пытается понять, не скрываю ли я чего. Я не скрываю. - Не многовато ли любви для меня одного? Мне с одной не сжиться, а вас двое, и вы оба такие… как вы это делаете? Так неуловимо похоже. - Ну, он мой брат, естественно, что мы похожи. И что одного любим. - Тебе больно? - Из-за другого, - успокаиваю я, - не выдумывай. Я так счастлива сейчас, словно это ко мне через жизни и смерти пришёл Тот Самый Он. Словно это я, я сама смогла победить смерть любовью. Юнги. Мой Юнги, такой колючий и холодный, колкий и хрупкий, неумелый в нежности и чувствах, вдруг встаёт, подходит ко мне, садится рядом и обнимает. Так, как никогда ещё не обнимал. Как большой мальчик маленькую глупую девочку. Просто держит вот так, и пахнет раскалённым песком и солью моря. Бесконечно родной, бесконечно правильный, изумительно счастливый, полный, настоящий, живой, живее всех живых. И не говорит осточертевшие глупости про «всё будет хорошо», нет. Он говорит такое, что не говорил ни один другой: - Я обещаю тебе, Марьям. Я обещаю тебе, Марьям, что однажды я выучусь думать правильно, и мы поменяемся местами, и я выдумаю тебе всё-всё очень правильно. И он придёт к тебе, через жизни и смерти, твой Тот Самый Он. И вы победите смерть, и он будет такой, каким должен быть: большущий и нелепый, добрый и сильный, смешной и ласковый. Он будет твой, я придумаю тебе всё именно так, как ты всегда хотела. Так, как ты придумала для меня. Это всё как-то слишком вдруг. Как-то слишком уж, для одной простой и слишком смертной меня. И остаётся только выдохнуть тихое «тогда я буду ждать», а потом сидеть, вдыхать запахи моря и песка, и любить его, такого маленького, но такого большого. От его неожиданных объятий клонит в сон, и сегодня никто не покидает кухню: я засыпаю, уронив голову на его угловатое плечо, а он, мой самый родной, мой самый нужный, молчит и старается выдумать обещанное. OWARI