разговоры о разном

- Когда, - говорит он своим глупым скрипучим голосом, и смеётся, искренне смеётся, запрокинув голову вверх. – Когда уже ты перестанешь, Марьям? - Никогда. Он приходит, когда ему вздумается, не ждёт приглашений, не утруждает себя записками или звонками. Просто приходит, потому что знает прекрасно: его жду всегда. Подсознательно, подспудно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно, еже, еже, - жду его, больное моё счастье, нелепого моего малыша. И всё-то ему можно, всё-то ему уже заранее прощено. - Ой ли? – Говорит он, усаживаясь напротив меня за небольшой шаткий стол, и смотрит так прямо в глаза, словно ножичком между рёбер, словно кислотой прямо в горло. – Ой ли, Марьям. Тебе ли не знать, что «никогда» не существует? Мне приходится взять паузу, пойти ставить чайник, электрический чайник со светящимся синим боком, чтобы подобрать слова. Он, конечно же, мне время даёт, не торопит, не требует ответа сразу же, потому что знает, что тема серьёзная. Не праздная это болтовня, тут на кону, быть может, целая жизнь. Его жизнь всегда на кону, на весах, в кошельке для мелочи, даже если речь о какой-то пачке сигарет. Пока я вожусь с чайником и заваркой, с ним, как и положено, начинает происходить т а н е ц. Его руки, никогда не спокойные, никогда до конца не отогретые, вспархивают над поверхностью стола, чуть мимо звучащей в его голове инопланетной музыки, едва заметно не в такт. Нервные руки, напряжённые, нежные с виду, мягкие. Весь он – сплошное противоречие, и к нему самому – точно так же: и ненавижу его до ярости, и люблю, что от секундного взгляда на размытую фотку – слёзы комом в горле. Что и говорить о том, когда он приходит вот так, говорит о важном, и руки его плавно двигаются над столом, совершая какую-то непостижимую для меня магию. - Я, - говорю, протягивая ему чашку с очень-очень крепким чаем, креплёным вином, мёдом и перцем, - не перестану, пока ты себе не простишь. Как минимум. Солли склоняет голову на бок и смотрит на меня своими кукольными, словно стеклянными глазами, и его тёмные губы трогает лёгкая неуверенная улыбка. - Но… но ты же не можешь мне врать, Марьям! - Не могу, - киваю, и делаю крохотный глоток такого же, как в его чашке, варева, - и не вру. Это я живым, - говорю, - вру сколько угодно, а тебе – нет. - А ему? - Которому? – смеюсь я, потому что у меня гостей кухонных – на маленький батальон. А ценных – трое. - Моему близнецу, - Хансоль смеётся тоже, облизывает губы после глотка, - тому, с которым у меня, кроме тебя, Марьям, ничего общего. - Юнги я тоже никогда не вру. И остальным. Не вам, Солли, не вам мне врать. С кем-то же нужно быть предельно честной. - Я, - говорит Хансоль, промолчав минут десять к ряду, неторопливо прикурив, выдохнув дым в сторону приоткрытого окна, - не прощу себе никогда. - Значит, я никогда не перестану тебя любить. А ты говоришь, что его не существует. - Но я в другом положении! Я же тобой… - Я уже сама, - я перебиваю, потому что это куда важнее его глупостей про то, кто тут кого выдумал, -я уже сама всё тебе простила, Ким Хансоль. - Минсон. - Это для других, моё белое солнце. Это оставь другим, хорошо? Я же с тобой остаюсь собой. Ему не нравится это, солнцу моему губительному, ядовитому, смертоносному, он кривит губы, и мелодия внутри его головы становится ритмичней и быстрее, судя по движениям его рук. Нервничает. - Так уж всё и простила? Полосует по мне взглядом, острым, чёрным, что хвост ласточки, цепляется зрачками в зрачки. - Всё. Абсолютно всё, Солли. Молчим. Как бы ни было нам трудно, по отдельности и вместе, мы с ним связаны чем-то таким, что не разорвать. Привязаны друг к другу, и, наверное, от этой зависимости нет лечения. Он смотрит мне в глаза, его мягкие холодные ладони продолжают беспокойный ритуальный танец на столе, а я просто смотрю в ответ прямо в него, и жду. Хотя, я знаю его следующий вопрос, и он знает ответ, и нам обоим больно, но всё равно нужно вслух. - Даже смерть? Я закрываю глаза, но ни черта это не помогает, конечно, и слёзы всё равно жгутся так, словно они кипят. Кипят внутри. А потом приходится снова смотреть в него. - Даже смерть, - тихо-тихо говорю я, но между нами громкость звуков не имеет никакого значения и веса. – Даже смерть, любимый. Такая правда, конечно же, болезненна. Болезненна для нас обоих. Но мы же никогда друг другу не врём, не лукавим между собой никогда. Моё кривое счастье, без возраста, без родины, бесполое моё счастье подходит ко мне, садится на подлокотник моего кресла, и осторожно обнимает, голову мою прижимает к своей мягкой горячей груди. Так, словно это у меня в ней – атомная война и Израиль, Помпея и Освенцим одновременно. Так, словно это я безумна. - Марьям, Марьям… за что же я тебе дан? - Перестань, не говори так, слышишь. Не говори. Я счастлива, что дан, что есть, что сможешь ещё, что… Ты же мне нужен не меньше, чем я тебе. Хансоль молчит, только по волосам меня гладит, а потом целует в макушку, своим мягким, ласковым, тёплым ртом. - Тогда, давай о другом? Давай о другом, любимая, о планах, странах, о прошлом, я видел просто ужасные картины в музее современного искусства, а все смотрят с пластиковым каким-то восхищением, словно видят совсем не то, на что смотрят. - А я в опере была, - говорю, и вытираю щёки, - тоже такое себе. Плюс-минус отвратительно. - Но мы с тобой, - говорит Хансоль, и мне неудобно, да и ему тоже, но нам так хорошо с ним вдвоём, так правильно, - мы-то с тобой делаем настоящее искусство. Я вот читать совсем не люблю, а твоё – всякий раз. - Ты – единственный танец, который что-то такое делает с моим сердцем. Оно становится, знаешь, тоньше в тысячу раз. - А у меня от твоих букв – силы. - Тогда, - решаю я, и осторожно глажу кисти его рук, - я буду писать дальше. Для тебя, моё сердце. - Тогда, - отвечает он, и в этом нет и сотой доли лукавства, - тогда, я не буду умирать. Я буду жить, Марьям, чтобы тебе не пришлось прощать меня снова. Мы молчим пару часов, потом он показывает мне снимки в телефоне, где он был, что видел, сотни каких-то людей, кажется, ему понравилось во Франции больше всего, а я вот Францию не люблю совсем, но молчу. - Пора спать, Марьям, - говорит моё солнце холодное, белое, выжженное, живое, когда уже утро. – Я приду, обещаю, я всегда с тобой, если уж на то пошло. Всегда с тобой. - А я? - А ты – со мной, какая же ты иногда невыносимо глупая! Солли-Солнце смеётся, запрокинув голову вверх, хорошо и спокойно смеётся, а потом просится остаться и спит, уронив голову на мою подушку, и, кажется, вовсе не видит снов. В коем-то веке. OWARI