Любимый мой

Алексей увидел его через пару месяцев после расставания. Это случайно произошло в начале мая. На уцелевшем перроне небольшой железнодорожной станции толпились немцы, на север отправлялся состав. Партизанский отряд получил задание подорвать уже не раз подорванную и не раз кое-как восстановленную ветку, и сделать это стоило, заодно пустив под откос поезд. А чтобы это получилось, нужно было всё как следует разведать, в том числе и то, не повезут ли в этом поезде пленных. Станция в тот день купалась в нежнейшей зелёной листве, недавно накрывшей ещё не успевшие поблёкнуть придорожные ракиты и окрестные тополя. Пыль лежала прибитой вчерашней грозой, светило яркое солнце и дул свежий ветер, поэтому всё вокруг переливалось, блестело изумрудом и золотом и звонко переговаривалось шёлковым шелестом. Конвой с собаками покрикивал на пленных, что грузили в поезд ящики. Другие немцы тоже болтались туда-сюда и хоть было их не очень много, стояла обыкновенная привокзальная суматоха, в которой бухтели автомобильные моторы и что-то тут и там гремело и щёлкало. Вместе с товарищем-партизаном Алексей прятался в непролазных малинных кустах на пригорке и наблюдал за погрузкой и порядком в бинокль. Профессиональным цепким взглядом он скользил по немецким мордам и как только коснулся одной из них, той, о которой не подозревал, но ещё глубже этих неподозрений, где-то совсем уж на нерациональной подсознательной глубине, тревожно ожидал и хотел увидеть, — сразу же узнал. Узнал часто заколотившим сердцем, перехватившим дыхание, задолго до того, как разум облёк поспешное узнавание в связные мысли и донёс до поверхности, где всё просто и ясно. Даже когда товарищ стал ворчать, что пора уже давать тягу, Алексей никак не мог перестать свою прекрасную находку разглядывать, вновь и вновь выискивая её среди чужих спин и ловя каждое её стройное движение и каждую, как это ни удивительно, улыбку, которая со знакомого интеллигентного лица практически не сходила и то и дело подставлялась солнцу. Герберт выглядел невредимым, счастливым и, будто котёнок, живущим каждым моментом как чем-то неповторимым и ничем не омрачённым. Иными словами он выглядел хорошо и сиял на солнце в здоровье и довольстве собой, судьбой и окружающими. Его ненаигранная любовь к жизни, которую не трудно было разглядеть с трёхсот метров в бинокль, украшала его лучше любых украшений. На него самого, как на радостного, дорогого, красивого и здорового пса, нельзя было смотреть без одобрительного восхищения. Вот Алексей и смотрел, хоть для него это было в первую очередь поразительно, а уж потом приятно. Алексей не мог вот так сразу поверить, что это Герберт, Герберт ведь умер, но вот, пожалуйста: это точно он, в зеленоватой вермахтовской форме, с новой фуражкой на голове и с не до конца зажившим шрамом от глубокого пореза на скуле — отметкой, оставленной прикладом советского автомата, когда Алексей впервые догнал удирающего по лесу шифровальщика. Конечно, на таком месте, где тонкая и не тронутая загаром, драгоценная немецкая кожа столь часто подвергается растяжению, благодаря милой стеснительной улыбке, царапина заживёт не скоро… Глядя на него, Алексей собрал в голове и произнёс, порой даже слишком громко, все, какие только мог придумать, забавные, злые и невероятные выражения разной степени разборчивости и крепкости, с ругательствами и без, с постоянным поминанием матерей, чёрта, бога, фашистов и прохвостов. Алексей смеялся, ругался, ломал локтями малиновые стебли, неподобающе шумел, сбивал на затылок и снова возвращал на лоб лёгкую летнюю шапку, многих трудов ему стоило перебороть свою природу и не подняться, не скатиться с пригорка кубарем, не заорать во весь голос о своём поразительном открытии и о том что он здесь и он узнал, узнал, а ведь думал, что умер, паскуда, и как это хорошо, как это замечательно, как он рад теперь, и совсем не важно, что подлец-немец зачем-то его обманул… Товарищу пришлось утаскивать Алексея в лес едва ли не за шкирку. А Алексей с тех пор потерял покой. Надолго и прочно, практически на весь оставшийся май, он впал необъяснимое радостное возбуждение и оголтелое нетерпение обманутого и этим осчастливленного. Такое же состояние находит на ребёнка, которому заранее показали потрясающий подарок, о каком ребёнок и мечтать не мог, вернее, мечтать только и мог, а затем этот подарок, обещав отдать в день праздника, припрятали. С тех пор, если кто-то соглашался слушать, то Алексей тут же вываливал ему свои новости и своё невразумительное веселье по этому поводу. К моменту того майского дня односторонней встречи Алексей уже и без того успел всем и каждому в партизанском отряде в ярких красках растрепать о своём зимнем приключении и о случайно погибшем хорошем немце. Алексей был интересным и увлечённым рассказчиком, не стесняющимся приукрашивать, преувеличивать и переигрывать, поэтому слушатели над ним по-доброму посмеивались, верили и почти не осуждали за тёплое отношение к одному из врагов. Алексею, при его честном бескорыстии и искренней манере общения, заключающейся в беззлобности, поистине святой простоте и очаровании, прощали многое, в том числе и назойливость, и наивность, и детское нетерпение, и чистоту и отсутствие ненависти, которой у Алексея не было, потому что он пока не пережил того, что заставило бы его озлобиться, и, кроме того, ещё и потому что озлобиться он в силу в своей непотопляемой деревенской природы в принципе не мог. Он оставался жизнерадостным и светлым, сохраняя свою душу целой и незапятнанной даже в условиях войны, убийств и потери товарищей. Алексея нельзя было не любить и не потакать ему, потому что он, несмотря ни на что, оставался весёлым, простодушным и требовательно-ребячливым, а новообретение хорошего немца его бесхитростный оптимизм только укрепило. При всей своей добродушной ветрености, дурашливости и непокорности строгим правилам, Алексей всегда оставался одним из самых надёжных, смелых и способных бойцов — за это его уважали, хоть порой и не принимали всерьёз его легковесную недалёкую болтовню. С дисциплиной и военным уставом у него было плоховато, но в партизанском отряде тотального подчинения от него не требовалось. Поэтому Алексей оставался свободным и это позволяло ему сохранять свободу внутреннюю, то есть свободу поступать по совести, а раз совесть позволила ему вбить себе в голову одного немца, то уж ничьего другого позволения ему не нужно было спрашивать. А если его пыталась осадить и пристыдить, он и в драку мог полезть, потому что ему, чтобы разозлиться или чтобы улыбнуться, всегда хватало одного слова. Местное партизанское руководство знало, что Бурьян парень бедовый. Очень хороший, смелый, потрясающе ловкий и живучий как пёс — то есть отличный боец, но при этом излишне самовольный и непокорный, если вобьёт себе что-то в голову, то всё… Алексей был научен жизнью всегда добиваться своего. Иногда обманом, иногда просьбами, иногда незатейливым, но бронебойным обаянием. Он был из тех, кто никогда не пропадёт и он был из хитрецов — из простых, даже примитивных и, в силу полуграмотности и жизни в деревне, среди бесконечного ручного труда, глуповатых, но зато изворотливых, выносливых и неунывающих. Со всем своим упрямством и немного эгоистичной стремительностью Алексей захотел во что бы то ни стало своего немца снова изловить. Желание это было спонтанным и самопроизвольным, Алексей и сам себе не потрудился объяснить, на кой-чёрт ему немец сдался, просто решил и всё тут. Но если всё-таки браться подыскивать причины, то первой из них было желание Герберта уберечь от смерти, раз выдался второй шанс, и, что ещё важнее, уберечь от зла и отнять у проклятых фашистов, оставаясь на стороне которых, Герберт снова становился врагом. Алексей чувствовал за него ответственность, а потому считал себя в праве решить за него. Да и вообще Герберта хотелось снова себе вернуть, чтобы заново стать его другом… Какая тут может быть дружба? Алексей об этом не думал. Ему хватало собственного душевного порыва, а этот порыв толкал его разыскать Герберта, а что потом, дальше видно будет. Дезертировать Алексей не стал бы, но и от своих бестолковых желаний не отказался бы, поэтому приложил все силы, чтобы всех, от кого это зависит, уболтать и попросту утомить своими приставаниями так, что те более или менее согласились дать Алексею определённую долю свободы. Это же была не армия с нквд, а действующий в тылу врага партизанский отряд, в котором все друг друга знали как люди, а не как солдаты. Все они служили единой цели, но и друг друга понимали. А даже если и не понимали, остановить и запретить были не в силах. Поэтому Алексей стал вызываться, напрашиваться, а то и нарочно выдумывать повод, который позволил бы ему снова оказаться поблизости от немцев. Алексей ничего не боялся, страх ему вообще отшибло до такой степени, что он в мае и июне предпринял несколько самоубийственных вылазок, в которых, без оружия и с простоватым видом, играл роль местного жителя, причём так убедительно и ловко, что ходил под самым носом у немцев, а те в упор не видели в нём опасности. Его безрассудство не знало предела. Он даже смог втереться в доверие к нескольким немецким солдатам. Но напрямую спросить у них о Герберте он конечно не мог, да те наверняка и не смогли бы ему помочь, даже если бы захотели. Незаметно для себя, Алексей проникался к немцам всё большим пониманием. Он знал, что они убийцы и захватчики, но к нему всё больше приходило осознание, что враги — это все они вместе, вся их преступная армия и глубоко заблуждающаяся, обманувшая сама себя нация. Однако почти каждый немец (за исключением редко попадающихся больных сволочей), взятый по отдельности, представляет собой человека в большинстве случаев хорошего. Хорошего, но запутанного и принуждённого выполнять приказы. То есть немец сам по себе — человек обыкновенный, у него осталась дома семья, у него свои житейскими проблемы и надежды — это очевидно, но стоит это осознать как следует, и к такому человеку вполне можно найти подход. Достаточно отказаться от нерациональной ненависти и постараться отнестись к немцу по-людски, вот он и купится на искренность. Это Алексей теперь умел. Но искренность для Алексея не могла быть лицемерной. А значит убивать немцев становилось всё труднее. В боях и перестрелках на лесных дорогах это всё ещё получалось, но убить один на один, воспользовавшись чужим доверием и обманув, Алексей больше не мог. Поэтому его действия в тылу врага носили только разведывательный характер. Разведывательный для партизанского отряда, а для него самого — поисковый. Он искал Герберта последовательно и упорно, аккуратно выясняя, где стоят немецкие штабы и в каких из них офицеров побольше. Изначально вероятность того, что он найдёт среди тысяч одного, была мизерно мала, но Алексей самоуверенности не терял. Было лето, ему было хорошо, жить ему нравилось, вот он и увеличивал теоретическую возможность встречи, предоставляя ей как можно больше шансов. Алексей искал старательно. Чуть видел офицеров — не спускал с них глаз. Всюду незаметно прислушивался и приглядывался, даже разговорному немецкому языку, как-то сам для себя неявно, немного обучился. Так проходило лето и порой Алексею казалось, что вероятность того, что он Герберта найдёт, уже перевалила через вероятность того, что не найдёт. Но летом этого не случилось. Немцы отступали и их подгоняла скорая осень. Перепуганные открытием второго фронта, они буквально на глазах теряли запал и теперь, как и было предсказано, только и делали, что, сверкая пятками, драпали домой. Когда их подгоняемый советской армией драп преодолел Закарпатье, территориально так сложилось, что украинские партизаны уже не могли оставаться партизанами. Официальная сторона дела была Алексею не важна, его возвращение в Красную Армию поначалу не много для него изменило, а потом он привык. Привык к тому, что сам он себе больше не хозяин и что должен действовать строго по уставу. Глупо было жалеть, что он больше не среди немцев, а щёлкает зубами позади них. Если Алексей к моменту новой осени ещё помнил о Герберте (а он помнил), то понимал, что теперь им, наверняка раскиданным по разным фронтам, случайно никак уже не встретиться. А значит и поиски пришлось завершить. Алексей оказался слишком занят своей ставшей более ответственной службой, войной, боями и простыми тяготами, чтобы отвлекаться на разную ерунду. Поэтому немца он, можно сказать, отпустил. Но зато, если видел пленных (а их, оборванных и пришибленных, с каждым днём виделось всё больше и больше), то почти всегда, если было можно, вразвалочку и с обольстительной улыбкой направлялся к ним, чтобы угостить их сигаретами и на максимально ломаном немецком сказать им пару добрых слов. Мол, ничего, ребята. Где наша и ваша не пропадала. Их тихая забитая благодарность была намного ценнее, чем-то, что получали те, кто только ненавидел и плевался в их сторону. Часто Алексею доставалось за его нескрываемую доброту к врагу, но он умел постоять за себя. А иногда и за них — когда чья-то благородная ярость переходила границу между справедливым актом возмездия и бессмысленной жестокостью. Глупо было спрашивать у покорённых сочувствием немцев, встречали ли они когда-нибудь офицера-шифровальщика по имени Герберт. Глупо, но Алексей иногда, когда разговор затягивался, спрашивал и никогда не получал положительного ответа, хоть Гербертов как таковых в немецкой армии насчитал немало. Уже практически не осознавая этого, то есть не отдавая себе отчёт, а просто по привычке, автоматически, Алексей продолжал неторопливо искать по мере своих не таких уж широких возможностей. Он всегда окидывал придирчивым взглядом всех попадающихся пленных, наведывался в германские военные госпиталя и в боях щадил офицеров. Зачем? Незачем. Воевать и умирать всё равно пришлось бы. Но и воевать, и умирать, зная, что где-то среди отступающих мечется под небом милый друг, было немного веселее. Месяцы шли и Алексей практически о нём забыл. Практически — потому что находились заботы первостепеннее и важнее. Голова была занята насущными проблемами и мелкими делами, а сердце было занято письмами из дома. Но зато если на ночном привале возле костра нужно было рассказать забавную военную историю, то Алексей рассказывал свою, а рассказав, снова на несколько дней подпадал под собственноручно воссозданное очарование, и потому тосковал, вздыхал, закинув руки за голову, смотрел на чужие ночные звёзды и помнил, а порой нет-нет да и задавался вопросом, видит ли эти звёзды Герберт и не под ними ли он уже нашёл вечный приют. Так было всю новую зиму и последнюю берлинскую весну. К маю сорок пятого Алексей был уже полноценным бойцом Красной Армии. В звании, благодаря деревенской дурашливости и так и не отыгравшему детству, он повышен не был, но зато имел достойный комплект разнообразных медалей и наград. Алексей по-прежнему падал быстрее пуль, а потому смерти его было не поймать. Во всех отрядах и полках, где он служил, он быстро становился местной знаменитостью благодаря своей непотопляемости, неуязвимости и веселому нраву. Он дошёл до Берлина и на этом долгом и трудном пути почти не изменился, только стал намного увереннее в себе, вальяжнее и спокойнее. Все его родные были целы, а значит ничто не омрачало его заслуженной гордости победителя, а это только подкрепляло чистоту его совести и его благородное сочувствие к поверженным. Алексей понимал, как ему повезло, что он жив, и что миллионам других повезло куда меньше, но это не заставляло его мрачнеть и жалеть. Жалеть он мог бы, но он предпочитал оставаться живым и тёплым, всё ещё молодым и красивым, всё ещё хитрым и иногда смешным — таким он был для своих и хотел таковым остаться. А для чужих он был огромным и всесильным, настоящим воплощением доблести и справедливости, конечно немного жуткой в силу своей азиатской дикости, но всё-таки прекрасной. Его снисходительность и доброта к несчастным, проигравшим и всё потерявшим делала его лучше. Немцам он часто улыбался и каждого, кто просил, старался подкормить и защитить. Было бы чрезвычайно трагично, если бы его, такого хорошего и великодушного, при случае подстрелил из окна затихарившийся эсэсовский недобиток. Но Алексей падал быстрее пуль и в каждом своём шаге неосознанно руководствовался прозорливой лисьей хитростью, предусматривающей все опасности. Ему повезло. Ничего плохого с ним не случилось. Заслужил он это или нет, смерть и жизнь вообще заслуживать не нужно, — он был жив и достаточно по-своему счастлив.