Любимый мой

Преувеличением было бы сказать, что Алексей узнал его с первого взгляда. Алексей уже успел давно забыть его лицо, а если что-то в сердце и сохранялось, то только смешное для русского слуха имя и кое-как пронесённая сквозь все бои и военные тяготы нежность. Алексей не узнал его, но, по привычке на всякий случай опуская руку на автомат, дружелюбно и открыто улыбнулся, когда на разбомбленной до состояния руин берлинской улице ему навстречу выскочил человек — какой-то немец, высокий и совсем худой, рано поседевший и вообще какой-то бесцветный, в гражданской одежде, выглядящий очень замученным, потерянным и затравленным. Ну а как ещё выглядеть немцу в мае сорок пятого, если ничто на свете не защитит его от перспективы быть в любой момент схваченным и брошенным в лагерь военнопленных, а там, скорее всего, смерть в ближайшую зиму… Алексей немцев не опасался и старался теперь, когда война закончена, относиться к ним как друг, всем своим видом показывая, что и они могут рассчитывать на то же самое с его стороны. Поэтому он не боялся в одиночку ходить по улицам. Пока другие его многочисленные товарищи, если не было у них дела, просто стояли, где положено, веселились и праздновали, Алексей всегда старался с партизанским кошачьим проворством улизнуть, чтобы пройтись по окрестностям и, если требуется, кому-то помочь. Он уже не думал о том, что кого-то ищет. Причина растворилась в привычке искать, хоть поиски давно потеряли смысл, поэтому Алексей сам себе говорил, что ежедневно таскается по разрушенному Берлину просто так. Был снова май, но мало где можно было увидеть зелень. Вообще в перелопаченной немецкой столице о мае говорило только слепое белёсое солнце, припекающее с каждым днём всё жарче. В остальном весь город лежал в пыли, разрухе, обломках, разбитых орудиях и кое-где не убранных ещё телах. Из многих выбитых окон высовывались либо белые тряпки, либо красные знамёна. По улицам, повсеместно занятым красноармейцами, грохотали танки и тяжёлые машины, отовсюду тянулись колонны пленных. Кое-где ещё слышны были выстрелы безумцев, но в остальном победа уже свершилась. Рейхстаг был взят и капитуляция подписана, советская армия, выполнив своё предназначение, просто стояла, шумела и отдыхала, ожидая новых приказов. Немецкое население пока пряталось по подвалам, но уже начинало пробовать неуверенно и робко выбираться из них, чтобы, не поднимая глаз, попробовать попросить еды. Разумеется огромное количество навоевавшихся, но всё ещё праведно злых и теперь вдруг оставшихся без дела мужчин скучало, а потому нередки были случаи изнасилований и разбоя, но грабить было уже нечего. Алексей ни в первом, ни во втором участия не принимал, но и не осуждал других. Он отвечал только за себя и сам, по доброй воле, хотел быть не извергом, а спасителем и потому каждый день тут и там добывал картошки или хлеба и нёс их в какой-нибудь подвал. Он и сейчас возвращался к своей части после такой вот вылазки, а потому возвращался довольным собой, спокойным и даже немного гордым. Выскочившему немцу он улыбнулся, а у немца на лице нарисовалось такое печальное, счастливое и несчастное выражение, так в волнении сузились его пепельно-серые глаза и так приоткрылись изрезанные губы в резком вдохе, что нельзя было не понять, что видит он невероятное. В следующее мгновение в сердце у Алексея что-то шевельнулось. Кольнуло почти до рези, но пока не тем, что он узнал, а тем, что он не забывал — как когда-то кого-то узнать пытался. Кого-то похожего на этого человека. Только этот кто-то давно потерян, если не в мартовской лесной вьюге, то в майском изумрудно-золотом ветре так же, как в этой звенящей городской тишине потеряна едва слышная русская песня, в гомоне доносящаяся с другой улицы. Прищурившись от бьющего в глаза солнца и яркости известняковых обломков, Алексей просто стоял и ждал. Он замер и не шевелился ни внешне, ни внутренне, ни в своих мыслях, одной из которой достаточно было совершить взлетающее движение, чтобы понятно стало, кто это перед ним. Кто, наклоняя измождённое лицо, подходит маленькими шагами и чьи тонкие руки в запылившихся рукавах драной куртки то немного поднимаются и тянутся вперёд, будто они до сих пор связаны, то падают вниз. У этого немца на скуле был заметен остаток старого шрама. Этот немец лопотал что-то, но Алексей из-за не так давно полученной контузии разобрать не мог. Он просто стоял и ждал, на несколько секунд поддавшись воцарившейся в голове полной пустоте, которая, как степь перед рассветом, готова была уже озариться узнаванием, но пока ещё, балансируя на грани большой всевышней радости, оставалась в тающих сумерках фальшивого неведения. Можно было и дальше смотреть, прищурившись и хмуря брови в беззлобном подозрении, оттягивать прекрасный неизбежный момент, но он закономерно, как любая временная единица, завершился. Не узнавать и дальше стало таким же обманом, каким было бы узнать раньше времени, поэтому Алексей узнал, поражённо с шумом выдохнул, поднёс руку к лицу и отступил на полшага. И снова, как и тогда, в прошлом мае, он узнал, узнал, только теперь радость была не оголтелой, внезапной и дикой, а разумной, всеобъемлющей и медлительной. Она, вместе с Алексеем отяжелев, осев и нагрузившись медалями, не могла пробудиться быстро, поэтому, поднявшись с недосягаемой глубины, нарастала, словно свирепый паводок. Сначала Алексей просто поймал немца за плечи и слегка встряхнул, на ту секунду вполне ещё владея словами, чтобы торопливо складывать их в «да это же ты», «ах ты прохвост» и прочую бессмыслицу. Нельзя было сказать, насколько сильно Герберт изменился или постарел, но какое-то безотчётное, слепое, но несомненно верное чувство, установившееся в самом основании любви, доброты и вечной памяти, что-то смешное, простое и широкое — его таинственная душа, если быть точным, с ласковым укором подсказала Алексею, что сама суть немца осталась точно такой же, да и как ей стать иной? Она была всей той, что Алексей не столько понимал, сколько ощущал неосознанно, ни разу не назвав её словами, но испытывая, как сейчас ему стало ясно, долговременной привязанностью к совокупности черт и счастливых совпадений в Герберте, которые, единожды удачно сойдясь случайным образом, составляют собой картину всей человеческой стати и красоты, если красотой можно определить неповторимость благополучно произведённого впечатления. Причиной этому два те зимних дня и две зимние ночи и, гораздо больше, огромное сожаление и маленькое чувство вины и весны, и, совсем уж неисчислимо, последующая радость, вылившаяся в неосуществлённое желание снова найти, и вместе с этим лето, затем незнакомая осень, чужая зима и весна теперь — и на всём этом протяжении Алексей не открывал, но носил в себе, и для того, чтобы носить, ему было достаточно одного первого взгляда, который потом бы оформился и вырос внутри, без проявлений и свидетельств, в особое помешательство и в особое увлечение. Поэтому он видел теперь то, что видел. Видел обыкновенного, потрёпанного жизнью и войной врага, но всё это была переменчивая листва. Важнее этого было увидеть то, что не всякий разглядит. Вернее, разглядеть способен каждый, но для каждого своё, и для Алексея оказалось это, ненамеренно обретённое и воспитанное в безгрешном постоянстве. А поскольку даже сам Алексей о своей любви, по простоте душевной, не знал, то ей ничего никогда не угрожало. А теперь даже если бы Алексей захотел от неё отказаться, то не смог бы. Он видел выдуманное и потому для него истинное — эту красоту, родную и совершенную, потому как для него она была ненароком принята за утерянное совершенство. Может, всё это было ошибкой, но не в тот момент, когда он, узнав, поверил. Именно такие ему нужны были черты лица, тонкие, резковато-правильные и летящие, но в то же время нечёткие, будто их нарисовали простыми движениями, а потом кое-где стёрли резинкой. Немец был красив красотой не запоминающейся, её и красотой-то не назовёшь, слишком он был прост и бесхарактерен, но это был он, со своей бессильной мягкостью, незамысловатым обаянием податливости и строгой надменности, окончательно превращённой в милую уязвимость. Весь он был светлый, но не по-русски, то есть без пшеничных и небесных красок, а по-холодному, с пеплом, тихостью и сухим льдом, давшим цвет его тревожным глазам, мягкой тонкой коже, лёгким волосам и скромным повадкам. Он улыбался, но радость его явно была неуверенной и испуганной. Ей мешало его положение вновь зависимого и слабого. Алексей не видел его тогда, когда Герберт, во времена своего возвышения, ещё будучи офицером, гордым и амбициозным, раздавал команды (тот раз на станции не в счёт). Алексей не видел его неприкосновенным, уверенным в себе и полным сил, вызывающим уважение и зависть — и хорошо. Для Алексея он снова и всегда был всё равно что попавший в беду ребёнок, свалившийся на его голову. И теперь тоже, и Алексей обнял его, крепко прижимая к себе, смеясь, ругаясь, кружась и запросто снося немца с места. Осознание встречи к тому моменту приобрело уже такую радостную силу, что Алексей перестал говорить связно, и уж тем более забыл про сдержанность. В этой ставшей общей радости доля радости Герберта была несказанно мала. Алексей бы её и не заметил, давая волю только себе, но не ему. В полной мере и в каждом своём шаге и действии ощущая себя великодушным победителем, вполне, разумеется, заслужено, но всё-таки излишне эгоистично, Алексей бы даже немного удивился, если бы потрудился заметить, что его обнимают в ответ, пусть не так сильно и собственнически, но не менее близко и отчаянно. Если бы Алексей сразу это заметил, то не оскорбился бы, а только лишь посмеялся и успокаивающе похлопал разошедшегося немца по спине. Но Алексей сам увлёкся и потому увидел, что его радость здесь не самая живая и безнадёжная, только тогда, когда, наобнимавшись, счёл нужным отстраниться и поскорее спросить, всё ли с Гербертом в порядке и какая ему нужна помощь. Сам он Герберта отпустил, но отойти, поскольку его неожиданно цепко удержали, не смог, и потому пришлось посмотреть чуть снизу вверх. Разница в росте была едва ощутимой, но на расстоянии нескольких сантиметров она была словно стремнина. Алексей едва успел подумать, что из такого положения смотреть в зеленовато-серо-бесцветные, косо прорезанные, как у хищника, но вместе с тем мягкие и милые глаза немца ему немного неловко. Едва успел решить вырваться и снова начать улыбаться, трещать и суетиться, по-прежнему быть победителем, на которого устремлены полные запуганной надежды взгляды. Успел решить, но не успел. Герберт перехватил его позади шеи, сдвинуть с места не смог бы, но зато чуть-чуть наклонился и приблизился сам. Как только он оказался до страшного близко, Алексей, не зная зачем и как, послушно захлопнул глаза и, на мгновение растерявшись, потерял всю свою решительную твёрдость, причём настолько, что даже оружие из застывшей и вмиг похолодевшей руки выронил. По идее ничего странного не произошло. Подумаешь поцелуй. Когда празднуют победу, можно целоваться со всеми подряд сколько влезет. Так Алексей и подумал. Вернее, исхитрился и молниеносно успел с усилием запихнуть эту кособокую мысль в свою голову в последнее мгновение перед тем, как его пересохших грубых губ легко коснулось что-то не менее сухое, колкое и шершавое, но прикосновение это было бесконечно осторожным и мягким и было довершено обрывком дыхания и движением языка, на долю секунды позволившего почувствовать в сравнении с его тёплой и нежной влажностью пустынную омертвелость всего остального, что только есть на свете. Это был конечно не тот поцелуй, какой Алексей мог бы позволить себе совершить с товарищем в минуту воинской радости, но он поддался. Сразу удивиться и оттолкнуться значило бы высказать очевидную неправильность такого поцелуя, и Алексей, сам того не замечая, не хотел терять его так просто и так быстро, а потому медлил и ничего не предпринимал, кроме неявного сдающегося выдоха навстречу и согласного раскрывающегося движения, которое, потворствуя и, запутавшись, разрешая, позволило Герберту и дальше прикасаться и скользить, причём с такой нарастающей смелой настойчивостью, словно вся дальнейшая жизнь зависела от этого поцелуя. Так, скорее всего, и было. Но не для Алексея. По крайней мере он об этом мог ещё не догадываться. Когда он наконец опомнился, он грубовато отпихнул от себя немца, но сразу после этого фальшиво смеяться, улыбаться и лицемерно молоть чушь всё же не смог. Потребовалось несколько секунд, чтобы отступить на пару шагов, отвернуться, встряхнуть головой, потереть ладонями загоревшееся лицо и быстро спросить у себя самого: «Ну к чему эта злость? Всё в порядке?» «В порядке» — пока ещё можно этим защититься. Пока ещё, кажется, работает и стоит нерушимо, всё такое же монументальное и надёжное, как всегда, но уже готовое рассыпаться в пыль. Пересилив себя, Алексей фыркнул, улыбнулся, всплеснул руками и поднял с земли автомат. Глянул на Герберта — хотел весело и как победитель, но получилось как-то виновато и стыдливо. — Wo lebst du? — Алексей не был уверен, правилен ли его вопрос, да и вообще зачем это ему? Но какой-то тайный план уже сложился в его голове, так же мгновенно и неизвестно для хозяина этой головы, как и ход событий и то, к чему они в итоге приведут. Лесная звериная интуиция редко Алексея подводила, вот он и спросил, хоть на момент произнесения ещё понятия не имел, что нужно будет сначала заручиться безопасностью своего отсутствия, затем раздобыть еды и только затем пойти туда, а зачем идти, он уже знал прекрасно, но и не знал одновременно, потому как это знание заставило бы его сквозь землю провалиться. И вместе с тем это знание пришлось бы принять как совершенно естественную вещь, потому что спонтанно возникающие желания сами по себе естественны, даже если не ясно откуда они берутся… Герберт назвал заковыристое сочетание букв и звуков, о котором Алексей сразу же подумал, что ни в жизнь не запомнит такую лязгающую сумятицу нечётких согласных, но запомнил. Так же чётко, как помнил свой собственный адрес. После этих слов, как после обмена угрозами, Алексей смог наконец вымученно улыбнуться, по-свойски шмыгнуть носом и дёрнуть плечом. Секунды шли и обычная забавная самоуверенность к Алексею возвращалась. — Ну значит жди в гости, фашистская морда. Надо хоть пожрать тебе принести, а то смотреть ведь больно… — произнося ещё какие-то выражения и улыбаясь, Алексей пятился назад, а когда отошёл на безопасное расстояние, развернулся и излишне торопливо, чем подобало победителю, припустил к месту расположения своей части. Что творилось у него внутри, он не знал. Что произошло и произошло ли что-то, он объяснять себе не хотел, по крайней мере пока. Начнёшь ведь разбираться и окажется, что связываться с этим Гербертом совсем не нужно. А так, пока всё в порядке, не о чем волноваться. Подкормить старого друга действительно имеет смысл, почему бы и нет? Почему нет? Так Алексей и думал и старательно делал вид, что не может найти никаких «нет» против новой встречи. Сам же он уже знал, но его природное лукавство и святая в своей простоте спасительная хитрость аккуратно, лишив смятения, стыда и беспокойства, скрыли от него, подменив одно другим, что никакие «нет» его уже не остановят.