Любимый мой

В Берлине Герберт жил, если это можно было назвать жизнью, в более или менее сохранившейся квартире своих старых довоенных знакомых. Сами знакомые пропали в неизвестности, как и большинство их соседей. Многие квартиры стояли брошенными и разворованными, можно было выбирать любую, но всё же несколько надёжнее и спокойнее было обретаться в месте, на которое имелось хоть какое-то сомнительное право. Когда война закончилась, оставалось только сдаваться в плен. Желающих было не очень-то много и поэтому бывшие немецкие солдаты избавлялись от формы и, пешком, таясь по весенним лесам, разбредались по домам, где их всё равно ловили. Некоторых сразу отпускали, но это было редкостью, а значит просто так болтаться по изничтоженной стране не стоило. Дома как такового у Герберта больше не было. Он уже успел свыкнуться с мыслью, что ничего позади у него не осталось. По слухам Мюнхен был разрушен сильнее Берлина, буквально сровнен с землёй и больше половины его населения погибло. Герберт не хотел видеть то, что раньше было его родным городом и не хотел топиться в горе, которое со зверской силой непременно набросилось бы на него, если бы стало окончательно ясно, что всё потеряно и всё погибло. Всё погибло, но покуда оно лежало мёртвым грузом где-то далеко, оставалась ещё какая-то фальшивая надежда. Надежда хотя бы на путь — так же как приговорённый ценит последние шаги до казни. Маленькая, совсем крохотная, иногда посвёркивающая в пучине тьмы и бед, как стёклышко на дне моря, мысль разыскать Алексея иногда приходила к Герберту, но он за неё не цеплялся. Было не то что слишком поздно, но слишком маловероятно. Нечего и надеяться. Да и на что надеяться, если Герберт не был уверен, узнает ли его при немыслимой встрече… Однако была весна и был Берлин, переполненный советскими солдатами, в каждом из которых можно было бы, случись чудо, встретить Алексея. Герберт ведь не знал, что именно встречать. Простое, красивое и милое лицо, тёмные волосы — а больше никаких отличительных примет на ум не приходило. Герберт предусмотрительно избавился от своей формы, но на гражданского он не тянул, а значит любой советский солдат представлял для него угрозу. Впрочем, любой советский солдат представлял угрозу для каждого немца, вне зависимости от пола и возраста. Женщинам было в этом плане и легче и невыносимее одновременно. Они могли рассчитывать на снисхождение и на ласковое обращение, для этого им нужно было подобающе выглядеть и искать себе покровителей, которые, раз воспользовавшись, захотят воспользоваться ими повторно и потому станут защищать и подкармливать. Старики и дети были в некоторый степени неприкосновенны, и только мужчин ждало исключительно то, что они заслужили — презрительная злоба и хорошо если не открыто проявляемая ненависть. Значит, советским солдатам нельзя было попадаться на глаза в принципе, и дело не в трусости или малодушии, а просто в здравом смысле. Герберт понимал, что жизнь его разрушена до основания и не имеет больше смысла, но всё-таки продолжал, сам не зная зачем, бродить по городу. Относительное безразличие к своей ничего более не стоящей жизни придавало ему безучастной храбрости и хладнокровия, вооружившись которым он, опустив лицо и превратившись в пепельную тень, расходился иногда с русскими солдатами на улице, и те, занятые своим разговорами и смехом, его не замечали. Совсем уж отчаянно Герберт не рисковал и в скопления солдат не лез. Он ходил только пустынными улицами. Ходил, сам себе выдумывая несуществующие дела: кого-то навестить, посмотреть на чей-то дом, узнать, что случилось с музеем или библиотекой. Надеяться разыскать одного человека было слишком наивно, но на каждое русское лицо Герберт, против собственной воли, косился с затаённой надеждой. Лиц были тысячи, самых разных, Герберт боялся пропустить, но не боялся обознаться. Он даже хотел порой принять желаемое за действительное — хотел увидеть кого-то похожего, хотя бы внешне, хотя бы случайно и ошибочно, хотя бы чуть-чуть. Желание это было настолько неосуществимым и утопическим, что Герберт нисколько не задумывался о том, станет ли Алексей, наверняка давно его позабывший, ему помогать. Да и вообще отнесётся ли хорошо или сразу ответит грубостью и прогонит… Не нужно было об этом думать. Хотя бы потому, что для Герберта Алексей из врага и русского солдата давно превратился в милое, согревающее сердце воспоминание. Воспоминание не столько об украинском заснеженном лесе, сколько о том, как Герберт страдал по нему в последовавшем мае и какая то была чистая и милосердная любовь. Такое образное воспоминание было не способно оттолкнуть вспоминающего. Оно было только лишь добрым и оно, легко перегородив своей разросшейся сиреневой тенью все воспоминания прочие, стало единственным. Ко всему остальному, что Герберт помнил о своей предыдущей жизни, примешивались скорбный траур и боль утраты, а Алексей единственный опорочен и потерян не был, потому как не был найден. Он всё ещё невнятно сиял где-то позади и впереди, убережённый неведением от гибели и сохранённый от перемен — именно такой, каким Герберт хотел его помнить, пусть этот воссозданный из цветов, тепла, снега и ветра Алексей был далёк от оригинала. Пытаться его найти было бессмысленно и оттого больно, поэтому Герберт не признавался себе, что ищет, пока искал. Не так уж велики и всеохватны были его тайные поиски, чтобы завершиться закономерным финалом. А значит это снова была случайность, которая не могла стать результатом планомерных действий, но зато могла быть свалена на провидение, на интуицию, на судьбу, на то, что желания материальны и на то, на что все и каждый надеются — найти того, кто им нужен и кто им завещан небесным порядком раз и навсегда. Однако всем и каждому метаться на одиноком жизненном пути труднее, потому что они не знают, кого искать. Герберту было проще, потому что он имел представление об искомом. И вот, в этом проклятом городе, в этот проклятый час, он нашёл его и себя. Эта случайность была столь трепетно ожидаема, что показалась вполне логичной. Сразу было видно, что Алексея война потрепала, закалила и укрепила. Он стал худее или, скорее, стремительней, злее и резче. Во всей его фигуре ощущалось напряжение и готовность чуть что кинуться. Только теперь не чтобы упасть быстрее пули, а чтобы, быстрее пули, убить нападающего. Алексей стал по-настоящему красив, даже неотразим, потому как был теперь практически всесилен. Он производил впечатление гораздо более матёрого волка, чем производил годом ранее тот очаровательный и пушистый, полный искренности, гнева и доброты лесной партизан-недопёсок. Теперь Алексей носил линялую от солнца и дождей форму, которая, будучи формой, шла ему куда больше безразмерной партизанской одежды. Гимнастёрка делала его стройным, статным и даже несколько грациозным, насколько это качество может быть присуще закалённому в боях солдату. Талия его была перетянута широким чёрным солдатским ремнём, так же черны были запылившиеся сапоги, на плечах лежали погоны, над сердцем выделялись несколько медных пятен от медалей — всё это складывалось в общую картину, заранее олицетворяющую немыслимую выносливость, жертвенность и особое благородство, которое о благородстве в плане аристократичности не знает ничего, но зато знает о честности, стойкости, героизме и доблести столько, сколько не узнать никому и никогда. Эта форма и этот вид для Герберта были вражескими, но для него война закончилась, да и Алексею всё это так хорошо подходило и так украшало его, как не украсят ни чистота, ни золото, что нельзя было не залюбоваться, конечно для немца — залюбоваться с болью, обожанием, тайным страхом и давящим ощущением собственной вины. Волосы Алексея стали светлее, вернее, выцвели, и казались чуть более длинными, чем той зимой. Само лицо его потеряло яркость и тоже будто бы посветлело, приобретя извечную горестную грубоватость. Но это всё было незначительным и совершенно естественным. Год на войне не мог пройти бесследно, особенно для того, кто дошёл до самого конца. Главное, Алексей улыбался, и хоть улыбка эта уже не имела той запомнившейся Герберту милой лёгкости и забавного лукавства, всё равно была всё такой же хорошей и добродушной, пусть Алексей пока, кажется, не узнал, кто перед ним. Но зато Герберт узнал. И не просто узнал, а с первого взгляда всё понял и принял. Герберт согласился бы на это и раньше, но для принятия всё же нужно было увидеть. Увидеть и, легко и просто, будто годы к этому решению шёл (а так оно и было), понять, что ради этого он всё ещё живёт. Чтобы это найти и чтобы это не потерять. Если судить справедливо, то не настолько Алексей хорошо выглядел, чтобы отчаянно и самоотверженно вручить ему свою судьбу и посвятить любви к нему всю последующую жизнь. Алексей всё-таки был солдат, каких в Берлине были тысячи. Но Герберт и без него давно уже стоял у края полного самоотречения и передачи своей никчёмной жизни в пользу чего-то ценного, что своим смыслом и весом не даст ему раствориться, словно дыханию умершего, в воздухе. Дело не столько в спасении материальном, от голода и плена, сколько в спасении духовном — от пустоты, напрасности существования и нахождения на глубочайшем дне, на котором, как кажется, предстоит без движения лежать всегда до самой смерти и на котором, как в тот же момент начинает казаться, лежал всегда до этой минуты. И только зацепившись за необходимого человека можно вознестись… Если рассудить, такое отношение довольно глупо и эгоистично в своей сути. Герберт не позволил бы своей разумной гордости, которая при нём пока ещё оставалась, так опрометчиво пасть. Этого нельзя было делать, хотя бы потому, что чтобы любить кого-то, нужно ради него же самому оставаться самостоятельным и сильным, иначе это будет нелепо, жалко и навязчиво. Всё это так и всё это Герберт понимал, как понимал и то, что Алексей ничем ему не обязан и нисколько ему не принадлежит, но всё же… Герберт не имел ничего, ради чего мог жить, но природное живое стремление и не растраченные силы, далёкая ещё пока старость и чистое всё ещё сердце, несмотря на все окружающие обстоятельства на что-то продолжающееся надеяться, — всё это толкало его жить дальше, а дальнейшая жизнь подразумевала под собой обретение какой-то прекрасной цели, за которой нужно будет стремиться. В другом случае это была бы религия. А здесь это была любовь, которая существовала сама по себе. А тут ей, к тому же, предоставили благодатную почву и дали ей человека, которого Герберт, за мгновение раз и навсегда простив ему все недостатки и прегрешения вольные и невольные, готов был посчитать самым лучшим. Но всё же человеком, а не богом, а значит принижать себя и слепо восхищаться им, как чем-то возвышенным и неприкосновенным, не было причины. Алексей вдруг оказался лучшим, но он был рядом, а не где-то вдалеке и наверху, и он был не божественным, а по-земному простым, поэтому естественной реакцией стало то, что Герберт захотел его, сильно и отчаянно, во всех возможных вариациях преданности, любви и принадлежности. Но боже упаси было показать ему, чистому и честному, всё это, разом вывалив такие дикие новости и напугав своим безумием. Герберт был очень умён, но разве ум срабатывает в тех случаях, когда, застревая в горле, немыслимо колотится сердце и когда все чувства и все ощущения вмиг переворачиваются и подменяют землёй небо? Видимо случай был действительно исключительный. Какое бы неадекватное счастье ни напало на него в тот момент, после секундного замешательства Герберт взял себя в руки. И сразу после этого весь ум, вся прозорливость, трезвая рассудительность и хитрость, которой, может, и не было у него раньше, но сейчас вдруг появилась, — всё это было взято на строжайшее вооружение и Герберт, вместо того, чтобы теряться и разваливаться на части, оценил свои силы и возможности и слишком поспешно, но на это заключение ему и не требовалось много времени, ведь это было ясно заранее — он решил, что не совершит ни одной ошибки, не испортит и не потеряет ему чудом доставшееся. Не потеряет значит найдёт способ не отпустить и удержать, даже если удерживать будет трудно. Герберт поцеловал его и, хоть сам пока не очень понимал, к чему стремится, вложил в это действие всё, что только мог. Всю когда-либо пройденную в жизни осторожность, деликатность и нежность, совмещённые с уверенностью, покоряющей решительностью и особой отвагой, присущей проигравшим. Даже если бы всё дальнейшее зависело только от этого поцелуя и от того, как Алексей это воспримет, Герберт не смог бы поцеловать лучше. Он вполне мог рассчитывать на то, что после этой встречи Алексей захочет по крайней мере подкормить его, а значит вот так сразу бросаться и пугать русского было, возможно, слишком рискованно… Если бы у Герберта было время подумать, он не стал бы сразу лезть целоваться. Он бы подошёл к этому более ответственно и обдуманно. Но в тот момент это произошло само собой и этому внезапному порыву могла послужить оправданием только прошедшая весенняя любовь, которая, как по команде, взорвалась внутри и наделала много шуму. Алексей спросил про адрес и Герберт назвал его. И даже несколько рад был, что снова, пусть ненадолго, едва ощутив её вес, снимает с себя всю ответственность. Теперь всё будет зависеть от Алексея и оттого, не пожалеет ли он времени разбираться в берлинской географии и разыскивать сложную улицу, лишённую табличек, и дом, потерявший номер по причине разрушений по соседству.