Поролон

Домой я являюсь только к обеду следующего дня, зато трезвый, свежий и полный сил. Вместо заслуженной порки получаю игнор. Маман смотрит очередное судебное реалити-шоу и даже не поворачивается в мою сторону. Отчима нет. Вру что-то про телефон, извиняюсь и понуро иду в свою комнату. Понимаю, что на этот раз я облажался по полной. Но меня хватает от силы минут на пять: включаю музыку, я забываю все обиды — свои и чужие. Скачу по комнате, как конь, настроение пиздатое, хоть убей. Воображаю себя Ксавье Доланом — стильным успешным канадским геем. В тот момент, когда я строю из себя особенно сексуальную сучку, замечаю у двери мать. — Даня! — говорит она, голос срывается, и она уходит. Я понимаю, что разговора не избежать, переодеваюсь и иду следом. Нахожу ее в спальне, она сидит на кровати и плачет. — Ну мам, ну чё ты, — говорю я и чувствую себя подонком. Мать выглядит такой маленькой, ранимой. Она отворачивается. Я не понимаю, она правда обиделась, или пошла в ход тяжелая артиллерия. Сажусь рядом и обнимаю. — Ну прости, — трусь щекой о ее плечо. — Ну ма-а-ам… — Я не понимаю, что с тобой происходит, — говорит она, отворачивая от меня лицо. — Предупредить сложно было? — Ну я же сказал: батарея села, — вру я. — Ты был наказан. Мое слово для тебя вообще ничего не значит? — она наконец поворачивается и смотрит на меня заплаканными глазами. Я не могу сказать ей правду, что наказания давно перестали действовать — ещё год назад, когда я перерос её и толстенького отчима и впервые отсосал их общему другу дяде Стёпе — поэтому только виновато улыбаюсь. Наказания — как магия, они действуют, только пока в них веришь. Обнимаю её обеими руками, положив голову на плечо. — Что с тобой происходит, Даня? Ты стал наркоманом? — тихо спрашивает она, — скажи мне правду. — Ну, я курил травку, — отвечаю я, и она снова начинает плакать. — Но это безвредно. — Безвредно! — восклицает она. — Безвредно! Откуда тебе-то знать! Это они тебе так сказали? Те, кто тебе её продал?! — Это правда, её даже в медицинских целях прописывают в некоторых странах. — Вот пусть у себя и прописывают! А ты! Ты же умный мальчик, Даня! Зачем? Чего тебе не хватает? — и всё в том же духе. Родители сильно переоценивают свою способность понять, но я ценю её усилия. Она переходит к одежде, к тому что я странно себя веду, что соседи косятся, а в новостях рассказывают о дилерах, о кураторах, о пятой колонне, подсаживающей "наших ребят" на героин. Пытается увещевать, достучаться, а из раскрытой двери доносится музыка, моя музыка. Я думаю о том, чтó мог бы ей рассказать, если хочу укоротить её жизнь по крайней мере вдвое: об охуенном сексе с Игорем и Тимуром, о фотках, на которые дрочу, о том, как пиздато ебаться под шмалью, о том, как впервые отсосал дяде Стёпе и понял, что ничего лучшего со мной раньше в жизни не случалось. Могу поспорить, она тут же заявит и на дядь Стёпу, и на Игоря ментам, какой бы хорошей и понимающей ни была. Мы живём на разных планетах. — Мам, я с Юпитера, — говорю я, она замирает, поднимает лицо. На нем — ужас и недоверие. — Что ты говоришь, Даня? — Я — гей, — повторяю я. — И не особенно скрываюсь даже. Даже соседи вон в курсе. Ну, более или менее. — Нет, — отвечает она. — Тебе только шестнадцать, ты не можешь этого знать! Я молчу, отстраняюсь и жду пока до неё дойдёт. На её лице пять стадий принятия неизбежного, точнее первые три: отрицание, гнев, торги. — Нет, не говори глупостей, Даня, это всё мода ваша дурацкая, я смотрела по телевизору. Это всё Интернет и пропаганда. Это пройдёт, когда познакомишься с хорошей девушкой. Теперь она начинает меня поглаживать, не замечая, что успокаивает саму себя, а не меня. Я вспоминаю фильм, где тётку, сидящую на амфетаминах, сожрал телевизор. Кажется, мою маман он уже дожёвывает. Она вдруг замирает. — А тебя… ну, — она отводит взгляд и густо краснеет. Я начинаю подозревать, что был зачат непорочно. — С тобой никто ничего такого не делал? — Ты вот сейчас о чём? — спрашиваю я. — Чего такого? Она вздыхает. Я всё понял, но с садистским удовольствием жду, когда она начнет называть вещи своими именами. Скажи, Данечка, тебя драл кто-нибудь из взрослых дяденек, обещая конфетку? — Я слышала, что такие мысли могут возникнуть, ну, если кто-то сделает что-нибудь нехорошее в детстве. — Например, кто? Отчим? — продолжаю давить я. Она поднимает глаза, краска отливает от её лица. — Нет, — отрезаю я, понимая, что она сейчас воображает себе всякие ужасы, лишь бы обелить меня, объяснить мою «ненормальность» детской травмой. — Никто со мной ничего не делал. Я просто гей, уродился таким. Бывает. — Может быть, вам стоит поговорить? Между собой? — спрашивает она с жалким видом. — Как мужчина с мужчиной? — То есть ты хочешь, чтобы он меня отпиздил? — Нет, конечно. Он, конечно, не родной, но поговорить-то вы можете… — она замолкает. — Скажи, это мы виноваты? Я и твой отец? Настоящий отец, я имею в виду. Из-за развода? — Да бля, мама! — я встаю. Она повторяет все самые типичные сценарии, и меня это начинает бесить. — Никто не виноват. Никто не болен. Я, блядь, просто влюбился и хочу трахаться с мужиками. — Так много материться стал… — вздыхает она. На этот раз драматично ухожу я, надеясь, что вслед за мной никто не пойдет. Закрываю дверь, растягиваюсь на диване и охуеваю от того, как только что несколькими словами усложнил себе жизнь. Интересно, если меня выгонят, Игорь Александрович возьмёт меня к себе? Воображаю, как мы уезжаем на его крутом байке в дивный, волшебный мир, свободный от гомофобии и предрассудков. Наш путь расчерчен радугами, единороги, радостно взбрыкивая, ржут нам вслед. Понимаю, что не могу оставить Тимура — интересно, он согласится на коляску? И ржу, как тот самый единорог.