California

12. Мадам Бэрбоун застала меня вечером в гостиной в компании книги и ирландского виски, присланного отцом из Дублина еще на Рождество, когда я надолго задержался в Техасе. Она была одна, и я тут же поинтересовался отсутствием Криденса. Сам же, весь день промаявшись, так и не предпринял ничего путного, и оттого попытался развлечь себя за чтением и отцовским подарком. Мэри Лу неодобрительно поджала губы на мой вопрос (она не выносила алкоголь и противилась папиросам всей своей религиозной душой, а также держала себя в строгом посту, однако Криденсу все же позволяла есть мясо) и сухо поделилась, что мальчик задержится в больнице до завтрашнего дня. Больше мне ничего не удалось у нее выведать, и она рано отправилась спать, оставив меня в одиночестве со своими неуютными мыслями терзаться в сомненьях. Наутро Бэрбоун затеяла уборку в доме, как удалось мне узнать по возвращении. Я так и уснул в гостиной той ночью, а после, проснувшись не в постели рядом с початой бутылкой виски, крупно пожалел о своей недальновидности – все тело изнывало и отзывалось мучительной болью, вызванной неудобной позой, и я пожелал прогуляться по окрестностям Хобокена, чтобы размять себя. Я проходил мимо кинотеатра, в котором мы с Криденсом смотрели «Сына Шейха», и мимо кондитерской, где я покупал нам мороженое, вдоль сквера, где нам посчастливилось гулять после сеанса, и эти милые мелочи вязкой сладостью отдавались в моей душе, когда я возвращался мыслью к тому, что сегодня снова увижу Криденса. Mon cher верно устал от больничного общества, и я лелеял мысль о том, как развлеку его по возвращении домой. За две недели мне удалось проникнуться мрачной симпатией к этому пуританскому дому, и я с готовностью мог представить, как проведу здесь месяц, два и даже больше, если буду иметь шанс быть рядом с мальчиком. Мне грезились снова его хулиганская улыбка и пушистый веер ресниц. День ото дня во мне росла и ширилась нежность к этому ребенку, и ни минуты не жалел я о потраченном понапрасну времени, сознавая теперь, что обрести смог того, кого искал. Я находил особую прелесть даже в подростковой снисходительности, которой он меня одаривал, как будто зная больше, чем я сам. Вернувшись в дом, я застал монотонное затишье и еще с порога посчитал, что вновь был один, а маменька Бэрбоун отправилась забирать сына из-под надзора медсестер и лечащего врача, однако пройдя в гостиную, увидел ее, сидящую за письменным столом. На ней было привычное траурное платье, наглухо скрывавшее бледное тело, которого не касалось солнце. Перед ней лежала раскрытая черная книжечка с переброшенной закладкой ляссе на странице, исписанной мелким убористым почерком, в котором я с замиранием узнал свою собственную манеру писать. Услышав осторожные шаги, она не обернулась, лишь чуть подняла темноволосую голову, откликаясь на шум, и заговорила: «Гремящая костями под стать своей фамилии, жестокая мать... деспотичная хозяйка... шипастая мамаша... Эта шипастая мамаша теперь все знает... Она... она...» С глубоким презрением она посмотрела на меня, цепко впиваясь взглядом в лицо, и немыслимые оправдательные речи застряли в моем горле. «Вы – чудовище, — с отвращением ткнула она оскорбление. — Омерзительный, гадкий, бесчеловечный, порочный притворщик. Я пустила вас на порог своего дома, который вы обесчестили своим присутствием». Думаю, читатель поймет, что подобным обвинениям мне сложно далось бы что-то противопоставить. Я ощутил себя вновь шестнадцатилетним мальчишкой, застигнутым воспитателем под лестницей с другим учеником за плотскими непотребствами, которые было опрометчиво выносить за пределы комнаты или парка. Дневник. По глупости своей я не удосужился запереть его в ящичек письменного стола, и хозяйка обнаружила его во время уборки рядом с пузырьком чернил и бутылкой виски, которую поутру отнес наверх, но ума Грейвса Недальновидного не хватило проверить комнату на наличие возможных улик своего порочного влечения. Бэрбоун тяжело поднялась из-за стола, с перекошенным от гнева лицом швырнув мне под ноги дневник. «Убирайтесь. Немедленно. Вы больше никогда не увидите этого негодника. И благодарите Бога за то, что не успели ничего сделать мальчишке. Ваша грешная плоть будет гореть в Аду». Я весь скрючился, подбирая с пола бесчестивший меня дневник, и глубоко вздохнул, пытаясь черпать отвагу и равнодушную холодность из хаоса, бурлящего внутри меня. «Прошу вас, мадам. Давайте поговорим, как цивилизованные люди». «Мадам! Цивилизованные люди», — она истерично расхохоталась, едва не пригвоздив меня к месту своей реакцией. «То, что вы прочли – было лишь наработками для моего литературного исследования. А сходство имен подвернулось лишь случайно». Бэрбоун не удостоила меня и словом, грузно опустившись на скрипнувший под ее телом диван. Я попросил ее ждать меня здесь, пообещав принести что-нибудь выпить, и вышел из гостиной на нетвердых ногах. Я должен был что-то предпринять! Но что я мог сделать в подобной ситуации? Рассказать про заказную статью про однополую связь и то, как привычки юности влияют на последующую взрослую жизнь? По сути это явление и представлял весь мой дневник от корки до корки, словно я сам оказался объектом исследования. Я поднялся наверх в свою комнату, тщательно обдумывая незатейливую тактику. Можно бы было все переписать, изменить факты и показать ей, убедить, что ничего порочащего не было в моем уме, и записи лишь продиктованы вдохновением, объявшем впечатлительную к образам натуру. С катастрофичной медлительностью я добрался до мансарды и прошел в комнату, дверь которой оказалась распахнута настежь. На столе по-прежнему невозмутимо стояли пузырек чернил и бутылка отменного ирландского виски. Подхватив ее, подобно сомнамбуле я сошел вниз, с неохотой переставляя ноги как гомункул, ведомый некромантом. От лестницы я сразу повернул к кухне взять бокалы, как в холле раздался телефонный звонок, и я спешно подхватил трубку, чтобы не дать сделать этого Бэрбоун. «Алло, Криденс? Это ваш сосед через улицу, мистер Йейтс». Я резко объяснил ему, что Криденса дома нет, и кроме меня никто подойти не может. «Ах, мистер Грейвс. Мадам Бэрбоун попала под машину», — объяснил мне мистер Йейтс, которому я попытался втолковать, что мадам сейчас отдыхает. Насколько хватало провода и все еще сжимая плотный стеклянный стан бутылки горячими пальцами, я потянулся в сторону гостиной. «Мадам, тут настаивают, что вы попали под машину». Я выглянул в гостиную, сдавив телефонную трубку цепкими пальцами, но в комнате никого не было. 13. На улице перед домом уже собралась толпа зевак рядом с оцепленным полисменами местом происшествия, но я не решался подходить, застыв на крыльце изваянием. Тот самый мистер Йейтс (плотный и крепко сбитый с лысевшей головой) подскочил ко мне, минуя пронырливых зрителей, и рассказал, что моя уже покойная хозяйка перебегала дорогу, когда из-за поворота выскочил кадиллак и протащил мадам несколько метров по асфальту, прежде чем смог затормозить. Ужас от происшествия застыл внутри меня словно в преддверии бури, да так и угас, не разродившись, оставив после себя щекочущее неудовлетворение, подобное состоянию припадка, когда в душе нарастает негодование, но вместо того, чтобы поддаться эмоциям, опускаются руки, а тело охватывает монотонное бессилие. Еще около пяти минут назад я видел ее живой: она в отвращении сверкала глазами, сжимая в руке дневник, и сыпала обвинениями. Теперь же в один миг ее не стало, будто костлявые руки одной из сестер-мойр вытянули сверкающую нить жизни, тонкую как волос, чтобы перехватить ее ножницами. Рядом с пешеходной зеброй расползалось широкое густо-красное пятно, впитываясь в изодравшееся траурное платье, в котором по-прежнему была моя хозяйка. Пять минут назад я видел его чистым и целым, теперь же оно было в грязи и крови истерзанного дорожной аварией тела. Тело. Теперь она была телом. Внутренне сжавшись как под гидравлическим прессом для чеканки монет, мне с трудом удавалось осознать события, приключившиеся за последний десяток минут. Недавно я был на том же самом крыльце, и за спиной моей на тихой улице ровным счетом ничего не происходило – молодой паренек на велосипеде развозил газеты, две пятиклассницы прыгали на тротуаре через скакалку, редкий автомобиль проезжал по дороге. Именно подобный редкий автомобиль и настиг мадам. Она раскрыла меня, поймала с поличным. Но злой рок отчего-то настиг ее, не меня. Если дьявольские силы и стоят на страже, то справляются со своей задачей грязнее, но эффективнее высших и светлых. Я был уверен, что расплата за мысли и желания еще возьмет с меня сполна за подобное покровительство. «Это хорошо, что мальчика нет, — убедил меня Йейтс. — Такое зрелище не для ребенка». Криденс. Я совсем позабыл, что мать сегодня должна была забрать его из больницы! Теперь же мне предстояло стать гонцом плохих вестей для моего несчастного мальчика. Когда пришла Частити, я безжалостно пересказал ей о происшествии, старательно увильнув от опасных дискредитирующих меня событий, и настоял, чтобы она дождалась нас с Криденсом и отсылала всех, пока я не явлюсь. Разумнее было бы отправить за мальчиком ее, но боле оставаться в этом доме становилось для меня невыносимо. Перед выходом я тщательно запер дневник в ящичек и забрал с собой ключ для некоторого успокоения. 14. Проклятый номер из ключницы, он все же должен явиться ко мне в кошмарах! Мне смутно удалось выведать у Частити адрес больницы, в которой пребывал Криденс, и все же в приемной следовало предупредить о своем визите, потому я не без внутренней нервной дрожи прокрутил пластиковый телефонный диск, крашенный белой эмалью, набирая заученный номер. Здание больницы мне не понравилось с первого взгляда. Внушительная и нелепая постройка начала века из кирпича цвета крепкого чая и обреченности с высокими стрельчатыми окнами и бессмысленными готическими шпилями навевала мысли о психиатрической лечебнице, где над пациентами ставят опыты, нежели о заведении, способном принять шестнадцатилетнего юношу. Ему были необходимы простор, чистый свежий воздух, а не мрачные палаты и древние медсестры, в которых только за счет волшебства теплилась жизнь. Суровые надсмотрщицы с холодными костлявыми (как когтистые лапы хищной птицы) пальцами, обтянутые пергаментной сухой кожей, по-старчески испещренные морщинами и пахнущие всеми лекарствами сразу. Желание убраться отсюда поскорее, вытащив Криденса из-под носа медицинского персонала, росло во мне с каждой минутой. Однако к моему удивлению внутри оказалось тихо, чисто и спокойно. В приемной меня встретила молодая девица: длинная и тонкая как палка. Она оказалась настойчива, как ветхие набожные надзирательницы больничных палат, однако согласилась позвать медсестру, чтоб проводить меня до палаты, где содержался мой мальчик. Как только я вошел в одинокую почти пустую комнату, то взгляд мой тут же жадно ухватился за его чуть исхудавшую фигурку. Сидя на постели поверх одеяла и еще не успев сменить бело-голубую в узкую полоску пижаму на привычную одежду, он лениво изучал больничный буклет и не сразу поднял голову, очевидно посчитав, что это очередной осмотр. Я почувствовал укол совести, когда сообразил, что за волнениями сегодняшнего дня не удосужился уточнить в приемном покое причину пребывания в этих унылых стенах Криденса, однако после решил, что в этом был прок. Если бы я явился забрать их пациента домой, не зная диагноза, это бы показалось абсурдным и подозрительным. Мой мальчик бездумно приподнял очаровательную темноволосую макушку, вскользь посмотрев в мою сторону, и тут его взгляд просветлел, обрел осмысленность и трепетное предвкушение. Криденс довольно заулыбался, подскочив с кровати, как если бы та внезапно накалилась до состояния кипящей струи гейзера. «Мистер Грейвс, — поприветствовал он, оправив пижаму. — Я уж было решил, что мне предстоит остаться здесь надолго». Больших трудов мне стоило сохранить ясность мысли, увидев его любимый стан. Было отчетливо видно, что он исхудал: по заострившимся скулам, мешком висящей одежде и будто истончившейся коже. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил я, отчаянно надеясь, что Криденс сообразит мне подыграть, и мы не попадем в неловкую ситуацию перед медперсоналом. Мне все еще не удалось придумать логичного предлога, чтобы поднять тяжелый разговор, надвигавшийся айсбергом на мою одинокую шхуну в открытом океане. Тревожная неизвестность овладевала мной, пока Криденс переодевался в свою обычную одежду, и я невольно отвлекся от леденящих рассудок мыслей, прикипев взглядом к узкой спине, с затаенным кокетством выставленной мне напоказ. Он потянулся за рубашкой, невольно являя мне нежный сгиб локтя, и я заметил на руке моего мальчика крупную красную бляшку гематомы, оставшуюся после иглы капельницы. «Уже лучше, мистер Грейвс, не беспокойтесь», — с улыбкой ответил он, развернувшись, и уголки рта вмиг опустились, когда он понял, куда был направлен мой взгляд. Мой мальчик стыдливо и поспешно стал одеваться, чтобы прикрыть уродливую отметину, расползшуюся на светлой коже. Медсестра, сопровождавшая меня, будто и виду не подала, что девственная чистота была обезображена кровоподтеком, лишь попросила меня подождать за дверью, пока мистер Бэрбоун переодевается. Солнечные блики ползли по паркету, выстлавшему коридор, пока я в тревоге мерил шагами пол, выбивая подошвами ботинок пыль из швов между паркетинами. Медсестра, миловидная светлокожая блондинка с трогательными кукольными чертами лица искоса поглядывала на меня, отвлекаясь от папки с личным делом, где на обложке было выведено «Криденс Бэрбоун». Вскоре дверь распахнулась, и на пороге неловко застыл Криденс, ожидая неизбежности дальнейших событий, и я вновь ощутил неугасающий трепет к этому прекрасному существу. Каждый раз, смотря на него, невинного и чуть растерянного, горло мое сдавливало всепоглощающей нежностью, грозящей задушить комом, что застревал где-то под кадыком. Криденс был высок и изящен как дикий грациозный зверь, чутко реагирующий на малейший шорох, и каждый раз мне представлялось сложным вообразить, что такой мальчик мог родиться у грубовато вытесанной, хмурой и пресной Мэри Лу. Вероятно, отец Криденса был чертовски красив, и сын полностью пошел в отца. Наверняка он бросил женщину при первой подвернувшейся возможности, а после, страшась насмешек, она уверяла всех, что муж умер... «Вероятно, отец Криденса был чертовски красив... и сын полностью пошел в отца»... Пугающая догадка осенила меня! Нет, это должно быть злая шутка! Собственное заключение, такое логичное, вмиг подверглось порицанию. Если злые силы и существуют, то даже им не пристало быть столь безжалостными. Сколько Ему было, когда он переехал в Америку? Всего шестнадцать. Я страшился даже думать Его имя, чтобы не навлечь на себя беду, будто само упоминание может обернуть вздорные мысли в реальность. Как бы там ни было, Мэри Лу была единственной, способной пролить свет на правду рождения Криденса. Но, увы (а может и к счастью теперь), она была мертва. Криденс решительно приблизился ко мне, цепко ухватив за ладонь: «Идемте отсюда, мистер Грейвс». 15. «Идемте отсюда, мистер Грейвс», — попросил Криденс, сжимая мою кисть, и по спине невольно прокатился липкий холодок, стоило мне осознать, как близко мы подошли к неутешительному известию. Мне с трудом представлялась реакция, с которой я был должен неизбежно столкнуться и мучительно оттягивал этот момент до тех пор, пока Криденс, едва мы спустились в холл, не спросил: «Мистер Грейвс, почему пришли вы, а не мама?» Признаюсь, я растерялся. Весь путь до больницы я морально готовил себя к подобному вопросу, но слова выветрились из моей головы, разлетевшись стайкой вспугнутых птиц и потеряв всякий смысл. Возможно, Мэри Лу была въедливой женщиной, но она была матерью Криденса и заботилась о нем, какими бы ни были напряженными и саркастичными их отношения. «Ты так и не ответил мне, почему в очередной раз оказался в больнице», — против воли вырвалось у меня, и рука Криденса выскользнула из моих пальцев. «Думаю, лучше я расскажу вам дома, — нехотя признался Криденс, оглядываясь по сторонам, словно кого-то искал. — Я устал здесь находиться... К тому же это долгий разговор». Мы с Криденсом поставили друг друга в тупик, из которого не было шансов выбраться, не потерпев поражение. Противостояние признаний, где ни один не желал уступать. Вынужден откровенно признаться вам, глубокоуважаемые судьи и свидетели моего краха, в какой-то момент мне стало страшно до такой критической степени, что я позволил себе мысль позорно сбежать, только бы избавить себя от жестокого рока судьбы. После я подумал о Криденсе. В меня вселяла ужас мысль, что он все узнает, я боялся осуждения и ненависти, которые непременно вызову в нем, стоит лишь безутешному горю обрушиться на него. Но тут голосок моей до сей поры неубиенной совести снова вынудил подумать о Криденсе, но совершенно в ином ключе. Разве его потеря и пугающая неизвестность будущего шли в какое-то сравнение с моими жалкими метаниями? Правда так или иначе будет известна ему. Да, я боялся принять удар на себя, но лучше так, чем ему сообщит о трагедии Частити (пересказав мои же собственные слова или соседские сплетни) или какой-нибудь мистер Йейтс. «Криденс, — молот ударил по наковальне, — есть одна вещь, которую тебе следует знать, прежде чем мы вернемся домой». Мы так и не покинули стен больницы, мне показалось разумнее открыться ему здесь, где в случае бурной эмоциональной реакции ему тут же смогли бы помочь. Мой мальчик нахмурил брови, с первых же мгновений заметив неладное, его губы капризно поджались, и он неосознанно и явно механически потянулся рукой к цветущей под рубашкой алыми лепестками гематоме. Криденс не проронил ни слова, весь обратившись в слух, и мне не осталось иного выбора. «Сегодня днем мадам Бэрбоун переходила дорогу, и ее сбил автомобиль», — сухо и безжизненно произнес я, нарочно не сказав «твоя мать», чтобы боль пришла запоздало. Не решился я и указывать, что она бежала через улицу, поскольку для ее пуританского характера подобное поведение являлось несвойственным. Криденс растеряно и ошеломленно уставился на меня, не понимая смысла сказанных слов. Губы чуть приоткрылись, будто он хотел отважиться произнести что-то, но молчаливый ступор овладел им также, как и мной ранее. «Ее сбила машина, — неохотно повторил я, чтобы суть дошла до него. — Насмерть». Криденс даже ни разу не моргнул, уставившись на меня во все глаза. Мы так и простояли с пару минут, безмолвно сцепившись взглядами, я тоже не решался смаргивать, смотря в лицо моего оцепеневшего мальчика, и ощутил, как слезы подкатывают к пересыхавшим глазным яблокам. С болью в груди я заметил влажный соленый блеск в уголках нижних век – Криденс наконец-то пошевелился, часто-часто моргая, и смахнул грозящие скатиться по щекам слезы. Он так ничего и не смог сказать от сковавшего его по рукам и ногам шока. Оторопев, мой мальчик шумно всхлипнул и отер нос ладонью. Я в ужасе уставился на красновато-розовые разводы на пальцах, а после с его ноздри сорвалась капля, упав на грудь и оставляя маленькое кровяное пятнышко, в один миг впитавшееся в ткань. Испугано схватив его за другую руку, я подтащил Криденса к худой девице из приемного покоя, чтобы найти кого-то, кто поможет остановить идущую носом кровь. Криденс нервно и рассеянно усмехнулся, поднеся ладонь к глазам, и во мне вскипело желание хорошенько встряхнуть его, чтобы пресечь возможную истерику. «Мистер Грейвс, у меня кровь идет», — было первое, что он сказал. Выхватив из кармана чистый носовой платок, я пихнул его в руки Криденса, вновь зацепившись взглядом за размазанную по пальцам кровь. Почти сразу к нам подскочила девушка, что отводила меня к палате Криденса. Она заткнула кровоточащую ноздрю остро пахнущим лекарством ватным тампоном, и с досадой взглянула на меня. «Доктора сейчас нет на месте», — объяснила она свое волнение, поглаживая по макушке сползавшего в свою боль Криденса и что-то тихо приговаривая, но гулко шумящая в висках кровь не позволяла мне разобрать ее слов. «Что произошло?» — дрогнувшим голосом спросила она меня, но тут Криденс мотнул головой и прогнусавил: «Все хорошо, Куинни, не о чем волноваться». Ох, мальчик мой, волноваться было о чем! Если благодаря этому переполоху я мог деликатно выведать информацию, то теперь надежд было катастрофически мало и оставалось действовать только напролом. Мой взгляд неотрывно цеплялся за каждое движение Криденса: вымазанные кровью пальцы, что зажимали крылья носа, окропленная алой россыпью небольших капель рубашка, которую он пытался оправить, но лишь сильнее размазывал пятна. Но больше всего меня тревожил отсутствующий и безразличный взгляд. Если бы я попытался вновь завести разговор о причине пребывания Криденса в больничных стенах, это могло вызвать излишнее волнение и спровоцировать усилившееся кровотечение. Возможно, его могли бы оставить здесь еще на один день, но я твердо понимал, что дольше оставаться он тут не вынесет. Я был обязан забрать его домой. 16. Тот день запомнился мне одним из самых роковых в моей полной разочарований жизни. Однако речь мне бы хотелось вести не о собственной закаленной невзгодами персоне, а юноше, чья жизнь в мгновение ока окрасилась траурными цветами. Мне не видится удовольствия заострять внимание на страданиях, что испытал мой мальчик в ту пору, дабы избежать со стороны слушателей жалости, которую он всеми силами души презирал, но все же следует для полноты картины посвятить уважаемого читателя в некоторые детали, что я узнал. После того, как медсестра (Криденс назвал ее «Куинни») заключила, что состояние мальчика удовлетворительно, нам, наконец, позволили покинуть больницу. Однако девушка сообщила, что доктор, наблюдавший Криденса, будет проинформирован об этом происшествии, что было воспринято моим юным спутником без вящего энтузиазма. Всю обратную дорогу мы проделали в гнетущем молчании: я не решался вновь волновать и без того встревоженный рассудок mon cher. Он же пребывал в некотором отстраненном состоянии, пытаясь прикрыть руками подсыхавшие на рубашке бурые пятна, пока я не снял так удачно надетый сегодня льняной пиджак (редкий день для этого жаркого июня выдался ветреным и пасмурным) и не накинул на плечи моего задумчивого печального Криденса. Он даже не заметил вначале перемен и лишь некоторое время спустя пробормотал благодарности. Тот пиджак и по сей день хранится в моем гардеробе с въевшимися пятнышками спекшейся крови на шелковой подкладке рядом с левым лацканом. В доме нас встретила встревоженная Частити, охнувшая, когда Криденс стащил с себя мой пиджак, открывая красноречивый вид на испорченную рубашку. Мигом раздев не сопротивлявшегося мальчика, она сердобольно отослала его наверх отдыхать, и я невольно восхитился ее несгибаемым характером. А впрочем, дело было в том, что Частити казалось проще закрыться от горя, заняв себя хлопотами – то было ее защитной реакцией на навалившиеся тревоги, она окуналась в заботы, чтобы устать и не дарить себе даже минутной возможности мыслить и чувствовать. С Криденсом все выходило сложнее. Получив от Частити поднос со скромным ленчем, чтоб он подкрепил силы, я проследовал мимо гостиной, где еще несколько часов назад живая и разъяренная мадам Бэрбоун сыпала проклятья на мою грешную голову. Теперь же там царили покой и тишина. Поднявшись на третий этаж мимо комнаты покойной хозяйки, я прежде заглянул к себе, чтоб убедиться – бесовский дневник (так всколыхнувший сегодняшний день) на месте в целости и сохранности. На стук мой Криденс никак не среагировал, и все же я отворил дверь, проходя в его спальню, где застал mon petit garçon, съежившегося на кровати и уже успевшего сменить уличную одежду на домашнюю пижаму. Ноздри до сей поры затыкали ватные тампоны, лицо было бледным и бескровным, а искусанные губы упрямо поджаты, будто сдерживали слова или всхлипы. Опустив поднос на тумбочку рядом с постелью, я с тоской смотрел на него, не решаясь остаться, но и не желая уходить. Он словно заметил наконец-то мое нерешительное присутствие и сдвинул ноги в сторону, давая возможность сесть рядом, а после, когда я устроился подле него, чуть прогнусавил: «Эту пижаму ма подарила мне на последнее Рождество». Не стану скрывать, я не питал любви к этой женщине, она виделась мне узкомыслящей, строгой и деспотичной, и все же Криденс привязан был к ней, она была его матерью, единственной, кто заботился о нем и по-своему защищал от напастей. Я тоже оказался одной из тех самых напастей, от которых она хотела его оградить любою ценой, обернувшейся собственной жизнью. «Мистер Грейвс, расскажите мне, что произошло», — равнодушным безжизненным голосом попросил мой мальчик, и я рассказал ему: про свое отсутствие, про расстроенную чем-то мадам (тут мне пришлось приврать, и я ненавидел себя в этот миг), про то, как я ушел к себе, а после, вернувшись, уже не застал ее в доме. Криденс молчаливо выслушал мою заведомо подправленную историю, не уловив никаких расхождений, а после обмяк на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Мой исстрадавшийся мальчик не находил в себе сил, чтоб реагировать, и я понимал его чувства. Самому мне приходилось несладко от этих волнений, а уж каково было Криденсу: он провел несколько дней в больнице (что уже было стрессом), и вот, вместо домашнего отдыха, из огня да в полымя. «Поешь», — попросил я и кивнул на поднос, где Криденса ждали стакан сока и сандвичи, но он лишь недовольно мотнул черноволосой головой и демонстративно отвернутся от меня. Сложно поддаются описанию эмоции, что овладели мной в тот злополучный момент, уверен я был лишь в одном: будь в моей власти повернуть время вспять – я, не задумываясь, это бы сделал. 17. Когда измотанный этим мучительным днем Криденс все же сумел уснуть, так и не притронувшись к сандвичам, я тихо пробрался из комнаты, но прежде мне все же хватило жадной до близости наглости погладить его по растрепанным волосам. Мой мальчик был столь уязвим и подавлен в тот момент. Болезненная трогательность: бледная кожа, под глазами залегли тени, над верхней губой виднелось крохотное упущенное ранее из виду пятнышко крови. Он имел разительный контраст с тем Криденсом, что ходил со мной в кинотеатр или игриво и по-детски соблазнял. Но то все были игрушки. За один только день он будто повзрослел, хлебнув горестей, что надменно преподнесла ему жизнь. Налет беззаботности и жизнелюбия истерся, обнажая ноющее монотонной болью нутро – как зверь, с которого безжалостно содрали панцирь, являя миру уязвимое существо. К тому моменту не успел миновать и месяц, как мне удалось вернуться вновь в Нью-Йорк из затяжного странствия по штатам, но моему желанию вновь осесть и остепениться не суждено было сбыться – спустя некоторое время я вновь покинул Хобокен. Но в этот раз не один. Однако о том следует рассказать по порядку, дабы расставить все точки на «i», чтобы у дорогого читателя сложилось верное представление о случившемся. Итак, Персиваль Грейвс и Криденс Бэрбоун остались вдвоем в доме мадам Мэри Лу, куда неизменно день ото дня наведывалась Частити помочь по дому, поскольку самих нас считала совершенно к этому неприспособленными (и я не без некого сомнения разделял ее чувства). Избавленный от оплаты ренты за комнату в силу сложившихся причин, я лично поднял ей жалованье до самого дня нашего отъезда. Мой мальчик был все также тих, понур и молчалив, ловко уходя от разговоров: большую часть времени он проводил в своей комнате, чуть реже – в саду (скорее по привычке, чем от особого рвения, как Частити, желая занять время и голову), а иногда и вовсе покидал дом. Мне оставалось лишь догадываться, где он был: возвращался Криденс будто бы еще мрачнее тучи и уходил к себе наверх, избегая вопросов. К слову, узнать о причине его нездоровья я так и не нашел подходящего случая – самого мальчика расспрашивать я боле уже не решался, от Частити старался быть в стороне, и разговоры наши заканчивались лишь кратким обменом вежливых любезностей да каждодневным отчетом о состоянии молодого хозяина. Так продолжалось вплоть до самых похорон. Криденс лично упрашивал меня быть с ним в тот день от нежелания находиться среди чуждых ему незнакомых людей из общины, в которой состояла его мать. Я бы последовал и в адское пекло за ним, если бы он попросил меня. От липких от пота черных одежд кружилась голова, а солнце припекало в затылок, мне казалось, что вскоре я свалюсь с обмороком от теплового удара, и лишь горячая влажная ладонь, что мне дозволено был сжимать, держала на пороге сознания. Криденс под стать мне был облачен во все черное. На лбу его вышла испарина, глаза щурились от яркого света, но были сухи и безжизненны, и только осторожное мягкое пожатие пальцев подсказывало мне «я здесь, я с вами». Я был возмущен, когда Криденса спросили вдруг о надгробной речи. Ох, право же, он растерялся, и хватка его стала крепче. Mon cher извинился за сухость слов, неловко сложил прощальную речь под надсадные всхлипы и завывания плакальщиц и чуть пошатнулся, когда гроб стали спускать вниз. Мы зачерпнули по горсти горячей сухой земли, осыпавшейся пылью меж пальцев, и, подойдя к свежей могиле, побросали ее на крышку гроба. Это самые отчетливые воспоминания, что сохранились у меня с того дня. Я помню лишь зной, духоту, желанье скорее покинуть кладбище и тонкие пальцы в моей костистой ладони. С того дня минула неделя, и мальчик мой будто сумел укротить свою боль, закрыться, свернуть все тревоги и запечатать их на задворках души, куда и сам не желал иметь доступа. Он стал чуть расслабленней, и где-то внутри него ширились чувства свободы и смирения. Он вызвал меня к разговору полторы недели спустя от дня похорон. До этой поры Криденс избегал серьезных разговоров, но тут речь повел сам, и я ухватился за эту возможность, как репейник вцепляется в шерсть. К тому моменту мне удалось узнать, что кроме матери мой мальчик не имел больше родственников, и оставался один в этом мире. Мой бедный прекрасный мальчик, покинутый всеми. «Я скоро уеду», — сказал он мне сходу, когда мы остались на кухне одни. Избегая гостиную и опустевшую спальню на втором этаже, он чаще был лишь у себя или в патио, однако бывали моменты, когда он стучался в дверь моей спальни и просился сидеть подле меня, не желая оставаться в одиночестве. «Меня здесь больше ничего не держит, а дом стал ненавистен, — продолжил он, сохраняя меж нами дистанцию. — И тут я подумал – мы с вами две одиноких души, ничто нас не держит на месте. Персиваль, поедем со мною?» Горло сдавило, когда смысл достиг ушей моих, и я для уверенности, чтоб ноги удержали свое тело, ухватился за крышку стола, надеясь, что волнение мое было заметно не столь отчетливо. «Но как же дом? Школа?» — я ухватился за разумную мысль, ведь мне следовало быть рассудительным и авторитетным примером, чтоб не допустить опрометчивых глупостей, которые мог совершить шестнадцатилетний юнец под влияньем подросткового максимализма. В его годы я и сам был таким, порываясь уехать в Америку вслед за Эзрой (что после и сделал, и благодарю за это судьбу, иначе не встретил бы Криденса). К слову должен добавить, что вот уже с месяц фотокарточка с моей юношеской страстью по-прежнему хранилась в бумажнике, однако я так и не испытал тяги ее достать, околдованный Криденсом. «Дом мать завещала приходу, меня же нет в завещании. Мне остаются лишь ее сбережения. А школа... школу я могу закончить в другом городе». Я крепко задумался над его предложением. Ведь разве не о подобном я мечтал? Разве Криденс не говорил прежде, что желал бы уехать? Разве не он просил «заберите меня в Калифорнию»? «Так значит, ты хочешь уехать», — изрек я мысль, неспешно растягивая диалог, чтоб дать нам обоим время обдумать сказанное. «Я уеду в любом случае», — кивнул Криденс, подступая. Бесстыдно закрыв глаза на недавнюю трагедию и отрешившись от совестливых мыслей, я ощутил, как близость его вновь отозвалась внутри жаром томленья, которому и по сей день не находил возможности сопротивляться. «Со мной или без меня», — хмуро ответил я, желая дать понять, что не одобряю подобные взбалмошные глупости. С другой стороны если дом забирает приход, то у Криденса не будет даже крыши над головой: у него отберут его спальню и патио, оставив ни с чем. Что мог бы он сделать в такой ситуации – уйти жить при церкви? Нет, этот вариант был невозможен. Внезапно снизошедшее невольное осознание ввело разум и сердце в оцепенение: кроме меня у моего мальчика больше никого не осталось. Он доверял мне, иначе бы не просился уехать вдвоем, а я не готов был позволить себе потерять его дважды. По-прежнему я цеплялся за стол, когда Криденс вновь подступил на шаг. Еще на шаг ближе! Мне приходилось всякий раз себя понукать, что я не имею той власти, которой владел полжизни назад, и мог лишь смотреть, не решаясь коснуться. Но что же прикажешь ты делать, мой мальчик, когда сам дьявол проверяет меня, отважусь ли я преступить ту черту, отважусь ли выпростать руки свои, пренебрегая тем горем, что не угасало в тебе до сей поры? «С вами или без вас», — согласился Криденс, и я ощутил его горячее неровное дыхание совсем рядом. Я восхищен был, как удалось ему вытянуться к шестнадцати годам, что он ничуть не уступал мне в росте. Мой чудный Ариэль*, что снизошел до меня. «И как ты себе представляешь ту будущую жизнь?» — задал я вопрос, желая продлить сей волнительный миг. Мой Криденс стоял совсем близко и смотрел мне в глаза, как будто нарочно испытывая прочность и твердость моих убеждений. «Вы – писать книги, а я играть в фильмах. Возможно даже по экранизациям ваших романов. Вы будете работать со сценариями, я – покорять Голливуд», — спокойно ответил он, будто это уже давно заготовленный и проработанный план, и трогательно насупился, сведя к переносице брови, лишь стоило мне по-доброму усмехнуться на столь искренний ответ. «Твой план невероятно... оптимистичен, — нашелся я с определением, испытывая некоторую скованность от его пристального внимания. — Но... как бы помягче сказать? Несколько... нереалистичный». Криденс в ответ чуть сощурил глаза, внимательно изучая мое лицо несколько катастрофически долгих минут, блуждая взглядом ото лба до кончика подбородка, словно хотел уличить во лжи. «Думаете, я не справлюсь? Я буду плохо играть?» — спокойно и ровно спросил мой мальчик, подступая на еще один маленький, но столь волнительный шажок. Он был так близко ко мне, что достаточно было просто качнуться вперед, и mon cher бы оказался в моих объятиях. Он переминался с ноги на ногу, заведя руки за спину, и я чувствовал тепло его мягкой кожи. О, небеса, какая пытка! «Что ты делаешь, Криденс?» — потеряно вырвалось у меня, прерывая затянувшуюся паузу. Губы спеклись и пересохли от участившегося дыхания, а сердце зашлось быстрее, надрывнее. «Играю, мистер Грейвс», — склонив голову, ответил этот чертенок и вдруг резко отпрянул, как будто между нами разверзлась земля, и я остался на противоположной кривой кромке каньона. Перевести дыхание далось мне с титаническим усилием. «А почему именно Калифорния? — беря себя в руки, спросил я его, пока он расхаживал передо мною по кухне, шлепая босыми ногами по кафельной плитке. — Почему не Ирландия, например?» Криденс резко остановился и с подозрением уставился на меня, нахмурив черные брови. «Почему не Ирландия?» — повторил он за мной, и я не сумел определить – удивление, интерес или осуждение звучало в его словах. «Да, Ирландия, — повторил я, соглашаясь и сам не вполне понимая, к чему завел о ней речь. — Это моя родина, я там вырос, учился. Там живет моя семья». «А почему вы сбежали от своей семьи в Америку?» — с недоверчивым любопытством спросил Криденс и снова сделал шаг в моем направлении, на этот раз влекомый не нашим опасным притяжением, а будто подступал к дикому зверю. «Я не сбегал. Так сложились обстоятельства», — мой голос звучал неубедительно, и я невольно решил, что Криденс и правда хороший актер: сам я не имел способностей столь быстро переключать свое внимание и прятать чувства. «Если бы у меня была семья, я бы хотел к ней вернуться, — заметил он и прихватил зубами нижнюю губу, будто и правда раздумывая, решился бы он обратно пересечь океан, чтоб воссоединиться со своими родичами. — Я не буду вас осуждать, Персиваль. Помните? С вами или без вас». С полым влажным глухим звоном он цапнул из вазочки спелое с нежной кожицей яблоко и, ужом просочившись между мной и столом, выскользнул из кухни. 18. Следует ли говорить, что уже спустя неделю мы паковали чемоданы? Собрав все самое необходимое в дорогу, я рассчитал Частити за ее помощь (надо отдать ей должное – девушка переживала события в нашей маленькой семье как свое собственное горе) и приобрел автомобиль для предстоящего затяжного путешествия на противоположное побережье американского материка, которое должно было еще больше отдалить меня от родного дома. По настоянию Криденса мы продали все возможное через комиссионный магазин, так как не располагали большими средствами, часть личных вещей мадам была передана на благотворительность, на память мой мальчик забрал себе только карманную библию матери. Он больше не ухаживал за садом, поглощенный скоротечными сборами, тревога затаилась в немом ожидании, и все же иногда он покидал дом и пропадал на несколько часов. «Навещал могилу матери», — как объяснял он мне, и я не мог его в том упрекнуть. День нашего отъезда близился, и неизвестно было, когда он сможет оказаться на кладбище в следующий раз. В последние часы нашего присутствия в Хобокене Криденс на прощание вышел в сад, чтоб срезать с клумбы букет, как это обычно делала его мать. Мы передали ключи пастору прихода, который посещала мадам Бэрбоун (меня до сих пор не отпускала беспокойная мысль, что с легкой руки она решила завещать недвижимость не сыну, а церкви), и после, взглянув на родной дом в последний раз, мой мальчик забрался ко мне в машину, уронив гортензии себе на колени. «Отвезите меня на кладбище. Я хочу попрощаться». Я остановился у обочины рядом с воротами последнего места упокоения Мэри Лу и заглушил мотор. Криденс выбрался из машины, громко хлопнув дверью, и просунул руку в распахнутое окно, чтобы забрать букет. Заметив, что я отстегиваю ремень, он недовольно покачал головой. «Ждите меня здесь, я скоро вернусь». Его тонкая высокая фигурка, державшая в руке охапку гортензий с пышными шапками нежных оттенков, быстро удалялась, с каждым шагом становясь все меньше, пока не скрылась за живой изгородью густо-зеленого кизильника. Внезапно обрушившееся одиночество заставило меня задаться вопросом, правильно ли я поступаю, пойдя на поводу у юности и потакая молодым незрелым причудам? По сути своей я не имел власти над Криденсом, он был уже довольно взрослым, и в жизни его не осталось никого, кто мог бы руководить его поступками, направлять. Не в моей компетенции было настаивать, чтобы он действовал, исходя из моих собственных представлений о понятиях, что было бы хорошо для него в текущем положении. Скорее всего, откажись я от его затеи, он поступил бы в точности так, как грозился, оставив Грейвса Принципиального с разбитым сердцем собирать осколки собственноручно разрушенного счастья. Признаюсь, многоуважаемые читатели, во мне теплилась и зрела надежда, что опрометчивое ребячество выветрится из головы моего мальчика, и он прислушается ко мне, чтоб поступить правильно, а где уже будет наша конечная остановка – не имело в сущности никакого значения. Достигнем ли мы Калифорнии или решим остепениться где-то в центре страны... Лос-Анджелес, Сан-Франциско – все это было совершенно неважно. Важно было то, что мы будем с ним вдвоем. Смело я старался себя убеждать, что Криденс больше не таил на меня обиды за то, что случилось с его матерью. Ему не была известна вся правда, но можно ли было судить, что косвенно я все же своими руками толкнул Мэри Лу под тот кадиллак? Очевидно, нет. Однако в душе моей скреблись угрызения совести, когда я думал, что все было бы по-прежнему, если бы удосужился в то роковое утро запереть треклятый дневник в ящик письменного стола.