California

19. «Сколько у нас займет дорога до Калифорнии?» — около часа спустя после нашего отбытия от кладбища, спросил Криденс. Мой мальчик сидел рядом со мной, босой, забравшись с ногами на пассажирское сидение и нетерпеливо покачивая коленкой, обтянутой тканью летних легких брюк. «Это зависит от того, захочется ли нам посмотреть красоты Америки, прежде чем мы окажемся в конечном пункте нашего прибытия», — ответил я, куря папиросу в окно, и Криденс демонстративно разогнал рукой дым. «Вы ведь уже видели эти красоты, когда путешествовали». «Зато их не видел ты». «Там есть на что посмотреть?» Выудив из бардачка мои солнцезащитные очки, он нацепил их себе на нос и устало вздохнул, будто его куда-то тащили силой и изначально идея принадлежала не ему вовсе. «Всегда есть на что посмотреть. Когда тебе в следующий раз представится такая возможность? Мы будем проезжать крупные города, и нам предстоит пересечь около десяти штатов. К тому же я не смогу вести машину без перерыва: мы будем останавливаться на ночь, а на следующий день продолжать наш путь дальше». «Это я знаю, — он снова вздохнул. — Надо было ехать на поезде». Криденс был не в восторге от долгой дороги и понимал поспешность своих суждений. Меня это радовало. Мой мальчик учился признавать собственные ошибки самостоятельно, а не получая за свои промахи выволочки от матери. Он становился взрослее и опытнее, а значит я имел право надеяться, что в день, когда мы прибудем в Калифорнию, ему удастся здраво рассудить, что слепое желание быть частью кинематографа не может даться так просто и придется вначале чему-то учиться, чтобы подняться на вершину этого шаткого неспокойного мира. Мечты и грезы были прекрасны, но, будучи уже умудренным разочарованиями мужчиной, я не мог закрыть глаза на реализм происходящего. Вся моя жизнь представляла собой погоню за той самой грезой, наваждением, не отпускавшим меня ни ночью, ни днем, и я был безумен в попытке обрести свое недостижимое счастье. Однако покривил бы душой, если не сказал, что иногда самые страшные, самые волнительные и самые пугающие мечты по прихоти судьбы имеют свойство сбываться. И одна из них сидела сейчас рядом со мной. 20. Первые несколько часов пути Криденс беспокойно возился на месте, мелькая передо мною острыми локтями, гладкими коленками (он все же сменил душные брюки на удобные шорты, когда мы остановились у трассы), копной чернильно-черных волос, вяло подпевая радио и бездумно листая газету, которую я приобрел на автозаправке. «Очевидно, мы не можем ехать всю дорогу в молчании». «Очевидно, не можем», — согласился он, не отрывая взгляда от газеты. «Не жалеешь, что уехал? Мы могли бы приобрести жилье в Нью-Джерси или Нью-Йорке. Ты, вероятно, будешь скучать по своим друзьям». «У меня почти нет друзей. Мы общались только в школе. Мама запрещала мне гулять с другими ребятами». Конечно же, прежде в течение последнего месяца я не видел Криденса в компании других мальчишек, но тогда списывал это на летние каникулы и вероятность того, что его друзья могли просто разъехаться по лагерям или отправились куда-то с родителями. «Почему?» «Она переживала, что со мной может что-то случиться», — спокойно ответил Криденс, поднимая глаза от газеты, раскрытой на спортивной колонке, и внимательно покосился на меня, смотря поверх моих солнцезащитных очков. «По этой причине ты лежал в больнице?» Криденс молчаливо кивнул и вернулся назад к спортивной сводке. «Ты расскажешь мне?» «Не сейчас». «А когда?» «Позже». Его уста дрогнули в скупом намеке на улыбку, и я не смог не улыбнуться неловко ему в ответ, любуясь в зеркало тем, как поднимаются острые уголки его пленительных губ. «Если мы решили путешествовать вместе, то должны все знать друг о друге. Вдруг это что-то серьезное, а я даже не буду знать, как действовать. Пока я жил с вами, ты уже несколько раз оказывался в больнице». Кажется, моя речь его убедила. Он протяжно выдохнул, откидывая голову на спинку сидения, и медленно повернул ко мне голову, призывно и беззащитно открывая горло. «Хорошо, я расскажу. Но когда мы остановимся в гостинице». Это вымученное снисхождение приободрило меня, и я в предвкушении долгожданного признания обшарил глазами обочину, как только хватало глаз, ища дорожный указатель, чтобы узнать, сколько миль нам оставалось до ближайшего города. «Персиваль, почему вы на самом деле приехали в штаты?» «Я люблю путешествовать». «А говорили, что мы должны знать все друг о друге», — скривился он, используя против меня мое же оружие. Он бросил газету назад и вытянул длинные худые ноги, закинув их на приборную панель нашего Седана, и если бы я осмелился отклониться вправо, то его колено бы уткнулось мне в голову. «Пожалуй, — смирился я, сдаваясь под напором его проницательности. — Человек, которого я любил, уехал в штаты, и я последовал за ним, чтобы его найти». «И как? Нашли?» Я повернулся к нему, заглядывая в затеплившиеся предвкушением историй глаза. «Почти». «И где этот человек сейчас?» «Этого я не знаю». «А знали бы – не сидели бы в машине со мной», — истолковал он по-своему, и эта мрачная, но такая верная догадка больно кольнула меня в сердце. В конечном итоге Криденс и сам не сидел бы в машине, а у себя дома – возился с цветами, перечил матери, перебирал свои фотокарточки с актерами немого кино, и не было бы в его жизни никакого господина Грейвса, приложившего все усилия, чтобы оставить руины от его прежней жизни. «Думаю, что если мы не будем отдаляться от трассы и делать долгие привалы, то доберемся меньше, чем за две недели», — я запоздало ответил на его вопрос, неловко уходя от неприятной темы. Криденс был смышленым юношей и понимал – на подобные риторические вопросы не существует однозначных ответов. «Я понимаю вашу потерю. Ведь сам недавно... потерял». Темная, лениво ползущая туча на юго-западе заслонила солнце, и вмиг стало темно и неуютно, что я невольно поежился, а Криденс печально стащил с лица мои очки и закусил дужку зубами. «Кажется, будет дождь». «Не говори ерунды, на горизонте чистое небо». «А я говорю – будет». Когда мы остановились в небольшом городке Фаррелл* рядом с западной окраиной Пенсильвании, и правда зарядил дождь. Некоторое время мы с Криденсом колесили по городу, прежде чем нам посчастливилось найти подходящее место, в котором было бы не стыдно остановиться с ребенком. Мотели у меня пользовались дурной славой: мне удалось познать сей факт во всей красе, когда я путешествовал по стране в прошлый раз – докучливые (хотя был и славный тип тех, кто оказывались безразличными) администраторы, шумные и крикливые соседи, нарушавшие сон и спокойствие. Ах, что только не происходило в подобных увеселительных ночных пристанищах! Я подозревал, что Криденса мало чем можно было удивить в его шестнадцать лет (особенно учитывая, что он воспитывался религиозной матерью – обычно в таких ситуациях подростков тянуло к познанию запретного с еще большим азартом), и, тем не менее, я не желал вдаваться в крайности. Пусть наши средства не могли позволить многого, в мои обязанности входило обеспечить моему мальчику комфортное путешествие. «Догоняйте, мистер Грейвс», — задорно бросил он мне, прежде чем выскочить на улицу под ливень, и я не смог сдержать широкой счастливой улыбки, которую скрывал всю дорогу, однако теперь при мне не было наблюдательного свидетеля моих чувств, и я мог ненадолго расслабиться. «Номер на двоих, пожалуйста», — сказал я за стойкой портье, отирая со лба и волос воду и не без некоторого удовольствия украдкой наблюдая за Криденсом, который переминался на месте, повиснув на столешнице и разглядывая вестибюль гостиницы. Вмиг промокшая под проливным дождем одежда липла к его худощавому стройному телу: светлая рубашка обрисовывала контур острых лопаток (которые я так полюбил, пока наблюдал за работой Криденса в саду в жаркие июньские дни) и плавный чуть сутулый изгиб позвоночника, облипшие шортами ноги. Короткая нитка, торчащая из шва, змеилась по задней стороне бедра, и с каждой минутой промедления на меня накатывало отчаянное желание подойти и оборвать ее. «Мистер...» «Мистер Грейвс и...» — представительно отчеканил я, пока ко мне не подлетел мой мальчик, упершись локтем мне в руку. «Мистер Грейвс и мистер Бэрбоун», — встрял Криденс, перебивая. «Да, мистер Грейвс и его племянник», — быстро сообразил я, как лучше нас представить. «Я сейчас», — доверительно шепнул мой проказник, тряхнув черноволосой копной и обрызгав мелкой россыпью дождевых капель, и умчался смотреть соседнюю залу, где отдыхали постояльцы гостиницы. «Сожалею, мистер Грейвс, — ответствовал мне крепко сколоченный старик – владелец гостиницы. — У нас в городе нынче флористический фестиваль совпал с медицинским съездом, так что все двухместные комнаты заняты. Могу предложить только одноместный номер. Либо два одноместных, но вдалеке друг от друга». Скромные средства, которыми мы располагали, и преступное томление, что просыпалось внутри, когда я смотрел на мальчишечью, облепленную промокшими хлопковыми тканями фигурку, не позволили мне выбрать второе предложение владельца гостиницы. «Хорошо, я согласен на одноместный, — я изобразил на лице степень искреннего сожаления (которое, однако, не провело бы моего юного спутника). — Но как насчет дополнительной кровати?» «Посмотрим, что удастся сделать, господин. Однако, сами понимаете – съезд и фестиваль, — старик развел руками, словно сожалел. Грейвс Двуличный не сожалел, он втихаря ликовал, пока Грейвс Праведный силился изобразить на лице скорбь от перспективы разделить ночь в одной постели со своим племянником. На войне как на войне, как говорится. — Но можете не беспокоиться, в наши двуспальные постели можно и роту положить (как я удачно вспомнил про войну). Пару недель назад у нас был наплыв постояльцев – открытие купального сезона, представьте себе. Так мы уложили в одном номере сразу всю семью: родителей и двух детишек. Чуть младше вашего племянника будут, однако поутру никто не жаловался». Возможно, еще и довольные остались. «Ладно, давайте ваш одноместный, мы как-нибудь справимся, — поторопил я его. — Мальчик видать совсем продрог в мокрой одежде после дождя, ему надобно обсушиться, не то еще простуду подхватит». Я добился того, чего хотел – старика мое предупреждение словно кнутом стегнуло – и он засуетился, заполняя карточку, пока носильщик прогуливался со мной до машины, чтоб отнести багаж. Криденс удрученно (очевидно долгим ожиданием) вернулся ко мне как раз в тот момент, когда мне выдали ключ от комнаты, и молча прошел к лифту. Сырая рубашка вздулась на талии пузырем, наверху влажно пристала к плечам и груди, а мокрые теннисные туфли оставляли мстительные нелицеприятные следы на коврах. Чернокожий носильщик сгрузил наши вещи в комнате, которая в некотором роде походила на мою старую спальню в доме Бэрбоун. Все тот же мансардный скат, два окна (только выходящих на соседние стороны угловой комнаты), широкая кровать в обрамлении ночных столиков с угнездившимися на них парными абажурами ночников, спрятанная в стенке под крышей гардеробная, письменный стол, пара кресел и от постели визави – дверь в ванную. Я сунул высокому носильщику с лицом, изрытом оспинами, чаевые, и, наконец, остался вдалеке от посторонних людей в компании своего спутника. Влажно чавкая туфлями по полу, Криденс обошел комнату по периметру, словно прицениваясь, и замер напротив меня. «Тут одна постель... дядюшка. Матушка была бы в ярости», — поделился он со мной очевидными наблюдениями. За окном по отливу все еще барабанил дождь. Криденс вытянул руки вперед, со сладкой судорогой потягиваясь и по-кошачьи выгибая спину. «Я попросил у них дополнительную кровать, если они смогут найти, — объяснил я, желая показать искренность своих намерений. — Тебе следует переодеться в сухое, иначе схватишь простуду. Потом спустимся обедать». Криденс комично состроил покладистое смирение перед лицом действительности, и я не смог в очередной раз сдержать кроткую улыбку от его непосредственности. «Вам – тоже», — вернул он мне замечание и, распахнув свой чемодан, принялся рыться в вещах. Мой мальчик выудил ту самую рубашку, в которой я видел его в первый день нашей встречи, и, не раздумывая долго, стал расстегивать пуговицы. Делал он это с какой-то суровой медлительностью, как если бы его внимание было увлечено чем-то, и раздевался он механически. Однако глаза его были направлены на меня. Криденс дернул полы рубашки, отлепляя ее от кожи, и выскользнул из мокрой ткани, бросив ее на стул. Моим глазам предстал вновь кровоподтек от иглы капельницы, который за пару недель успел рассосаться, но все же отчетливо проступал на коже. Чуть выше правого локтя на плече я заметил тонкий застарелый шрамик, еще один – на другом плече левее ключицы. «Откуда они, Криденс?» — я неловко указал рукой на его полуобнаженное тело, и Криденс заинтересованно проследил за моим движением и удивился, словно видел зарубцевавшиеся царапины впервые. «Детские шалости, — объяснил он, пожав плечами. — Разве у мальчишек не бывает шрамов?» «Не тяни, переодевайся», — велел я, скрывшись в ванной комнате, чтоб не смущать себя и его. Некстати я вспомнил, что он обещал мне поведать причину своей болезни, и это отрезвило немного мне голову и откатило назад некстати подкравшееся ко мне наваждение. Совсем один за этой дверью, что отделяла меня от спальни, наверняка продрогший, с холодной влажной кожей, которую следовало отогреть ласками и поцелуями. Наполнив гостиничный стакан водой из крана, я жадно выпил все до капли, чтоб побороть растущую в горле сухость, еще не до конца соображая, как посчастливилось мне влипнуть, что я не осознавал обрушившееся на меня сакральное проклятье. 21. Когда мне удалось все же покинуть свое укромное прибежище, я сменил отсыревшую одежду, и мы спустились с Криденсом в гостиничный ресторан, приветствовавший нас помпезным убранством: вульгарная позолота настенных рожков и люстр, густо-красные скатерти и схожие оттенки на шелковых обоях, чередовавшихся с деревянными панелями красного дерева. Невольно у меня возникли ассоциации и будуаром пожилой молодящейся леди, где за шлейфом приторных дорогих парфюмов таится кислый спертый запах старого тела. Синяком растекающаяся помада (темных оттенков, вроде бордо) по морщинистым губам, будто из них выпустили воздух, и понуждающая чихать пыльца пудры, собравшаяся в складках одрябшей кожи. Каждый, кому приходилось в малолетстве целовать в щеку по велению родителей пожилую мадам, поймет испытываемый мною ужас от возникших ассоциаций. К столику подлетел молодой расторопный паренек, хлопотавший над нами весь вечер: подносил и уносил блюда, не позволял нашим бокалами пустовать, пока мы с Криденсом вели отстраненную беседу под аккомпанемент общего гвалта ресторанной залы. Поднимать вопрос болезни мне представлялось опрометчивым, уж лучше этот разговор произойдет (а он непременно был должен случиться, я не собирался сбавлять обороты своей настойчивости) в уединенной обстановке без лишних ушей. Когда нам поднесли десерт, мой мальчик украдкой склонился ниже и зашептал так тихо, что даже я на фоне гостиничной какофонии не сразу расслышал его слова: «Посмотрите, как он похож, — терпеливо повторил он для меня, едва заметно качнув головой назад, чтоб задать направление, — как невероятно похож на Гриндевальда». Я огляделся по сторонам, ища постояльца, на которого указывал Криденс, но тот дернул меня за рукав, призывая к секретности. «Не так очевидно. Вон там, светловолосый. Он режиссер». Осторожно отведя взгляд, я заметил в дальнем углу мужчину, сидевшего в гордом одиночестве с граненым бокалом, в котором плескалась янтарная жидкость, и перед блюдом с закусками. На мой взгляд, он смотрелся довольно невзрачно и блекло (особенно в свете пошлой красно-золотой декорации залы): полноватое округлое лицо, как будто одутловатое, почти белые волосы, однако не седые, а словно выгоревшие от солнца, и светлые же усы, похожие на усики майского жука. Такому жуку только по флористическому фестивалю и летать. «Мне это ни о чем не говорит». «Я видел его в журнале». О, это голливудское кинематографическое увлечение! Держу пари, зависимость молодежи от пестрых картинок на экранах будет лишь расти год от года. Дико извиняясь, владелец гостиницы молил простить, но дополнительной койки так и не сыскали, и нам не оставалось ничего другого, как претерпеть эти досадные стеснения, к которым до сей поры не имел представления как относиться. Пока мы поднимались в номер, перед глазами у меня вставали ослепительные в своем великолепии картины нашего вынужденного сожительства. Конечно, Криденс и прежде выказывал некоторую туманную заинтересованность моей персоной, однако я не смел столь ненавязчиво подступиться, страшась быть отвергнутым, не мог предположить, как именно он поведет себя в двусмысленной щекотливой ситуации, и оттого сама возможность этой ситуации щекотала мне нервы. «Итак, ты изъявлял желание мне кое-что рассказать, — категорично напомнил я, лишь стоило мне запереть дверь нашей комнаты, и Криденс с плавной медлительностью уселся по-турецки на углу кровати, внимательно склонив голову и изучая меня сумрачным взглядом темных глаз. — Я беспокоюсь, Криденс. Пока мы путешествуем – я отвечаю за тебя». «Впредь отпираться глупо, я согласен, — смиренно произнес он, поддев на покрывале нитку бахромы, и потянул, желая выдернуть из ткани. — У меня гемофилия, Персиваль». Нарочно ли это или по внутреннему желанию, но мальчик мой отваживался назвать меня по имени лишь в те моменты, когда хотел просить чего-то или ощущал уязвимость. Я оттянул свою реакцию на откровенное признание столь мелкой в сущности своей деталью, поскольку в тот момент разум мой настойчиво отверг услышанное, как Криденс отрекался от слов о смерти матери. Меня оглушило, я был дезориентирован и верно покачнулся, поскольку Криденс резко подлетел с кровати и подошел ко мне, справляясь о моем состоянии. Мной были приняты и отвергнуты за срок нашего знакомства всяческие ужасы, и, тем не менее, я не был готов к подобному! Теперь я догадался о причинах шрамов, что выделялись ярче на светлой коже, чем сгладившиеся от времени едва заметные штришки рубцов у любого из здоровых людей. Во мне росла пустота, раскинулась леденящая арктическая пустошь, вымораживая прочие чувства и эмоции. Гемофилия объясняла все – и пребывание в больнице, и след от капельницы, и кровотечение из носа, и даже то, что Мэри Лу не позволяла Криденсу нигде болтаться, держа подле себя. «Персиваль», — с какой-то обреченностью прошептал мой мальчик, и я мягко ухватился за его плечо, боясь повредить красоту, вмиг ставшую столь хрупкой и хрустальной. «Скажи, что это не так... Скажи...» «Я не могу». Он замер предо мной стеклянной статуэткой, с которой следовало сдувать пыль. Сейчас я понимаю, что эмоции мои по поводу известия были гипертрофированы и раздуты, но в те дьявольские минуты мной овладел животный страх, как будто я уже терял моего мальчика, и жизнь в его теле едва теплилась. Со временем Криденсу удалось внушить мне, что он не потерпит к себе столь трепетного и осторожного обращения, но в час, когда на меня снизошло это удушающее знание, мне было сложно контролировать себя. «И ты осмелился в подобном состоянии отправиться в далекое путешествие? А вдруг случится что-то непоправимое? А если я не буду знать, как помочь тебе?» Голос едва меня слушался, но я не мог не прокаркать, промычать, проблеять свой жалобный упрек. «Ты преувеличиваешь». Он протяжно вздохнул, очевидно, именно на такую реакцию и рассчитывая, и я едва сумел заметить, как он перескочил на близкое интимное общение на «ты». «Надеешься переубедить меня так просто?» «Послушай, — он подошел чуть ближе, и я едва не отпрянул, боясь ненароком навредить ему даже своим близким присутствием. — Вспомни мою мать, как обращалась она со мной. Как обращался ты, пока не знал, что я болен». «Но как же...» «Моя гемофилия не столь тяжелая, как не посчастливилось некоторым. За все шестнадцать лет со мной практически не случались спонтанные кровотечения в суставы и... внутри». На этой пугающей, но сказанной столь обыденно фразе я испустил тяжелый выдох и далее ничего путного ответить ему уже не смог, а Криденсу явно не хотелось этого слушать. Мой мальчик лишь чуть приблизился, как будто укрощая дикого зверя, и положил теплую ладонь на мою гладко выбритую щеку. На моей памяти то был самый первый раз, когда мы сблизились столь интимно. Зажмурившись, он ткнулся лбом в мой лоб и его губы оказались столь близко от моих, что я ощутил его дыхание – каждый глубокий вдох и надсадный выдох. «Со мной все будет хорошо. Перед отъездом я посещал доктора, он сделал мне переливание крови. Пару недель я беспрепятственно могу не беспокоиться о собственном здоровье. Когда окажемся на западном побережье, то обещаю провериться у врача». «Твой доктор – редкостный халтурщик. Оставил на руке большой кровоподтек», — губы мои шептали совсем рядом с его ртом совсем неуместные глупости, но понемногу мной стало овладевать спокойствие, словно ладонь на щеке моей наделена была волшебной силой исцелять. Чтоб подкрепить слова свои, я взял его за руку и очертил синяк сквозь ткань рубашки. Открыв глаза, мой мальчик усмехнулся, смотря в упор. Его легкая ладонь до сей поры покоилась на моей щеке, и я ощутил, как он мазнул розовым кончиком языка по своим губам. Я затаил дыхание. Я ждал. И в тот пронзительный момент несмело он коснулся моих губ своими, столь мимолетно, что я решил, будто это мне лишь причудилось. Протяжно выдохнув, он тут же отошел, и щека моя с тоской рассталась с его ладонью. Криденс отвернулся, и взгляд его метался от охвативших чувств, что он не представлял куда податься, чтоб самому найти успокоение. Лишь по прошествии годов я понимаю, что следовало мне тогда остаться и заключить его в объятия свои, но преступно испугался тех чувств и ирреальности того, как миновав пустоту десятка лет, я смог постичь блаженство, которого так долго ждал. «Ложись спать, — звучал мой голос тускло вместо ласк, которых требовал изголодавшийся по теплоте монстр внутри меня, — я скоро приду. Даю тебе минут десять на приготовления», — предупредил я, оставив его в номере, а сам спустился вниз, чтоб выйти на крыльцо гостиницы – глотнуть свежего воздуха. Смятение овладевало мной! Его пленительная близость почти заставила забыть, что он поведал мне – я был растерян. Мое почти безжизненное тело слонялось инфернально по гостиничным коридорам, и было, в сущности, мне сложно взять в толк то, что все эти недели, все месяцы и годы он жил под гнетом собственной болезни, однако оставался весел, приветлив и улыбчив. Он жил мечтами и желал их воплотить, забыв про то, насколько лет отпущен его скоротечный век. Мне оставалось лишь смиренно покориться Криденсу и его заверениям в бессмысленности чрезмерной осторожности. Однако сделать это сразу, когда трагическая новость лишь успела обрушиться на меня, не представлялось возможным. И оттого выход был лишь один – заставить себя думать о чем-то другом. О чем угодно. Губы мои все еще горели его бесплотным поцелуем, и я сходил с ума от нежности его касаний и кроткой мягкости в глазах. Столь резкий переход в нашей беседе растапливал душевный лед, как воск на оплывающей свече, мерцавшей блеклым огоньком надежды. Мой мальчик виделся мне изящно разметавшемся в постели поутру: растрепанные со сна волосы, черный веер ресниц на щеках и влажно приоткрытые губы, с которых соскальзывает глубокое и размеренное дыхание спящего. Доверчиво-острая пятка, торчащая из-под краешка одеяла, контрастно перекликавшаяся с черноволосой макушкой – белая рубашка вместо пижамы, широкая и просторная, за ночь перекрутившаяся вокруг талии. Навеянные воображением образы вскружили мне голову от одного лишь представления, что с точностью до мелочей я увижу свою грезу следующим утром. Будто попавший на медленный огонь, я томился в своем видении, и все мое существо охватывало желание обладания моим прекрасным, эфирным Ариэлем, в то время как я продолжал бороться с собой из-за недавнего признания. Выражаясь понятным языком – мне следовало проветрить голову, чтобы наедине с собою совладать с охватившими меня волнением и губительной дрожью. 22. До того момента, как выйти на улицу, я некоторое время бродил по пустым залам гостиницы, совсем потеряв счет времени. Разум мой протестовал, страшась помыслить о болезни, и вместо этого старался занять себя совсем иными мыслями. Я желал отделаться от начертанного в сознании образа – уютного и доверчивого мальчика, по собственной прихоти пожелавшего разделить со мной свое странствие, не представляя, какие муки приносит мне одно только его присутствие подле меня. Однако видение это как будто отпечаталось на веках, и даже с открытыми глазами не мог я прогнать мистический акварельный образ – безжалостно разбавленный водой кобальтовый синий, легкими штрихами лишь оттенивший складки постельного белья, до голубизны белого. Яркой газовой сажи пятном выделяется на эскизе покоящаяся на подушке голова (немного кобальта синего или индиго, чтоб добавить тени в морщинах ткани), легкий штрих карминовой по губам, и варварски разведенной водой сиеной – светлая кожа. Все той же сиеной, но гуще лежащей на кисти, очерчены пикантные тени его застывшего в одной позе тела, где голова и руки, открытые глазам художника, касаются кобальтового синего одеяла и простыни. С невыразимым облегчением я вырвался на крыльцо из душной гостиницы. Широкую терраску под черепичной крышей, с которой по стокам стекала вода, тускло освещали навесные лампы, вокруг которых вились ночные бабочки, громко и истерически выстукивая крылышками по стеклянному колпаку. По оба крыла от парадного входа выстроился ряд садовых деревянных кресел, и мне в густой тьме не сразу удалось поодаль от себя заметить сидящую фигуру мужчины. Скорей я услышал его чем увидел – он заскрипел креслом, меняя позу, и я поспешил было уйти, когда ко мне обратился незнакомый голос: «Как же ты его достал?» «Простите?» «Говорю: дождь перестал». «Да, кажется». «Любопытный мальчик». «Это мой племянник». «Врешь – не племянник». «Простите?» «Я говорю: значит, вы – его наставник. Где его мать?» «Умерла». «Вот оно что. Жаль. Скажите, почему бы нам не пообедать завтра втроем? К тому времени вся эта сволочь разъедется». «Я с ним тоже уеду. Спокойной ночи». «Жаль. Я здорово пьян. Спокойной ночи. Вашему племяннику нужно много сна. Припомните молодые годы, когда было прожито столько бессонных ночей – с взрослением о подобной сладкой возможности остается лишь мечтать. Хотите папиросу?» «Спасибо, сейчас не хочу». Вернувшись в номер, я застал Криденса спящим: мой мальчик лежал, уютно подсунув ладонь под подушку, и пряди черных как сама ночь волос, разметались по ткани белья. Его худые и длинные ноги, по струнке вытянутые, с беззащитно открытыми для меня сводами стоп. Тонкое летнее одеяло накрутилось на талию, сам же он был лишь в расстегнутой пижамной куртке, являвшей узкую полоску кожи от горла до пояса. Порывшись в чемодане, я извлек спальный комплект и, скрывшись в ванной, переоделся из парадных вещей в пижаму. Я подступал к кровати как натуралист, боящийся вспугнуть диковинную птицу, но половицы и матрасные пружины были благосклонны, не выдав моих шорохов, не потревожив покой спящего. Подобно моему мальчику я вытянулся на всю длину кровати и провалился головой в подушку. Возможностей на то, чтоб вытащить хоть жалкий край одеяла из-под Криденса, не существовало совершенно, и хоть я привычен был, чтобы во время сна меня что-то покрывало, я приготовился так провести всю ночь. В недостижимой близости длиной с мою ладонь ко мне была повернута спина, заботливо укрытая пижамой от вожделений жадных глаз. Губы мои запылали, вновь вспоминая тот мимолетный поцелуй, и мне пришлось резко отвернуться, вперившись взглядом в потолок, чтобы отчаянно не взвыть. Приношу тебе свои искренние извинения, мой внимательный и терпеливый слушатель, за столь подробные метания и тревоги, что охватили тем вечером Грейвса Трусливого, Грейвса Осторожного, но вот представь: нас двое, на одной постели, и губы наши были столь близко чуть менее, чем полчаса назад. Так вот, теперь Он лежит так близко. Он, о ком я грезил все пятнадцать лет. Конечно же мне можно ставить в обвинение, что то совсем другой был мальчик, но для меня, как говорил я прежде, они были едины. К тому же за все эти годы мой Эзра почти стерся из воспоминаний о том, каким он был. Я с точностью до мелочей запомнил его образ, что до характера... то за пятнадцать лет я наполнял его чертами и привычками в свою угоду, чтоб оживить иллюзию его присутствия со мной, однако он уже к тому моменту, как я повстречал Криденса, почти что перестал быть собой, и было в нем в такой же равной степени меня. Так вот, читатель, вообрази те страхи и угрызения, вообрази, иначе меня не существует, если ты не вообразишь! Я пред тобой как на ладони, раздираемый страстной преступной тягой близости и пугливым осознанием того, что мой прекрасный мальчик был столь уязвим своим здоровьем, что я боялся даже прикоснуться к нему. Однако жажда плоти была сильнее опасений, и я решился чуть продвинуться по простыне, чтоб оказаться ближе. Мой мальчик заворочался во сне, подсвеченный луной, и его светлая сияющая кожа была подобна мерцающим лесным дриадам, сокрытым лесной чащей, порхающим из тьмы подлеска во тьму рощ с заливистым смехом. Он развернулся в профиль ко мне, сумрачный и завораживающий. Я представлялся себе порочным копытистым фавном с витыми рогами, мохнатыми загребущими лапами, игравшим на струнах боль и вожделение, пока лесная нимфа кокетливо выплясывает предо мной, выгибая легкое гибкое тело, охваченная ветерком и шелестом многовековых дубов и вязов. Силясь отвлечься, я понимал свой крах – как можно было думать об ином или не думать вовсе, покуда предо мною столь прекрасное невинное созданье, с бессовестной открытостью вывернувшее себя под вожделевшим взглядом. В тот губительный момент я все же отважился вытянуть руку, да так и замер, не доведя ее до оголенного бедра. Ладонь застыла над самой кожей – я мог почувствовать шелк светлых волосков. Последнее движение Криденс довершил сам. Он дернулся во сне, перевернувшись вновь ко мне спиной и зацепив бедром ладонь, однако я проворно потянулся вслед за ним, и вот моя рука уже покоится на нем. Я прекратил дышать под ритм гулко заходящегося сердца и двинулся всем телом ближе, надеясь быть разделенным хотя бы одеялом. Я ощущал его теплую кожу, оглаживал подушечками пальцев, не смея проскользнуть вперед и не сдвигаясь к ягодицам. О, грешная моя рука должна была отсохнуть за эту дерзкую наглость, но я не желал уж боле его отпускать. Вместо того, чтоб приласкать, я прочертил пальцами вдоль бедра вниз и обратно вверх, пока не уловил с затаенным восторгом, как дыхание его стало глубоким и влажным. Закрыв глаза и обессилев, я ткнулся лбом ему между лопаток, уже вконец забыв про осторожность, и, кривя дрожащие губы в гротескной улыбке карнавальных масок, исторгнул из груди полузадушенный смешок, похожий на рыдания. А может, то были рыдания, подобные смешку? Впрочем, к чему различия? Я был напуган, я желал его, я согласился бы на любое безумство, о коем он попросил, лишь было б мне позволено касаться его чаще. Грейвс Отчаявшийся был противен самому себе за свое слабое бесхарактерное преклонение. Горло драло подавляемой истерикой, царапало ногтями, пока горячее болезненно пульсировавшее сердце заходилось в отчаянном желании и слепо не понимало, отчего его хозяин столь несчастен, когда объект его тоскливый любви наконец-то был в его руках. Я все же убрал руку от бедра и обнял за талию поверх скрутившегося одеяла да так и уснул, горячо дыша между лопатками моего мальчика в ткань пижамы. 23. Со всей ответственностью я принимаю возможное обвинение, которое следует приписать мне, однако хочу отметить, что ни в коей мере не решился бы превысить своей власти над мальчиком, тесно сплетенным со мной нашими судьбами, если бы он сам не позволил мне приблизиться к нему. Ночные тревоги одержали верх над желанием рассудка не потакать снедавшей меня алчущей жажде его внимания. В сущности, со временем мне начало казаться, что прошлые попытки заигрываний и кокетничества оказались лишь плодом моего воображения. Мне страстно хотелось не быть безразличным Криденсу, и я цеплялся за любую маломальскую деталь, будь то жест или небрежное интимное замечание, но я хватался за них, как утопающий силится ухватиться за любой подвернувшийся шанс к спасению, лишь бы выкарабкаться, удержаться на плаву. Я ни коим образом не жалею о том, что случилось тем утром в переполненной медицинскими работниками (поутру у меня возникала вслух мысль кого-то из докторов просить осмотреть Криденса, сию минуту отвергшего мою заботу) и любителями флоры гостинице в городке Фаррелл, штат Пенсильвания, но хочу дать понять и даже настойчиво подчеркнуть, что не я стал инициатором. К утру мои объятия ослабли, и я откатился в сторону, не нарушая покоя Криденса, а потому смел надеяться, что мои ночные поползновения к нему остались незамеченными. Умытое дождем и ласково подсвеченное солнцем утро пробудило меня вскоре после рассвета, когда один особо настырный луч примостился на лице, отгоняя ночную негу. Я попытался недовольно отмахнуться от него, пряча лицо в сгиб локтя, однако тихая возня на соседней подушке мигом согнала сонливость. Напрягшись и застыв на левой половине кровати, я весь обратился в слух, слепо представляя, как рука Криденса проворно крадется по одеялу, набрасывая сбившийся край на замерзшие за ночь ноги. Но, Господь Всемогущий, каким уютным, теплым, разомлевшим он был поутру! Однако до того... Тихий смешок на ухо заставил меня затаиться. Криденс принял правила игры, пока я бездарнейшим образом изображал спящего: при всем моем усердии я не мог сдержать себя – веки мои трепетали, ресницы дрожали, и мимика была эта не в пример более бурная, чем если бы я правда спал. И в этот момент я ощутил Его прикосновение – его настырный палец нежной подушечкой прижался к переносице и сполз на кончик носа, где задержался на долю секунды и исчез. «С добрым утром», — шепнул он совсем близко от моего лица, и я лениво приоткрыл глаза. Его сияющая в рассветных лучах улыбка вновь подняла в моей груди всепоглощающую, сладкую, вязкую волну нежности. Устроив подбородок на сложенных на подушке руках, он с детским восторгом изучал меня, и я не мог его винить, ибо помятый после ночного бдения, со следом подушки, отпечатавшейся складками ткани на щеке, и нахмуренными, сведенными к носу бровями-гусеницами должен был выглядеть скорее комично, чем соблазнительно. Возможно, у моего мальчика было разительно иное мнение, поскольку он решительно прополз вперед, все также улыбаясь моему рассеянному недоуменному выражению, и прижал горячий жадный рот к моим губам. Растекшись ртутными каплями на биллион блестящих шариков, я не находил в себе сил слиться обратно в единое целое и лежал неподвижно, размякший, довольный и благодарный, давая Криденсу полную власть над собой. С живым задором, играючи и один Бог знает, догадываясь ли о том, какое волнение всколыхнулось во мне, он быстро, с жаром целовал мой рот, промахиваясь, тычась губами в подбородок, уголок моей пьяной счастливой улыбки, и под конец сладостной экзекуции лизнул розовым кончиком языка в нижнюю губу, а после с довольным видом отстранился. «С добрым утром», — промычал, прохрипел, простонал я, растворяясь в этом добром утре, желая поселиться в нем навечно. Удовлетворенно вздохнув, мой мальчик устроил голову мне на груди, укладываясь поперек кровати и поджимая ноги под себя, так что с края постели свесились только голые стопы, и прикрыл глаза, когда мои пальцы вплелись в его волосы. Он сладко заурчал, когда я пробрался к коже головы, настойчиво оглаживая ее подушечками и игнорируя жар собственного тела, вскипевший от его игривых и дурашливых поцелуев. «Ты такой зажатый», — подметил Криденс, ставя меня в тупик своей наблюдательностью. Открыв глаза, он хитро зыркнул на меня, облизывая губы, влажно заблестевшие в утреннем свете, и сложил их трубочкой, подул холодным ветерком мне на грудь меж распахнутыми из-за летнего жара полами пижамы. Он походил на проказливого бесенка, юркого и хитрого, с опасной искоркой в глазах, будто замышлял невинно-детскую пакость. Солнечные лучи вплетались в темные тяжелые пряди, золотя волнующим блеском, лицо же было столь расслаблено, охваченное баюкающим умиротворением, будто именно он был хозяином положения. Но ведь он и был! Я оказался предоставлен полностью в его распоряжение, как неопытный средневековый королек, за троном которого скрывался серый кардинал или регент, чтоб направлять и определять дозволенность моих начинаний. «Ты когда-нибудь это делал?» — лениво спросил мой обольститель, затрепетав ресницами и опустив веки, когда моя широкая бесстыжая ладонь выскользнула из его волос, перетекая томными поглаживаниями за ухо, ероша затылок. «Что делал, Криденс?» — не задумываясь над предметом разговора, подбодрил я его вопросом, завороженный тем, как покладисто и отзывчиво откликался mon cher на мою однообразную и скованную ласку. Король-регент еще не дал наставления своему подопечному на решительные действия. «Играл с другими мальчиками», — объяснил он и медленным взмахом ресниц распахнул глаза, желая явно уловить мою сконфуженную реакцию. Однако Грейвс Влюбленный хоть и растерял все самообладание с остатками мозгов, но не утратил упертости и практичности. Думал смутить меня так просто, мой дорогой, предлагая детские игры, когда я уже познал взрослые? «Нет, не играл», — соврал я, желая понаблюдать, что предпримет мой неугомонный затейник (слишком прыткий для своей болезни, за ним нужен глаз да глаз). «Научить?» — его глаза щурились от ослепительного утреннего солнца и улыбались, сверкая затейливой хитринкой. Подобравшись на подушках, я перебрался в полусидячее положение к изголовью, как только Криденс слез с моей груди. С его лица еще не сошла улыбка, растягивая уголки рта, однако в глазах зародилась пестрая гамма сосредоточенности и серьезной решительности, лишь стоило ему встать на колени, склоняясь надо мной. «Научи». О том, что было после, богатый фантазией и знаниями читатель догадается сам. Однако хочу заметить, что мне и помыслить было сложно, как просвещен оказался мой мальчик. Как я говорил – в религиозных и набожных семьях уж коли идет мораль родителей вразрез с философией отпрысков, то в качестве бунта эти сорванцы готовы на многое, лишь бы найти повод свой протест проявить. Не знаю уж, где Криденс тому научился, раз мать не пускала его никуда, возможно, что дом он покидал, когда Мэри Лу уходила (как в тот раз, когда мы смотрели кинофильм с Валентино), однако мальчик мой поражал своей опытностью и знанием, какого не почерпнешь за самоудовлетворением. Возможно, он успел познать плотские радости с каким-то мальчишкой, сбегая со школьных занятий, влекомый жаждой тела (как мы убегали с Эзрой в чащу парка), поскольку ни с одной девочкой таких откровений о желаниях мужского тела нельзя было изучить. Теперь, когда правда о болезни стала известна мне, осторожность и чуткость выходили на первый план. Я укрощал свою страсть, давая Криденсу право руководить из опасения сделать что-то не так и навредить ему, не смея просить о большем, чем он мог мне дать.