California

24. Пенсильванию мы покинули уже после полудня, а до той поры я имел удовольствие проваляться в постели, наслаждаясь своим молодым любовником. Все также устроившись среди подушек у изголовья, мне открывался ослепительный и бесстыднейший вид на небрежно набросившего на себя краешек одеяла Криденса. Улегшись на живот подле меня, он уперся локтями в матрас, прогнув хребет чуть ли не до позвонкового хруста, и ниже спина плавно перетекала поясницей к белым полушариям ягодиц, дразняще спрятанным от меня покрывалом, но не скрывавшим своей округлости. Там он поведал мне о своем опыте, пока мы поедали тонкокожистые апельсины, брызжа оранжевым сладким соком на гостиничное белье, уже немало пострадавшее поутру благодаря нашим стараниям. Криденс цепко вонзал короткие коготки в кожуру, окрасившую пальцы и забивавшуюся под ногти белой апельсиновой мякотью, которую потом так нудно приходилось вычищать. Сок из лопнувших долек сочился по ладоням, сбегая вниз по линиям и морщинкам кожи и падая каплями на сбитую, напитавшуюся нашим потом простыню. Виски, лоб, шея, грудь были солоны – вкус его еще не успел раствориться на моем языке, и апельсиновый сок, что я собирал губами с его ладоней, лишь ярче оттенял его морскую кожу. Он рассказал мне о мальчике, с которым тайно забавлялся в школе во время спортивных уроков. Учитывая пугающую уязвимость от возможных травм из-за гемофилии, Криденс был освобожден от групповых занятий, но все же ему приходилось присутствовать в зале. Подумать боязно! Тонкая ткань обтягивавшей его стан майки да смехотворные шорты – только конченый простофиля поверил бы, что подобная расстановка сил могла обернуться чем-то иным. Сдирая кожуру и лопая сочные пузырьки цедры, отчего в комнате щекочуще пахло цитрусом, Криденс поделился, как однажды во время занятий вынужден был провести целый урок на скамейке, однако все же переодетый в форму. Мой мальчик возился с домашней работой, когда к нему подошел паренек на год старше и предложил прогуляться и (как он выразился) «размять ноги». Криденс согласился. Они ходили по пустым во время занятий коридорам, пока не добрели до уборной. Вот там-то это все и случилось. Со временем их встречи стали регулярны, пока отсутствие Криденса не просек преподаватель физкультуры, так что тайные вылазки пришлось прекратить, а в остальное время они с тем мальчишкой больше не виделись. Я живо представлял себя на месте того наглеца, что посмел прикоснуться к моему Ариэлю. Снедаемый ревностью, я легко мог вообразить, что это со мной, еще юнцом, Криденс забавлялся во время занятий. Подобнейшим образом мы с Эзрой пятнадцать лет тому назад и сами покидали стены академии, удаляясь в парковую глушь, где наслаждались друг другом, насколько хватало сил и терпения держать себя в руках, не поддаваясь тяге к откровенным ласкам. Так пусть же теперь, мой молчаливый судья, заручившись наглостью, я заявлю – я даже не был у Криденса первым любовником! Покончив с апельсинами и отвесив легкий полушутливый шлепок по ягодице, я велел Криденсу собираться. Сам же я попытался для горничных привести растерзанную постель в относительно опрятный вид, чтобы хоть отдаленно сложилось мнение, что здесь провели ночь измотанный дядюшка и его непоседливый племянник, а не матрос, забавлявшийся с девицей после возвращения из дальнего плавания. Пока Криденс рылся в своем багаже, ища одежду на смену, я придирчиво оглядел его тело. Сложен он был ладно и изящно, однако пусть не усмотрит спесивый читатель в моих наблюдениях каверзы – я лишь желал убедиться, что после наших постельных игр на коже не осталось следов. Каждое мгновение я держал себя в узде, не позволяя страсти и пылу взять верх над собой, а ведь соблазн был велик! Я сам и не решился бы никогда на смелые ласки руками и ртом, коли он не настоял сам, ворчливо заметив, что я обхожусь с ним как с хрустальною вазой. И пусть равнодушный к моим нервным кривляньям зритель насмехается – да, Грейвс Покаянный соблазнен был мальчишкой. 25. Так и началось наше с Криденсом странствие на периферии лета 1947-го. Мы мчали на запад, останавливаясь в недорогих гостиницах, и чаще были вынуждены брать самый простой вариант. Хотя первые дни я все же опасался вызвать у гостиничного персонала подозрения, и один раз даже вынудил недовольного и усталого Криденса вновь вернуться к машине, поскольку вопросы, что задавали мне, переходили рамки требуемой для съема комнаты информации. Я еще с час проколесил по городу, ища какую-нибудь переполненную ночлежную стоянку, где нас бы от отчаяния приняли с любыми условиям, выделив не самый просторный, но укромный номер. День ото дня мне становилось сложно представить, как же мы поведем себя, оказавшись на тихоокеанском западе Америки, и начинал жалеть, что не настоял на своем видении нашего будущего. Конечно, я не намерен был понуждать Криденса селиться с моими родителями в Дублине. Но все же мне проще представлялось, что заручившись поддержкой, нам удалось бы устроиться в Ирландии, хоть и не имел я там на тот момент ценных связей. Удобней всего бы сложилось, переберись мы за Гудзон из Хобокена в манхэттенский Нью-Йорк. Однако сейчас, когда мы проделали более половины пути, возвращение обратно лишено было всякого здравого смысла. Гостя в иллинойском Чикаго, я отослал родителям телеграмму, оповестив их вкратце, что адрес мой сменился. Я снова был в пути, а потому писать намеревался сам, чтоб сообщить, когда представится шанс телеграфировать мне на новое постоянное место проживания. Признаться, я не знал, когда это произойдет. Логично сделать вывод, что я не решился рассказать им о Криденсе, поскольку телеграммой такое сообщить было дикостью. Что я бы написал? «Дорогие отец и матушка, ваш сын в тридцать два года отроду внезапно обзавелся шестнадцатилетним воспитанником»? Я ждал и жил неизвестностью. Моего мальчика наш скромный быт не омрачал ни в коей мере, он полагался на мои рутинные решения, покорно следуя и соглашаясь на номера, какие я выбирал, еду, что покупал, вещи, которые приобретал для него. Он был согласен на любые условия, и глаза его горели, когда он размышлял вслух о том, что нас ждет, лишь стоит нам достигнуть нашей цели. Я находил в тех утопичных фантазиях особое очарование, но твердо представлял, насколько розовыми были очки Криденса, которые я не решался стащить, боясь в ответ столкнуться с холодностью. С моей стороны потакание это было глупо, и с полной повинностью признаю это сейчас, но тогда я старался угождать ему, поскольку помнил, как он грозился уехать один, ежели я не буду согласен с его решением. Совсем один в шестнадцать лет, без поддержки друзей, близких и в незнакомой местности – мне было страшно и представить, что могло произойти! Когда редкое желание осадить Криденса вскипало во мне, я с мазохистской покорностью представлял, как он бредет один вдоль трассы, ловя попутные машины, и один бог знает, на кого бы мог там нарваться. Я ясно видел, как он, идя пешком по каменистым обочинам южных штатов, спотыкается, сбивает ноги в кровь, как раны, не сумев подсохнуть, мокнут, в них попадет грязь, а на десятки миль ни города, ни случайного водителя, ни автозаправочной станции. И вот мой мальчик, промаявшись в тени куцых кустарников и кактусов весь знойный день, вздыхает с облегчением – на пустошь обрушивается вечерняя прохлада. Но Криденсу не холодно. Его колотит, лихорадит... на том обычно я прекращал свои бурные фантазии и еще долго не мог найти себе покой. Обычно это было поутру после ночных кошмаров, наполненных подобным содержанием. Я просыпался на заре, ходил по номеру, сбегал на улицу, чтобы проветрить мысли, а после вновь залезал под одеяло и прижимался сбоку к Криденсу, неизменно лежащему на правой половине постели. Привлекая его к себе, разнеженного сном, я утыкался носом в пахнущий гостиничным мылом загривок, оглаживал мягкую кожу, и он, едва пробудившийся от смены наших поз, вновь забывался дремой. Иной раз меня охватывало столь тревожное настроение, что я не находил в себе сил в попытках удержаться и не приласкать его – сонного, открытого, распахнутого предо мной. Признаюсь, я оправдывал себя тем, что мне жизненно необходимо было выдворить из головы страшные картины. А как не страсть могла бы мне помочь забыться да получить прекрасный шанс вновь вспомнить, что он жив, невредим и весь в моих руках? До сей поры мы еще ни разу не были близки в абсолюте нашего физического контакта. Я ждал, пока мой мальчик сам настоит на том, а потому мы до того лишь ограничивались иными способами достижения наивысшей точки удовольствия. Податливый и не расставшийся со сном, мой мальчик переходил на влажное тяжелое дыхание, пока мои бесстыжие руки касались его тела, прижатого ко мне. Криденс пробуждался от этого настырного вниманья, и восторг охватывал меня, когда он откликался на мои рассветные порочные деяния. Лишь после, когда мы отправлялись в путь, он шутил над моей несдержанностью и тягой к плотским радостям. Но дорогой, разве не ты учил меня своей игре, предположив, что я ею не смогу увлечься? Разве не ты смотрел в глаза мои туманными взглядом и сам тянулся за поцелуями и ласками? Привыкший планировать свою жизнь наперед, лишь белым шумом закадрового фона переживая ожидание, я был сконфужен тем, что обретя моего мальчика, не знал, что с этим делать. О, не суди меня, мой терпеливый слушатель, я знаю, со стороны все видится проще, ведь я был наконец-то счастлив, оставшись с Криденсом наедине без ханжества чужих людей. Но неопределенность угнетала. В сущности, я не знал, к чему мы движемся, возвышенные мечты mon garçon были дивны, но несбыточны, как казалось мне. Когда спустя полторы недели наших странствий мы оказались в Неваде, я больше не мог стерпеть, подняв в дороге тяжкий разговор, чтоб Криденс не имел шансов улизнуть. «Как ты себе видишь тот момент, когда мы окажемся в Лос-Анджелесе?» — я понимал тягу Криденса к этому не спящему городу и не мог его в том винить (я и сам был очарован, когда полгода назад путешествие по штатам завело меня в те края). Но все же мы так и не пришли с ним к какому-либо решению до сей поры. Лишь стоило мне завести серьезный разговор, как он будто весь преображался: глаза спокойные и мягкие смотрели с плутоватой хитрецой, он приближался, наступал, лукаво улыбаясь. Трепещущее слабое создание внутри меня готово было сдаться в один миг, забыв про разговоры, когда ладонь ложилась на мое бедро, чтоб стиснуть ткань брючины. Я замирал, я принадлежал ему, а он самозабвенно отдавался моим грубым ладоням и костистым пальцам, дразнящим бережно и чутко. Теперь мой Криденс не посмел бы отвлечь меня от дороги столь бесстыдным способом, и я уповал на то, что мы с ним сможем поговорить. «Мне кажется, мы это обсуждали?» — лениво вопрошал мой мальчик, разнежившись в машине на полуденном пекле и вяло обмахиваясь картой. «Не столь конкретно». «Я полагаюсь на тебя, ты столько времени провел в пути, объездив южные штаты», — коварно переложил Криденс на меня ответственность. Он, в сущности, был прав, но это не спасло нашей ситуации. «В таком случае я настаиваю снять жилье на первую неделю, а после мы подыщем дом. За это время я найду работу, а ближе к осени определим тебя в школу». Казалось, до финальной фразы он был безмятежен, но вот нахохлился, будто степной сыч, лишь стоило упомянуть об обучении. «Ты, верно, шутишь?» «Ты сам мне говорил, что школу можно закончить и в другом городе». Мой сдерживавший яд мальчик спустил ноги с приборной панели Седана, на которую, как прежде, умостил их. Удивительный образчик: мальчишески непоседливые, босые, с покатыми сводами стоп и длинными пальцами, крепкими мышцами, узкими лодыжками. Я отвлекался на них большую часть времени, пока руками напряженно сдавливал руль. «Если бы я не сказал так, то ты поднял этот вопрос еще в Хобокене». Протестно фыркнув, он оглянулся на дорогу, будто искал спасения, но где-то на горизонте лишь маячил черный автомобиль, а по бокам от трассы тянулась степная пустошь до самых предгорий Невады. «На тот момент мне было неизвестно о диагнозе», — противился я, желая стоять на своем и не давать мальчишке шансов руководить нашим путешествием. Мне было странно и непривычно до сей поры думать, что это настоящее и было нашим будущим. Червец сомнений убеждал, что это лишь поездка, и дальше пустота поджидает меня, но Криденс был так близко, что глаза мои на возможные невзгоды слепо закрывались сами собою. Одна лишь его болезнь подтачивала мой покой, не закрывались раны на душе, как если бы я перенял недуг от Криденса. «Что же это меняет теперь, когда ты знаешь? — он поник. — Запрешь меня как матушка? Велишь смиренно ждать?» «Но тебе правда надо быть осторожным. Не думаю, что съемки в кинофильмах будут безопасным занятием при твоем здоровье. Я помню твою комнату и теперь знаю, почему все острые углы там были сглажены. Чтобы не нанести увечье, не спровоцировать случайно травму». «Это все ее глупые предосторожности». Он был хмур, но мне страстно хотелось защитить его. Я знал, как ненавистно ему было, что роман наш (чрезмерно бурный и откровенный) вдруг обернулся тем, как с превосходством я указал, что взрослый среди нас один. Полагаю, он решил, что я желаю узурпировать монополию на власть над нашими жизнями и действовать практично и осторожно (что было не совсем одно и то же, когда он милосердно дозволял мне делать выбор). Что ж, Криденс был прав, коль если выражаться прямолинейно. Но как углы стола, комода в комнате слева от лестницы под мансардой были счесаны, так и я стремился скруглить шероховатости и быть демократичным к нам обоим. Сутуля спину, мой мальчик неотрывно уставился вперед, туда, где за горизонтом должен вырасти Лас-Вегас. Зажав меж бедрами ладони, он упрямился и поджимал губы, и было в его протесте нечто очаровательное, что я бы даже залюбовался, коли обида направлена была б не на меня. «Тебе известно, во скольких фильмах снялся Валентино за двенадцать лет карьеры? — нарушил он молчание, так и не глянув на меня. — Тридцати шести. А умер он в тридцать один. А сколько мне отпущено? Двадцать? Двадцать пять? Когда болезнь возьмет свое? Мне страшно, Персиваль, и я боюсь остаток жизни провести вот так... живя по схеме всех людей, располагающих годами, десятилетиями. Их будущее неизвестно, а мое предопределено. Мои слова тебе покажутся ужасными, но матушка оберегала меня от мира, и с нею бы его я точно не познал. Меня печалит ее смерть до сей поры, но... так у меня появился шанс». Я промолчал. «И теперь ты хочешь отобрать у меня этот шанс». «Я хочу быть с тобой вместе столько, сколько смогу». Он рассмеялся. Так горько и устало, что по спине моей невольно пробежала дрожь. «Ты эгоист, Персиваль. Ты думаешь лишь о себе». Тут я не выдержал и затормозил на обочине, поскольку управлять машиной был в тот губительный момент не в состоянии. «А ты не эгоист? Зачем я тебе? Чтобы достигнуть своих целей? Зачем вообще ты позвал меня вслед за собой? Две неприкаянные души, так почему бы нам не бросить все и не отправиться на запад вместе? Так ты сказал?» Он задохнулся возмущением и натянул теннисные туфли на босые ступни, и я мог лишь растерянно наблюдать, как нервно отстегнув ремень, Криденс распахнул дверь и бросился прочь от нашего Седана. Я выскочил из автомобиля вслед за ним, едва успев разминуться с черным Мерседесом, что ухитрился нас нагнать во время вынужденной остановки. Я побежал за Криденсом. Мой мальчик удалялся, переходя с бега на быструю ходьбу, его худые ноги поднимали столб пустынной пыли, и в летнем мареве мираж с бегущим юношей казался зыбким, подернутым жаром, что раскалил песок. Заплетаясь в ногах и спотыкаясь на кочках, поросших высохшим тростником, я настигал его. Рубашка липла к телу, глаза щурились на ослепительно выбеленном солнце, подобном облатке* для причастия, но не сбавлял я темп, и вот он был уже столь близко, хоть руку протяни. Я ухватил его плечо с излишней крепостью и тут же испугался, что после под кожей Криденса нальется кровоподтек, но не решился отпустить. Мой мальчик круто развернулся, ударил кулаками в мою грудь, и я рискнул прижать его к себе, чтоб успокоить. Он вырывался, его удвоенной негодованием силе я мог лишь позавидовать. Исступленно и отчаянно он сопротивлялся, но все же оказался я сильнее и, остановив мельтешение его рук, увлек к своей груди. Он разрыдался, так горько, как не убивался, наверно, по смерти матери. После кончины Мэри Лу он был подавлен и опустошен, но то, что происходило в тот момент... с подобной болью признают, что в жизни нет иного выхода, кроме того, чтоб покориться неизбежности, обрекшей будущее в прах. Обняв за плечи и избегая места, где ухватил его за руку во время погони, я гладил по спине моего мальчика и слушал затихающие всхлипы, пока он прижимался виском к моей щеке. 26. На том мы помирились. Он извинился за свою горячность, я – за контроль над ситуацией, и впредь мы решили, что было бы разумнее согласовать решения сообща. Мы так и не добрались до Лас-Вегаса в тот день, а сняли номер в пригороде – уютный и просторный, с прекрасной душевой, широким спальным местом и приглушенным нижним светом. Не знаю уж, с отчаяния ли, с желания мне угодить, по одному ему ведомой прихоти иль по какой другой причине, но этой ночью он в первый раз позволил мне любить его, как я давно о том мечтал. Он распахнул всего себя передо мной, трепетно и ненасытно откликаясь на ласки моих губ, тянулся за руками, что гладили его точеную фигуру, и хрипло выдыхал проклятья, когда я медленно и нежно готовил его тело для себя. Мой мальчик сладко и пьяняще отдавался мне, до хруста выгибая спину и обхватив за поясницу ступнями, как будто я мог уйти, оставить его, нуждавшегося в ласке и разрядке. Во всех его движениях я находил некоторую чрезмерную ожесточенность. Он жаден был до близости, и я совсем иначе представлял наш первый раз. В моем воображении витала нежность, и Криденс был прекрасен, как в мечтах – податлив и расслаблен, окутанный волнением и негой, он раскрывался чувственно и позволял себя касаться там, где раньше область нашего физического диалога на полуслове запиналась. Криденс был невинен, по-прежнему все также невинен, хоть позволял себе столь смелые проделки, когда я раскладывал пред ним себя – любящего, ждущего, желающего. О, как мой мальчик был изобретателен и любопытен! Однако в этот раз мной ощущалась пустота, я словно чувствовал подмену. Как будто в постель со мною лег совсем другой, но с до боли любимыми чертами. И это откровение было не столь волнительным, как в тот давно минувший июньский полдень, когда меня накрыло узнавание того мальчика, потерянного много лет назад. Нет, в этот раз я был в смятении. Мой Криденс словно был чужим, холодным. Тот первый раз я поначалу опрометчиво списал на нашу ссору, решив, что Криденс не простил меня и затаил обиду, что не успела испариться из его мыслей. Когда с протяжным хрипом я излился, стараясь двигаться весь акт нашей любви размеренно и плавно (мне было страшно спровоцировать столь уязвимый организм на кровотечение), мой Криденс откатился от меня к подушке и пролежал так несколько минут – пустой и неподвижный. Я чувствовал себя использованным, но что же бесновало в мыслях моего ребенка? Я не решился спрашивать. Промучившись с минуту, я приблизился к нему, зажатому и съежившемуся подле меня. Он полностью был обнажен, и оттого казался еще хрупче, хоть был вынослив, силен и крепок. На памяти моей я в то мгновенье в первый раз почувствовал, что предо мной еще совсем ребенок: неопытный и верткий, а ныне сломленный и одинокий, хотя и был со мной в одной постели, но бездна сомнений и страхов разделяла нас. Я двинулся к нему, обняв за плечи, и застыл, как будто ждал, что он меня отвергнет. Но он не шелохнулся. Тогда я осмелел, увлек его к себе, как делал это по ночам или в рассветные часы, напуганный кошмарами. Мой Криденс подчинился и дал себя обнять, и по привычке я уткнулся носом в его макушку, все также неизменно пахнущую мылом, но каждый раз все новым. Мой Криденс забавно фыркнул, когда почувствовал кожей головы мое дыхание, и, шумно выдохнув, расслабился. Мне было совестно за собственную несдержанность, и я не должен был поддаться в тот раз своей животной тяге его тела, но все уже свершилось, и воротить назад было нельзя. В его макушку я шептал извинения, целуя волосы и плечи, и понемногу он обмяк в моих руках, забывшись сном. «Я люблю тебя». Слова сами собою вырвались, и я был не уверен, что он их слышал, но с разрушительной тоской я должен был сказать ему о том, что чувствовал с ним каждый миг, как не был бы инфантилен временам, суров иль равнодушен. Я ощущал любовь к нему в такт оглушительному набату сердца, захлебывавшемуся кровью с мыслями о нем. 27. Внемли словам моим, мой милосердный зритель, я раскрываю свою душу пред тобой, чего не делал прежде, чего не смог сказать бы даже Криденсу, боясь, что он осудит мою слабость. Считай рассказ мой исповедью, пусть вплоть до этих строк я все еще не верю, что облегчение мне это принесет. Иной раз мне казалось, что Криденс испытывал нечто сродни снисхождения ко мне, к моей любви и чувствам, пусть и открыто откликался на слова и жесты. Наутро после той памятной ночи он был самим собой: смешливым и улыбчивым, как будто не было вчерашней нашей ссоры, и тот день лишь привиделся мне в полночном бреду. Однако после я не мог отделаться от ощущения, что в поведении Криденса сквозила фальшь. Проснувшись, он потянулся сам за поцелуем, и я охотно отвечал, а сердце ликовало, что наш разлад остался позади. Он все еще был обнажен и невинен в своих неловких ласках, как будто полагал, что именно его невинность и подкупала мою темную грешную суть. Что же, он был прав. Я знал, что время нас изменит, но жаждал растянуть отпущенные месяцы и годы, пока мой мальчик не сформировался до конца, пока в его движениях еще сквозит подростковая неуклюжесть, а не грация молодого мужчины. Но больше всего я боялся его слов, что он сказал в машине накануне. И как бы ни был я до сей поры духовно пьян от нашей встречи, бессмысленно было отрицать – век моего мальчика скоротечен. Как ни цеплялся я своими изнемогающими пальцами за настоящее, я знал – рано или поздно жизнь заберет у меня Криденса. Его улыбка померкнет, глаза нальются бессмысленной пустотой, хват пальцев ослабеет, дыхание прервется, и на руках моих останется лишь прах. Вот только я не знал, что все случится так скоро.