California

28. Перво-наперво я желаю прояснить, чтобы у вас сложилось верное представление, благородные судьи, невольные наблюдатели моего чистосердечного признания – я не держал зла на Криденса, скорее уж на себя. Личные амбиции затмили учтивость. Пусть во мне и жило желание оберегать моего мальчика, однако я и помыслить не мог о том, чтобы расстаться с ним, даже если бы так было лучше для него. Во мне не угасала любовь к жившему в сердце образу, и я мирился с нашими разногласиями и сложностями, желая лишь быть рядом с ним, не отпускать от себя любой ценой, чего бы мне это ни стоило. Признаю, что я преследовал свою корысть, пытаясь привязать к себе Криденса, даже не задумываясь – хотел ли этого он. Мной принимались за чистую монету его игривый флирт и настойчивое соблазнение, что я, окрыленный, заглотил наживку, ни одной минуты не сомневаясь, что это была мне награда за годы душевной боли, и Криденс примет меня. Разве могло быть иначе? О, как я заблуждался! Я готов был на все ради него, чтобы только жить им, дышать им, обожать и видеть ответную реакцию на свои настырные ухаживания. Грейвс Смятенный оказался в западне, неспособный расстаться с прошлым, отпустить его, чтобы начать жизнь заново, посвятив всего себя недостижимой цели, без которой отныне не видел своего существования. 29. Когда время перевалило за полдень, мы вновь выехали на трассу, рассчитывая к вечеру оказаться в Лас-Вегасе, где я надеялся задержаться, а во время пути убедить Криденса, что нет веской причины торопиться в Калифорнию. Около двух недель поездки порядком измотали меня, и на наши разногласия в пути совершенно не оставалось сил. В дороге Криденс был молчаливым и размаявшимся, что я списывал на знойное послеполуденное время. На подъезде к городу мы остановились с ним у автозаправочной станции, и я отлучился в магазин, чтобы купить нам ледяной воды, поскольку жара в пустынном Невадском штате стояла поистине изматывающая. Солнце било почти строго в лобовое стекло, удушающе прогревая салон Седана – мы ехали с опущенными окнами, надеясь впустить ветер, который бы холодил пот на наших взмокших телах. Невольно я вспоминал, как проводили мы жаркие июньские полдни в патио, пока Криденс возился с цветами. Расположившись в шезлонге, я делал в блокноте неумелые наброски сада, окружившего моего мальчика, и мы фальшиво и разноголосо напевали песни. Была одна, про обычного паренька*, я помню ее как сейчас. Там было что-то вроде: Жил-был парень молодой С удивительной, восторженной душой. Он много в жизни повидал, Странствуя по дальним краям. Застенчивый и милый парень, Но был он мудр не по годам. Однажды нас Свела судьба, И мы болтали по душам, И он раскрыл мне глаза, Научил меня, как жить: «Что нет большей радости на земле, Чем быть любимым и любить». Мне хотелось ассоциировать эту песню с собой, хоть я и понимал, что был безнадежно глуп для того парня, однако эту мудрость уяснил. И возвращаюсь мысленно к ней и по сей день. Ожидая в очереди рядом со стойкой прессы, я решил прихватить с собой журнал. Если уж не чтобы читать, то его можно бы было прекрасно использовать в качестве веера, ибо карта, которой Криденс лениво обмахивался в пути, уже совсем измочалилась по краям. Я успел заскучать, пока покупательница-латиноамериканка (назовем ее миссис Эспозито) спровоцировала возникновение очереди, и от скуки я решился этот самый журнал открыть. К моему великому удивлению, пролистав с добрый десяток страниц, я приметил знакомую фамилию. Криденс говорил об этом человеке, когда мы останавливались в нашу первую ночь в городке Фаррелл. Геллерт Гриндевальд. Немец, судя по имени. Однако Криденс ошибся, в статье было четко указано, что он продюсер, а не режиссер. Эту статейку про голливудские достижения не сопровождало фото, и все же я неплохо запомнил его в тот вечер – блондин с усами майского жука. Впрочем, в статейке не было ничего примечательного, кроме того, что он работает на киностудию Warner Brothers и собирается заняться серией фильмов в сотрудничестве с Горацием Слизнортом (на этот раз режиссером, очевидно). Когда так называемая миссис Эспозито расплатилась за свои покупки, и наша очередь продвинулась вперед, я, зажав подмышкой две бутылки ледяной содовой, увидел в окне наш Седан и высунувшегося из машины Криденса. Он о чем-то переговаривался с водителем черного Мерседеса, похожего на тот, что пронесся мимо меня вчера. Сердце болезненно кольнуло – не столько ревностью, сколько осознанием того, что мой мальчик, будучи весь день равнодушным, вдруг взялся оживленно переговариваться с кем-то. Я наблюдал, как он живо жестикулировал руками (как делал это прежде, взбудораженный увлекшей его мыслью), переминался с ноги на ногу, задумчиво водил плечами, когда его охватывали житейские сомнения. Мне удалось за время нашего общения неплохо изучить язык его тела, и оттого я чуть было не поддался желанию оставить свои покупки в магазине, чтоб выбежать на улицу и лично посмотреть в глаза тому, с кем шла беседа. Однако мне с большим трудом удалось сдержаться, и я смиренно ждал, пока подойдет моя очередь, чтоб после поспешить назад к машине. Выйдя на автозаправочную площадку, я недовольно стиснул в кулаке журнал, но, как и предполагалось, Мерседес уже уехал. «С кем ты разговаривал?» — спросил я невозмутимо, сев за руль, и передал Криденсу холодный лимонад. Он живо скрутил пробку и присосался жадно к покрывшейся испариной бутылке. «Ни с кем, — он не выказал ни малейшего удивления. — Обычный проезжий. Он спрашивал карту». В ответ я показательно нахмурился, едва ли не швырнув журнал на заднее сидение, и завел мотор. «И этот господин не смог догадаться купить карту, хотя и разъезжает на дорогой машине?» «Возможно, он не хотел выходить на улицу. Сегодня такое пекло». Больше я уже ничего не желал спрашивать, рассудив, что Криденс все же не простил мне вчерашний разговор на трассе, и оттого сегодня ерничал передо мною, желая показать характер. Мы не поднимали тему нашего физического сближения, да и куда там было? Я с возмущеньем пялился вперед, пока мальчишка, выудив тот самый журнал с заднего сидения, листал страницы, не вчитываясь ни во что, а попросту смотрел картинки. В подобной гнетущей обстановке мы и въехали в Лас-Вегас – столицу развлечений. Сразу по прибытию я не решился углубляться в город, надеясь, что в Криденсе взыграет любопытство, и он решится сам просить меня, чтоб осмотреться. По крайней мере, это место заслуживало особого внимания как средоточие шумной, веселой и в чем-то даже разгульной жизни, что не могло не увлечь молодого человека шестнадцати лет. К тому же беспокойство за здоровье Криденса ни на минуту не отпускало меня, и я надеялся сводить моего мальчика к местному доктору, чтоб тот заверил нас в его стабильном состоянии, либо же предпринял какие-то меры. Я не был знатоком медицинских вопросов, а изучить причины, симптомы и вероятные последствия болезни банальнейшим образом просто не нашел возможностей, поскольку мы все это время провели в дороге, и шансов на посещение библиотек не было. Однако стоило лишь мне перевести наш однобокий разговор в подобное русло, как Криденс помрачнел, скосив каштановые глаза в мою сторону. Факт, что приключение наше складывалось до сей поры достаточно успешно в этом плане, только укреплял моего мальчика в его противоборстве. Но все же врожденное упрямство не позволяло мне отступить. В Криденсе что-то неуловимо изменилось (во всяком случае, на тот момент мне так казалось, хотя я до конца не понимал причину). А впрочем, то могли мои быть подозренья, и я по-прежнему взволнован был прошедшей ночью. Но тем не менее Криденс насторожен был, и тот момент, когда решился я озвучить свое видение на вещи, стал переломным. «Предвкушаешь возможность провести время в Лас-Вегасе?» — спросил я, решив начать издалека, чтоб плавно подойти к своим тревогам. «О да, я грежу тем моментом, когда мы остановимся в гостинице, сбежав подальше с этого пекла, и я смогу забраться в душ», — ответил он мне, лениво приоткрыв глаза, и улыбнулся – мечтательно и нежно. Но у меня закралось подозрение, что жест этот был адресован не мне, а его мыслям. «Устал?» «Немного». «Как ты себя чувствуешь?» Криденс не ответил, лишь пожал плечами. «Ты говорил, что когда мы окажемся на западе, то согласен посетить врача». «Но мы еще ведь не достигли конечной цели». Он нахмурился, и мне показалось, что я слишком тороплюсь, и надо бы к вопросу было мягче подойти, но я никогда не славился тактом и намеками. «Все верно. Но мы могли бы задержаться. Когда я путешествовал, то проскочил Лас-Вегас слишком быстро». «Хочешь наведаться в казино?» — усмехнулся Криденс, и на секунду я прикрыл от облегчения глаза, вдруг остро осознав, как успел соскучиться по его голосу, усмешкам и легкому подтруниванию. «Финансы нам не позволяют этого». «А доктора, значит, позволяют?» — он фыркнул. «На твое здоровье мне не жалко денег». Я улыбнулся, чтобы внушить себе спокойствие. С нашего вчерашнего разговора все больше мне начинало предоставляться, что я утрачиваю авторитет в его глазах. К моему великому удивлению Криденс уступил, однако я ощущал его настороженность. В те моменты, когда я следил за дорогой, то невольно подмечал, что он за мною наблюдает. Он так же, как и я смотрел вперед, но вот его глаза косили в сторону, а я косился на него, но лишь на доли секунд, чтоб он меня не раскусил. Все это было странно, я никогда не замечал за ним такого поведения, но без достаточных улик об этом спрашивать казалось глупо. Однако вечером, когда мы с ним уже облюбовали номер (просторный и двухместный по настоянию моего мальчика «чтобы не вызвать подозрений»), и Криденс, как и обещал, на добрых полчаса меня покинул, скрывшись в ванной, я дал себе волю всласть порассуждать. Но, так или иначе, мои мысли приводили к тупику, и я не мог понять, чем вызвал недовольство помимо нашей ссоры и разговора о болезни. Ни разу Криденс с Мэри Лу мне не давали повода задуматься о том, что было что-то не в порядке, и над семьей их висит подобное несчастье. Конечно же, к чему бы было посвящать в подобные откровения простого квартиранта? К тому же в доме почти всегда присутствовала Частити, знавшая (в этом я ни минуты не сомневался) секрет Бэрбоунов. Мог ли кто подумать, что обстоятельства повернутся подобным образом? Что совершенно несведущий Грейвс окажется единственным, на ком будет лежать ответственность? Тут Криденс появился, застыв в дверном проеме и прерывая мой путаный внутренний диалог с самим собой. Он был прекрасен как никогда ранее, и я превосходно запомнил его в тот момент. Очаровательная родинка на склоне носа, чуть опущенные в усталости веки, но неизменно внимательные глаза не выказывали и доли утомленности, а раскрасневшиеся от горячей воды губы блестели влажной мягкостью. Мокрые слегка отросшие волосы он зачесал назад пятерней, а распаренное горячее тело от меня скрывал гостиничный халат, болезненно белый, но чистый и уютный. Украдкой я взглянул, отвлекшись от блокнота, просматривая свои нелепые эскизы. Мой дневник все это время лежал надежно спрятанный в глубинах чемодана, что если убрать все вещи, обнажив его нутро, то не сразу заприметишь потайной кармашек, где тот был спрятан. «У меня к тебе вопрос», — сказал мне Криденс, не сдвигаясь с места. В груди моей мигом заворочалась тревога от твердых и решительных интонаций в его голосе. Я жестом предложил присесть, но он лишь покачал своей прекрасной головой. «Скажи мне, — продолжил Криденс, смотря в мои глаза, — как умерла моя мать на самом деле». Я сей же час напрягся, однако своего волнения не показал, сведя лишь черные густые брови к переносице, и вопросительно и недоуменно посмотрел в ответ, как будто принимая вызов. «Я рассказал тебе все, что знал. И Частити наверняка поведала тебе известную ей версию». «Она основана на твоих словах». Мне не хотелось изобличать все факты, что касались того дня, мой терпеливый зритель, хотя сейчас я понимаю, что ничего преступного бы не было в том, скажи я то, как было все на самом деле. Ведь в сущности разве Криденс бы не понял, узнай он об откровениях моих, записанных в чернилах? Ведь он сам оказался виновником того, что мы действительно сошлись. И все же, все же... В тот момент мне было совестно и не хотелось бросить на себя пусть даже малую тень причастности к смерти покойной моей хозяйки. «Однако мне нетрудно повторить, — сказал я, вложив в свой тон всю имевшуюся во мне уверенность. — Сперва я вышел на прогулку поутру, потом вернулся в дом, где и застал твою матушку в гостиной. Затем же я ушел наверх, чтобы переодеться, и после, когда спустился вниз ответил на звонок. Тогда-то ваш сосед мистер Йейтс и сообщил мне о трагедии. Я выскочил в гостиную проверить, и убедился, что та была пуста. А после, совладав с собой, я вышел на крыльцо, где развернулась паника». «Все это мне известно, — он недовольно помахал рукой, как будто я желал сбить его с мысли. — Однако... почему она пошла на улицу?» «Откуда же могу я это знать?» «Ты был в доме, Персиваль». «Она мне ничего не говорила». Мои слова звучали чересчур по-детски, как оправдание «это был не я», но я оказался не подготовлен, не представлял, как мог бы убедить его. Явно не убежденный моими словами, однако не желавший боле возражать, мой мальчик все же прошел в комнату и лег поверх покрывала на кровать. «Ты все еще намерен отвести меня к врачу?» Он покосился на меня, лениво приоткрыв глаза, и я сглотнул ком в горле. «Да, это принесло бы мне успокоение. Как, полагаю, и тебе». «Отлично», — только лишь ответил он. 30. К обеду следующего дня я нашел клинику, пришедшуюся мне по вкусу, что оказалось не так просто, поскольку не везде могли бы нам помочь с подобной ситуацией, однако я сыскал врача, который в этом разбирался. Он представился Ньютоном Скамандером и вкратце объяснил по телефону возможные прогнозы, а также то, что Криденсу необходимо время от времени делать переливания цельной крови, чтобы облегчить ситуацию. Что же... Криденс мне этого не объяснял, однако я своим умом уже пришел к такому выводу, учитывая все имевшиеся предо мною факты от пребывания Хобокене. Мой мальчик неохотно уступил, и мы со Скамандером условились, что завтра с Криденсом посетим его. Mon cher не питал оптимистичных чувств о том, чтоб оказаться вновь в палате. Возможно, одной из причин служило то, что в прошлый раз, когда его выписывали, я сообщил о смерти матери, и ему было больно вновь все это пережить. В знак успокоения я обещал, что буду рядом во время его нахождения в больнице. В ту ночь мы с ним легли раздельно – мой мальчик сказался утомленным, к тому же преисполнен был неведения от завтрашнего дня. Он попросил рассказать ему историй перед сном, и я решил поведать об Ирландии все то, что помнил с детства: красоты Дублина, зеленые поля, старинные парки, академия для мальчиков, где я учился, намерено не помянув об Эзре. Я говорил в тот вечер о семье: родителях, сестрах и брате, рассказывал ему о них, воскрешая в памяти события своего отрочества. Он слушал, затаив дыхание, с печальной грустью смотря перед собой, и поздно спохватившись, я предположил, что тема родственников выбрана напрасно, ведь рана на душе от потери матери была еще свежа. «Ты бы поехал к ним, если меня не станет?» — спросил он сонным голосом, уткнув лицо в подушку, и оттого звучал приглушенно и едва слышно. Но, несмотря на мягкость интонаций, его слова пронзили мое сердце острыми скальпелем – порывисто и точно, почти что безболезненно, и тут же рана стала наполняться кровью стремительно и быстро. «Ты можешь ехать со мной хоть через неделю», — напомнил я, и Криденс шумно выдохнул в перину. «Я говорю о том, когда умру», — продолжил он настаивать. «Не говори о том, когда умрешь, — я попросил его, переплетая наши пальцы. Все это время, что он лежал, я просидел на краешке его кровати, держа ладонь моего мальчика в своей руке, поглаживая кожу подушечками пальцев. — Когда-нибудь и я умру». «Но не так скоро», — беззлобно усмехнулся Криденс, засыпая. Хочу отметить, что сам почти уж мертв был, лишь слыша о подобном, но неуместным счел его подвергнуть столь невежественной патетике. Поцеловав его в прохладный лоб, я перебрался на свою постель и еще долго мучился без сна, мечтая лишь о том, чтобы Скамандер объявил, что много лет назад диагноз был неправильно поставлен, и с моим мальчиком все будет хорошо, он будет жить и радоваться миру, покуда сам я не состарюсь. Когда же возраст и подагра заставят меня прозябать в кресле дни напролет, а мальчик мой (на тот момент уже мужчина) будет все также бодр и светел, мы поселились бы где-нибудь на ранчо. Конечно там, где круглый год тепло. Он выводил меня бы на крыльцо, устраивая в качалке вместе с пледом. Возможно, Криденс даже бы нашел себе жену иль на худой конец на стороне завел ребенка. Тот приезжал бы к нам на выходные, и Криденс называл меня бы дядюшкой прилюдно, и только лишь наедине я был бы «Перси». Он целовал бы мои руки в пятнах старости и был по-прежнему красив как и в шестнадцать лет, вот только возмужал бы. Лицо его бы заострилось, тело окрепло по-мужски, и не было бы для меня большей радости оставить свою жизнь в его руках. 31. То утро для меня ничем не выдало своей исключительной особенности. Мы рано встали и, позавтракав, отправились в больницу на прием. К моей большой тоске Скамандер подтвердил болезнь после того, как провел необходимые анализы и осмотрел моего мальчика. Скажу лишь, что в тот момент самым трагичным было для меня сидеть в злополучном больничном кабинете и слушать, как с сочувствием и скорбью Скамандер рассказывал о гемофилии. Он вещал об исследованиях, что проводилось, дабы продлить жизнь больных, о новых технологиях и методах, и как это поможет через пару лет, когда ученые мужи приблизится к разгадке. Бесстрастное спокойствие на лице моего мальчика не выражало никаких эмоций, как будто не о нем вели мы речь. К тому же он привык к подобным процедурам, что ничего его теперь не удивляло, и с мрачной обреченностью он ждал, когда наступит момент лечения. Но полно мне оттягивать момент, мой дорогой читатель, тебя я посвящаю в таинства свои. Когда Скамандер объявил, что мы приступим к переливанию крови, я все же ощутил невольный холод и понадеялся, что мне дадут присутствовать. Нас с Криденсом отвели в палату, где он переоделся в больничную пижаму, ему ввели в иглу, подсоединили щупальце трубки, и после Ньютон, убедившись, что все идет по плану, удалился на прием. Я же остался с Криденсом, присев на стул подле его кровати. Он был немного бледен, губы пересохли, но он с упрямством покорился и приготовился к тому, что надо провести здесь время. Я не решался втягивать его в беседы, чтоб не тревожить, однако прихватил с собою книгу, предполагая, что нам придется долго ждать. Сначала он сопротивлялся, но после согласился, чтоб я читал ему вслух. В его глазах я видел доселе незнакомые мне чувства. Я видел жалость. Жалость и удушающую грусть. Сейчас же мне известно о причинах тех чувств, однако в тот момент я недоумевал. Увы, с собой я вез лишь беллетристику HarperCollins (одного из тех писателей, что подавали надежды, что самому мне постичь так и далось). Хотя, возможно, что после, когда мой труд будет закончен, Роберт С. Миллер, мой начальник, издаст его в твердом переплете. Но прежде я, конечно, исправлю имена, чтобы ничьих не вызвать подозрений, и эта исповедь легла бы обезличенным романом на полки книжных магазинов. Спустя пару часов мой мальчик задремал, когда бездействие его сморило, и я до вечера сидел рядом с кроватью, любуясь им, словно запоминал на всю оставшуюся жизнь. Под вечер он переполошился, проснувшись, и не сразу осознал, где был. Каюсь, я и сам уснул на стуле рядом с больничной койкой, и Криденсу пришлось меня будить. «Пожалуйста, вернись в гостиницу и отдохни», — сказал он, чему я тут же воспротивился, но он был чересчур настойчив. Право же мне не хотелось уходить и оставлять его, поскольку сам стал инициатором его присутствия в больнице и чувствовал вину за это. Но Криденс был напорист, и мне не оставалось ничего иного, кроме как послушаться и уступить ему, оставив одного. В тот вечер я не находил себе места, метался по номеру, словно лев в клетке. То был первый раз за эти недели, когда я остался в совершенном одиночестве. Мне было тягостно смотреть на вещи Криденса, которые лежали в комнате: я подходил к его чемодану, перебирал рубашки, чтобы унять смятение, и думая о том, каково ему сейчас в больнице, в чужом городе, где он не знает никого. Из номера я дозвонился до приемного покоя, и там меня уведомили, что волноваться не о чем, а с моим мальчиком все было хорошо. С этой мыслью я и забылся беспокойным сном на кровати Криденса среди разрозненного содержимого, бесстыдно вывороченного из чемодана, сжимая в кулаке белую рубашку, в которой Криденс был в наш первый день знакомства. 32. Когда на следующий день я проснулся среди подмятых под себя вещей на скомканной постели, то осознал, что час уж подступал к полудню. Я собирался ехать сразу поутру, чтобы забрать Криденса из клиники, и ощутил стыдливость, что заставляю его ждать. Он, наверняка, уже извелся весь от ожидания, пока я тут бессовестно лежу, смотря ночные грезы. Однако, между нами говоря, в ту ночь мне ничего не снилось, во всяком случае, в моем сознании не всплыли видения, что породить мог разум в момент сумеречной уязвимости. Все тревоги я успевал прожить в течение дня, и оттого в ночное время организм желал забыться блаженным неведением и безмятежностью. Впопыхах собравшись, я выскочил на улицу и сел за руль Седана и завел ревущий нетерпением мотор. Не доезжая улицу, я, преисполненный скорби за вынужденное ожидание, надумал в пути быстро забежать в какую-нибудь лавочку, чтобы приобрести искупительный презент. Будь моя жизнь связана с девчушкой, мне был бы проще найти какую-то безделицу, способную порадовать ее. Но с мальчиком, да еще и шестнадцатилетним, выбор был не столь широким. Криденса не увлекали всякие глупости, он предпочитал довольно аскетический набор необходимых для юноши вещей. Это было разумно, учитывая наше путешествие, где весь багажник и заднее сидение Седана были бы наводнены всяческим барахлом, когда логичней было бы окончить наше путешествие, и уж тогда зажить со всем возможным в нашем положении комфортом. Сначала я посетил магазинчик, предлагавший широкий перечень журналов. Там приобрел я пестрый выпуск с широкими глянцевыми разворотами, с которых томно улыбались знаменитости, как будто желали соблазнить иль вызвать какую угодно другую ошеломительную реакцию, но лишь бы не оставить своего безликого наблюдателя в равнодушии. После я заглянул в лавку с продовольствием, где взял три рыжих апельсина с пупырчатой шкуркой и два звонких красно-серых (из-за подсохшей кожицы) граната. Я не стал прыгать назад в машину, оставшийся квартал домов прошел пешком, держа в руках свои примирительные дары: сетку с фруктами и свернутый в плотную трубку журнал. Войдя в больницу, я сразу же решил направиться в палату на третьем этаже, где вчера покинул Криденса, однако девушка за стойкой регистрации прервала мой порыв, чтоб уточнить, к кому я направляюсь. Я ответил. А после никуда уж больше не пошел. Проверив записи в журнале посещений, она сказала, что не далее, как два часа назад моего Криденса забрал дядюшка Колин на черном Мерседесе. Он оплатил наличными услуги клиники и просил передать, что волноваться мне не следует – они с Криденсом навестят бабушку с дедушкой, к которым уже поехала моя сестра. Мать Криденса. Мэри Лу Бэрбоун. Адреса для связи они не оставляют, потому что мы встретимся после так, как и условились. С глухим шлепком журнал из рук упал на кафельную плитку, а следом из пальцев выскользнула сетка, и сочно стукнувшись об пол, гранаты с апельсинами покатились кто куда, оранжевыми и красными пятнами разбежавшись по вестибюлю. Со мной случилось помутнение рассудка. Я не вполне осознавал происходящее, и смог очнуться лишь, когда схватил некстати подошедшего Скамандера за грудки, для верности и доходчивости своих слов немного встряхнув его худую, сухопарую фигуру. Два крепких и здоровых санитара вцепились в мои плечи, и неохотно я выпустил добычу из рук, разжав кулаки на измятых лацканах больничного халата, который ранее издал надрывный жалобный треск. «Вы не в себе, мистер Грейвс», — сказал он, попятившись на пару шагов, но не отступил, а с какой-то неуместной жалостью посмотрел в мои глаза, верно и правда решив, что я сошел с ума. «Это чертовски верное наблюдение, доктор», — едко выплюнул я, пока санитары сдавливали мне руки, чтобы я не взбрыкнул и не бросился еще на кого-нибудь. «Не понимаю вашего недовольства, — с убеждением заявил Скамандер. — Ваш брат забрал племянника... У вас проблемы в семье?» Я понял, что если вызовут полицию, и те начнут копать, то выяснят, что я вовсе никакой не дядюшка, а так, случайный человек. С другой же стороны они тогда поймут, что дядя Колин в сущности Криденсу тоже никем не приходится, а это вызовет нешуточные подозрения. Но также перепадет и на незавидную долю заезжему ирландцу, самонадеянно увезшему с собою Криденса. Затем они поднимут дело о смерти Мэри Лу, начнут дознание и рассудят, что я могу быть замешан в том несчастье. Пусть косвенно, но это неизбежно навлечет на нас с Криденсом беду. Уж лучше я собственноручно верну беглеца и разберусь со своим «братом». Довольно убедительно я смог внушить в больнице, что выпил лишнего вчера от нервов из-за болезни племянника и попросил не вызывать полицию. Они все как будто поверили мне, особенно Скамандер, заявив, что гемофилия – трагедия для всей семьи. Я согласно и бездумно кивал на его слова, чувствуя, как в сердце моем что-то неотвратимо отмирает. И там, где раньше была душа, теперь разрасталась черная, тягучая пустота. Я снова потерял его.