California

33. Вернулся в номер я, будучи сам не свой. Я не отважился тогда сесть за руль после услышанного известия и брел назад к гостинице пешком, едва разбирая дорогу и не смотря по сторонам – все сталось бессмысленным. Не было ни единого шанса, что Криденс с «дядюшкой Колином» все еще где-то поблизости, и я могу случайно повстречать их: они, верно, уже покинули черту Лас-Вегаса и направляются... куда? Ответ пришел незамедлительно, хоть это оказаться и могло лишь моей собственной фантазией. Треклятая Калифорния, которой Криденс грезил денно и нощно. В которую мы так и не смогли приехать вместе, хоть я клялся, что мы достигнем этого порядком опостылевшего штата. Мыслей о всяческих ужасах – что Криденс последовал за этим негодяем, а после тот мог нагло воспользоваться им и выбросить, как неугодного котенка – я стоически старался не допускать. Уж коли мерзавец завладел моим сокровищем, то обращается пусть бережливо, пока я не верну свою пропажу. Отвратных, раздиравших нутро ощущений, что Криденс не захочет вернуться ко мне, я тоже не мог исключить. Не стану скрывать, что был омерзителен в своих алчущих потугах обладания, но я любил его. Любил искренне и честно, незамутненно, кто бы что ни говорил. Как, в сущности, и упоминал я в самом начале своей исповеди – он смог затмить собою прототип, вытеснить давно ушедший образ, наполнить красками, сотворить его реальным и неземным. Он был смыслом всего для меня и оказался так безжалостно отнят, что и сомнений не могло возникнуть – я последую за ним. Хоть в Калифорнию, хоть к черту на рога. Остаток того дня я, как и следовало предположить, промаялся бездействием, коря себя и отказываясь верить, что Криденс так легко сумел меня покинуть и даже не оставил прощального письма. Как будто он и не хотел прощаться. Что же на самом деле он испытывал ко мне? Комфорт? Удобную и прочную опору для достижения своих личных целей? Уж не было ли все игрой с самого начала? Но кто бы мог тогда подумать, что будет он нахальничать передо мной еще при живой матушке. Разве был в том прок, уж коли бы ему неинтересен оказался? Скорее уж я склонен верить был, что сам испортил наши отношения своей настойчивостью, а после тот водитель Мерседеса сумел запудрить ему мозг. Не знаю уж, что тот способен был наобещать ему? Карьеру в Голливуде? Это же смешно. Тогда-то на меня и снизошло прозрение. Не раз в пути нам попадался Мерседес – черный, с померкшим блеском от дорожной пыли. Он мрачным стражем наблюдал за нами с расстояния, настигал, тянулся следом, словно тень. Как долго это продолжалось? Когда я, в сущности, заметил его впервые? Когда мы поругались с Криденсом среди пустыни, прорезанной на много миль асфальтной трассой, и по песку пришлось за ним бежать, чтоб успокоить. То было только пару дней назад. Но крылось тут и нечто большее. Из мелочей, которых глаз в упор не замечал, перед глазами начинала собираться мозаика картинки, и все прошедшие события я терпеливо по крупицам начинал вспоминать. Никто не смог бы убедить меня в обратном, я был уверен – до сцены той на автозаправочной станции они уже были знакомы. Я дать готов на отсеченье руку. И как ни горько было признавать сей факт, но Криденс загодя все это подготовил. Он не сбежал, поддавшись сиюминутному порыву, нет, он распланировал, что ускользнет. Так почему же не набрался храбрости мне прямо заявить об этом? Неужто он боялся, что силой я попробую его удерживать? В чем был от этого мне прок, коль видел бы в его глазах затравленное смирение? Возможно, он совсем не понимал меня. Не сознавал, что для меня дороже видеть солнечный свет в его улыбке, ползущий к уголкам насмешливого рта, и как глаза задорно щурятся в леностной радости. Или охваченного ликованием – распахнутые губы, манящие, как створки жемчужницы, внутри которой спрятан сокровенный клад. Скуластый абрис дорогого лица до сей поры мне грезится в ночи, преследует, манит... Подобным губительным думам и предавался я, пока мой верный, кашляющий выхлопными газами Седан мчал на запад к океану, к Калифорнии, к моему строптивому и обожаемому наглецу. Я, в сущности, простил бы его, конечно, что же мне еще оставалось? Грейвс Сердобольный посокрушался бы для порядка, выказал свое недовольство и пожурил за пустоголовую импульсивность, вынудившую волноваться за него. Но потом ведь все равно удушил бы на радостях в объятиях, убедившись, что с ним все хорошо. На этом начались очередные поиски, что мной невольно овладевало déjà vu, когда я воскрешал в воспоминаниях, как скитался в бесплодных поисках Эзры по стране. Теперь же мной двигало осмысленное и четко обличенное в слова стремление. Цель была прозрачна и ясна – найти моего мальчика, вернуть его любой ценой. Я был готов на безумные уступки, немыслимые, лишь бы воротить мгновенья те, когда мы только оказались вместе. Закрыв глаза, мне ясно виделась его крепкая фигура, изящная, подобная молодому гибкому деревцу. Что станется со мной, если не суждено нам больше будет встретиться, и беспощадный рок преследует меня? Нет, я не верил в это, не подпускал к себе подобной мысли, ведь все было в моих руках. В уныние меня вгоняла другая тягостная мысль. Как мальчик мой подметил перед нашим разгоревшимся конфликтом посреди пустыни – жизнь его обречена короче быть, чем можно пожелать. Ценные дни, недели от него вдали просочатся сквозь тревоги и утекут, пока я буду тратить время на поиск беглеца, чтоб снова оказались вместе. Но вернемся к тому моменту, на котором я вынужденно прервался. Мерзавец на черном Мерседесе. Мне было лишь известно, что уже некоторое время маршрут наш совпадал, и он маячил где-то позади, неузнанный. Он наблюдал за нами, и Криденс за моей спиной общался с ним, а по всему выходит, что в тот момент на заправочной станции они могли планировать побег. Ох, я глупец! Ну почему я не отважился, почувствовав неладное, выскочить из магазина, чтобы прервать их разговор? Могло ли это продолжаться со времен Хобокена, когда мы собирались покидать Нью-Йорк, чтобы последовать на запад? Я с убежденностью вам заявляю, что отрицаю сей расклад, поскольку Криденс не стал меня бы в это втягивать: избавился б от дома и меня, а после устремился за своей мечтой в компании сомнительного типа. В короткий срок, не смея задерживаться по пустякам, я пересек Неваду и, наконец, достигнул Калифорнии. Я уповал на то, что выводы мои логичны, и я не ошибусь. Так или иначе, но Криденс добровольно с тем мерседесовым мерзавцем покинул стены клиники, а значит, доверял ему. Что же, мой прекрасный и строптивый Ариэль, моя зазноба, мое проклятие, весь смысл покинул эту жизнь, и я намерен воскресить его. 34. Я гнал до самой ночи без сна и отдыха. И вот, когда день закатился, и начался отсчет часов с нуля, я оказался посреди Лос-Анджелеса – калейдоскопа радужных огней, слепящих витрин полночных заведений, желтушных фонарей, уютным светом наполнявших улицы. Арендовав в первом же попавшемся мотеле комнатушку, я завалился на кровать с пустым желудком и в усталости, не находя сил, чтоб переодеться. Я был решительно настроен развернуть погоню за строптивцем поутру, но лишь рассветные лучи меня заставили проснуться, объяв мою каморку солнечным теплом, я осознал свое бессилие. Еще в Неваде, перед тем как ехать, я стребовал у владельца нашего отеля гостевую книгу и попытался отыскать того, кто мог бы записаться накануне в день нашего приезда, но никаких диковинных имен не обнаружил, кроме цеплявшего мой взгляд «Гумберт Голдштейн». «Еще один проклятый немец по мою душу», — подумал я тогда и отказался от затеи, что Криденс мог сбежать с каким-то Гумбертом. Право даже и подумать о подобном дико! Однако подозрительная двойная литера «Г» заставила в моем сознании заворочаться смутно знакомые воспоминания. Я попал в ловушку в своих желаниях нагнать моего мальчика и попросту не знал, с чего начать. Я приходил в отчаянье. Сначала я объездил все гостиницы в округе, ища двух постояльцев и двойную литеру, но так и не пришел к успеху. День шел за днем, и, мой терпеливый наблюдатель, представь себе (закрыв глаза на приступ вспыльчивости мой в больнице), каких мне – спокойному и скромному – ухищрений стоило затребовать журнал у гостиничных администраторов, чтобы проверить имена их постояльцев! Иной раз я им говорил, что мой коллега остановился у них, и не могу ли я проверить, не оставлял ли он обратный адрес или телефон. Или что я просто позабыл, как его звали, а письмо, так и не достигнув адресата, вернулось почтой мне назад. Словом, я изворачивался, как только мог, счет шел уже неделями, а Грейвс Отчаявшийся ни на йоту не приблизился к разгадке. Финансы также намекали на мое бездействие, и я с тоской признал, что мне бы следовало остепениться и продолжить поиски другим путем. Я неохотно размышлял, не поехали ли они в Сан-Франциско или вовсе остались в треклятом Лас-Вегасе? Но позволять себе помыслить, что просчитался на первом же этапе поисков, было равносильно выстрелу в висок. 35. История моя бы не могла закончиться так просто. Соблазн велик был заявить, что потерпев столь сокрушительное фиаско, в конечном счете, я смирился с незавидной участью и коротал остаток жизни в одиночестве, приобретя себе то пресловутое ранчо, где хотел состариться с моим мальчишкой. Или нашел себе жену – благовоспитанную леди, остепенился и зажил, как нам предписывают рамки общества. Я вынужден разочаровать свою утомленную моими россказнями публику, поскольку главное испытание еще мне предстояло на этом замутненном слепыми чувствами пути. Моя не обремененная доходами жизнь грозила подтолкнуть к тому, с чего я начинал, когда впервые оказался в Нью-Йорке. Мне следовало озаботиться о средствах, и я был вынужден вновь снять жилье. Невольно я вспоминал, ходя по своей новой комнате, когда пришел впервые в дом Бэрбоун, и тот мне мигом не понравился, пока меня не проводили в патио, где мальчик мой возился с клумбой. С волнением я представлял, чем мог сейчас он заниматься и всячески открещивался от идей, как оказался он в чужих объятиях. Что кто-то может прикасаться к его коже, губам, ласкать его, и вызвать чарующие стоны. Но мысли эти неизменно накрывали все мое существо, угнетали и без того растревоженный рассудок, тянули в пропасть за собой, окутывали страхом. Я до боли стискивал ладони, покуда ногти не впивались в плоть, и завывал в ночи в подушку раненным животным, вокруг лапы которого сомкнулись стальные челюсти капкана. Загнанному зверю оставалось либо сдаться, пока не будет он застигнут браконьером, либо собрать все свое мужество в кулак, чтобы отгрызть конечность и скрываться, влача кровоточащую культю. С восходом солнца я внушал себе искусственно надежду, прививал ее извне, почти насильственно, не представляя как срастусь с ней, но без нее отчаялся еще бы раньше срока, чем мы бы снова встретились. Как ни была бы соблазнительна идея проститься с этим миром, предать себя забвению – я не смел... Руководила мной не трусость, а желание хоть на краткий миг увидеть, что он живет в комфорте и достатке. Почувствовать, понять – все было не напрасно. Не скрою, мне отвратна была мысль, что Криденс предпочел другого, и каждый вечер перед сном я задавался мыслью, чем тот мерзавец оказался лучше? Что мог ему он наплести, чем заманить в свои паучьи сети, что мой легковерный и вдохновленный мальчик поддался уговорам? Неужто я не смог бы расшибиться в лепешку, чтоб обеспечить его всем, любить и не настаивать на большем, лишь находиться рядом и смотреть в его глаза. Мной овладевала лютая, испепеляющая ревность. Иной раз мне казалось, что я способен преступить черту и отомстить этому «Г.Г.», как он того заслуживал. О, я лелеял в минуты гневливого отчаяния ужасные фантазии, меня от них корежило, что руки жгло желанием вонзиться пальцами в подонка, чтоб вырвать его мерзкий льстивый, заволакивающий податливый юношеский разум язык. Разодрать его в клочья, растерзать, вытрясти всю душу, уничтожить, стереть с лица земли. 36. Недели тянулись, складываясь в месяцы, мои поиски были по-прежнему тщетны, но я по-прежнему искал возможности, пытался выяснить про всех владельцев черных Мерседесов с двойной литерой «Г». Чтоб занять рассудок свой иными мыслями, я устроился в лос-анджелесское издательство по рекомендации, бессовестным образом выпрошенное у Роберта С. Миллера, который так и продолжал работать в HarperCollins. Он удивился моему звонку, но согласился переговорить с моим потенциальным руководителем, а после поинтересовался, как складывалась моя жизнь последние два с половиной года. Я всячески увиливал, сказал, что путешествовал, завел много знакомств и поднабрался впечатлений. Сам же он поведал мне, что ровно через полгода намерен посетить издательскую конференцию и будет рад, если в Лос-Анджелесе у меня карьера успешно сложится, и мы с ним сможем там и пересечься. Роберт, всегда поражавший меня говорливостью, даже рассказал вскользь о семье, хотя обычно не касался этой темы. Оно немудрено, когда жизнь развивается удачно! Поведал мне, что выдал замуж обеих дочерей и даже смог дождаться того дня, когда и сын объявит о помолвке. Мне самому об этом можно было лишь мечтать. Хотя мечты мои касались совершенно противоположных материй. Уже давно я на себе поставил крест, но срок мой еще не вышел, и я намерен был добиться своего. Когда я вновь ступил на службу редактора-публициста, то и помыслить не мог о том, как заскучал по тихому, размеренному существованию, пока работал в HarperCollins. Желание вновь испытать огонь и беспорядочность эмоций, когда я был влюблен в шестнадцать лет, во мне не угасало. Грейвсу-романтику невыносимо было без тех ощущений, которые лишь к одному способен был испытывать. И все же тихий омут взрослой жизнь меня обязан исцелить был хотя бы ненадолго и увлечь в рутинное болото. Я погрузился с головой в работу и, затаившись, ждал, когда мне подвернется случай. Бесценные месяцы, ведущие обратный отчет до трагического финала жизни Криденса, сливались воедино, утрачивая смысл. Думает ли обо мне он так же часто, как я схожу с ума в ответ? Бесценные месяцы праздного существования, когда я не способен был хоть что-то предпринять. Я не нашел владельца Мерседеса, которого предположительно искал, не смог я натолкнуться и на след моего мальчика... да и куда там было? Все шансы, что когда-то были у меня, развеялись как дым и не оставили зацепок. Казалось бы, я обречен. Но вот, вообрази, читатель, пусть и не верь моим словам, но лишь представь на краткий миг такую перспективу, представь! Мы с тобой вместе, мой молчаливый прокурор, верховный критик, преодолели этот путь не для того, чтобы рассказывал я сочиненные в пылу любовных мук надуманные байки. Я честен пред тобою за деяния свои, ни утаив и мизерной детали, не оставляя за собой возможность скрыть хоть что-то личное. За исключением, пожалуй, откровенных подробностей проведенных с Криденсом ночей, наполненных сжиравшим мою плоть огнем, поскольку тешу себя мыслью уберечь самое греховное и сладкое из эгоистичных побуждений для себя. Вообрази, незримый наблюдатель, насколько коварно и пугающе способна складываться жизнь. То даже не безумное стеченье обстоятельств, я сам спровоцировал это, не ведая, что ждет меня. Я первым позвонил г-ну Миллеру и сам просил о помощи, которую он мне любезно оказал и даже намекнул о встрече после зимних праздников на конференции, куда я поначалу и не желал идти. Но встреча с кем-то фундаментальным и знакомым грела душу, вселяла веру в прочность жизненных основ. Полгода эти пролетели в одно безумное и краткое мгновенье, поскольку для меня был ценен каждый день, и оттого оно неслось неумолимо и стремительно, чтоб ввергнуть мой смятенный разум в еще большее отчаянье. Судьба насмешничала надо мной, я ни минуты не сомневаюсь этом. Я снял себе другую комнату по средствам, в Седане продолжал хранить покинутые и беспризорные без владельца вещи Криденса, так и не решившись их выбросить, но опасаясь расставаться с ними или нести к себе домой. Автомобиль мой полон был воспоминаний о мальчике, которого любил – приборная панель, куда он грациозно пристраивал худые ноги, и бардачок, где поверх ветхой карты лежали мои очки, и стопка оброненных Криденсом журналов, что завалились под заднее сиденье, но я осмелиться не мог убрать их. Я ненавидел свой Седан и обожал, ведь он так долго объединял нас с моим мальчиком и был единственным реальным аргументом, что Криденс мне не привиделся в бреду любовной боли. Мне было не в новинку ждать. Запасшись христианской добродетелью – терпением, исправно я отсчитывал мне отведенные полгода. 37. Мои рождественские праздники прошли как никогда уныло и печально. Я до сих пор держал контакт с семьей, которая в одной из телеграмм мне сообщила, что я стал дважды дядей (хоть был и не уверен, что вскорости способен буду на себе все это ощутить). Мать моя мечтала, что в Америке я смогу найти невесту, чтобы в один прекрасный день с ней вдвоем навестить их с отцом в Ирландии. Но я лишь устало усмехался, вновь перечитывая потускневшие строчки печатных букв. Заблаговременно я отослал подарки им, и накануне праздников забрал свои на почте: ирландский коллекционный виски от отца, от матери – комплект рубашек, футбольный мяч с автографом от брата, решившего пойти в карьере по отцовским стопам. Сестры мне прислали дорогой ремень и в комплект к нему подтяжки, но больше умилил меня подарок от племянников – по-детски неумелые и трогательные каракули, где они изобразили всю семью и даже дядю Перси, которого и отродясь не видели вживую. На «дядю Перси» в голове моей вновь оживали тягостные образы. Не было и дня, чтобы не думал я о Криденсе, чтоб не гадал, как складывалась его молодая жизнь, кто окружал его, не загубил ли мальчика мерзавец-похититель... Вдруг, его уже и не было на свете, а я по-прежнему все ждал возможности, чтоб как-то натолкнуться на зацепку, которой уж, наверное, и след простыл? Но полно смаковать страдания. Упрямо я не позволял развеяться надежде, и теперь, мы подберемся к тем событиям, что на корню перевернули мою жизнь. 38. С приходом февраля настал тот день, когда в Лос-Анджелесе организовали форум, где собрались представители всех крупных издательств страны (включая, помимо книжных, и газетные печати). По моей собственной инициативе руководитель согласился отпустить меня, когда заблаговременно я намекнул ему об этом, лишь стоило закончиться моему испытательному сроку. Я был приободрен грядущим вечером, хотя и несколько сдержан, поскольку уж отвык быть на подобных масштабных встречах. Ту конференцию устроили в гостинице... положим она будут зваться Плаза как отель в Нью-Йорке, парадным входом на Централ парк. Фойе и внутреннее убранство Плазы смотрелось ослепительно – натертые до блеска мраморные полы, причудливые плафоны канделябров, блестящие колонны белого камня, бордовые ковровые дорожки, широкие пролеты лестниц, приветливый и правдоподобно улыбчивый персонал. Я словно очутился в дорогом и старом европейском доме и с восхищением оглядывался по сторонам, поражаясь, как узнаваемо был передан стиль предков, потомками которых были современные американцы. Однако же культура их по большей части напоминала шкатулку старой леди, где хранились вперемешку сокровища всех мастей, скопившихся за жизнь. Там нити жемчугов переплетались с золотыми перстнями, цепочки путались, схватившись звеньями, и предстояло покопаться, чтобы к серьге суметь изловчиться и выудить пару, а потускневшая с годами бижутерия царапалась краями с серебром. Поднявшись в главный зал, я был охвачен гвалтом сотен голосов и вмиг почувствовал себя чужим и неуместным. В отличие от моего прошлогоднего турне, сейчас я не испытывал тяги к общению, привычнее мне было уходить в себя, когда я оставался дома наедине со своим прошлым. После того, как Криденс скрылся с горизонта моей жизни, все его вещи остались у меня – одежда в чемоданах, личные вещи, фотоальбом, который был собран матерью почти с самого детства. Там было мало фотографий, но каждая имела подпись и оказалась тщательно приклеена таким образом, что если пожелал бы я одну из них забрать оттуда, то мне пришлось бы вырывать ее с бумажной основой страницы. По вечерам я обожал забираться в кресло с тем альбомом и смотреть на фотокарточки, подглядывая за воспоминаниями из жизни Криденса, которые доселе были неизвестны мне. «09/01/1937 Криденс идет в первый класс, Младшая школа имени Уильямсбурга». На черно-белой потертой фотокарточке среди прочих ребятишек мгновенно различим мой мальчик, еще совсем юнец – невинный и улыбчивый. Его глаза очаровательно щурятся на солнце, в руке он держит большой букет, едва ли не с него размером. Или вот: «24/12/1943 Рождество». Криденсу на вид здесь лет тринадцать, он в длинной бело-золотой церковной робе мальчика из хора, лицо спокойно и невозмутимо, волосы острижены горшком, обнажая уши. Замерев, он стоит на скамеечке рядом с другими мальчишками, облаченными точно также, как будто в ожидании, когда пастор даст им команду петь псалмы. То был мой самый ценный клад, пусть и не все страницы были там заполнены. В конце, когда датировка фотографий с Криденсом кончалась прошлым новым годом, я вложил в альбом снимок себя и Эзры, что хранил шестнадцать лет. 39. На конференции я чувствовал себя потерянным. От нашего издательства был только я один, что избавляло меня благополучно от компании, но я не представлял, как умудрился отыскать бы Роберта. Но наконец-то улыбнулась мне удача – все посадочные места в зале оказались четко распределены среди гостей, и когда я справился у девушки за стойкой информации о том, как можно бы найти мистера Миллера, она мне четко указала номер кресла и ряд. Протиснувшись между гостями, я отыскал указанное место и с облегчением увидел знакомое лицо. Чуть постаревший и осунувшийся за прошедшие годы, но по-прежнему бодрый, сидел Роберт Миллер. На нем был отличный костюм, вьющиеся темные волосы еще больше отливали серебром с нашей последней встречи. В тот момент, когда он меня заметил, его губы расплылись в улыбке, чуть обнажив щербину меж передними резцами. Он искренне обрадовался мне и усадил с собой, поскольку «сын отказался приходить сюда, находя наше мероприятие слишком скучным», а потому соседнее от него место пустовало, и он любезно предложил составить ему компанию. «Бесстыдник, — усмехнулся Роберт беззлобно и устало, — желает нагуляться перед свадьбой». «Могу его понять, поскольку сам тоже не готов к подобному», — объяснил я, предупреждая вопрос о моей собственной гипотетической невесте. «И никто не готов, — подхватил Роберт, кривя в улыбке губы, чтобы щербины не было заметно. — Но что поделать? Долг обязывает – единственный наследник, пусть и самый младший». «Вы никогда мне раньше не говорили о семье», — внезапно осознал я, пусть и работал долгих шесть лет на этого человека. «Начальство должно хранить нейтралитет, — он фыркнул дружелюбно. — Но расскажи мне о себе, чем ты живешь?» Я попытался объяснить ему, сгребая в кучу факты, что все в моей судьбе сложилось не так плохо, чтобы не вызвать жалость. «Сейчас я мало где бываю, работаю над книгой», — закончил я, и Роберт одобрительно похлопал по моему колену. «О чем же книга?» «Это история о... любви». «Очень современно, — похвалил он. — Сейчас после войны так мало пишут о любви». Я замолчал. В тот ответственный момент меня спасло лишь появление ведущего, который попросил всех разойтись по отведенным им местам, и Роберт милостиво прервал нашу беседу, не продолжая дальше свой расспрос. На форуме вещали нам о новых книгах, успешных литераторах и планах внедрить кинематографу новый тон к экранизациям. Докладчики зачитывали перед нами манифесты, демонстрировали слайды, и через час меня вдруг охватила дремотная и плохо контролируемая скука. Я искренне старался изображать свой интерес, но глаза закрывались от монотонных речей, и я невольно начинал клевать носом, хоть и страшился неодобрения от Роберта, вызванного моим угасшим интересом к конференции, на которую я вовсе не планировал идти. Спустя еще пару часов (к огромной моей радости симпозиум прерывался на кофе и десерт) мы приступили к более торжественной части мероприятия, и Роберт Миллер был вынужден меня покинуть, чтоб переговорить с коллегами, с которыми не находил возможности увидеться в Нью-Йорке. Я оказался предоставлен сам себе, скучающе слоняясь по залам; смог отыскать курилку, где хмурый издательский старец попытался втянуть меня в непринужденный диалог, но я ловко сумел отделаться, сославшись на то, что меня ждут. Конечно, это была ложь, однако в зале, где был накрыт фуршет, меня к моему вящему удивлению ждал Роберт. «Мы послезавтра улетаем с сыном, и я хотел бы предложить тебе с нами пообедать, Персиваль», — внезапно предложил он, направляясь к выходу, и я последовал за ним, покуда сам боле не желал здесь оставаться. «К чему это? Заинтересовались моей книгой?» — вложив в слова добродушную насмешку, спросил я. За каким чертом ему могла понадобиться моя книга, конечно. «О, книгу мы обсудим, — он улыбнулся, и что-то отцовское... давно утраченная близкая забота пронзила мое сердце, и я с тоской подумал о семье, которая была столь далека от меня по обратную сторону земного шара. — Но у тебя довольно изможденный вид». Я чуть не рассмеялся вслух. «Ты, верно, давненько не гостил у родственников, и я подумал, что неплохо бы нам пообщаться, раз мы с тобою не чужие люди, пока есть столь удобный шанс». «О, это совершенно не обязательно, — я попытался отмахнуться от заботы. На тот момент мы вышли в вестибюль и прошли к гардеробным, чтоб взять пальто. Хотя в Лос-Анджелесе даже в феврале было совсем не так, как в том же Нью-Йорке, на улице стояла прохладная и ветреная пора. — Я до сих пор держу контакт со своими близкими». Не знаю, что в тот момент на меня нашло (возможно, выпитое натощак шампанское), но я полез в карман, чтобы достать лопатник. Порывшись среди визиток, я достал рисунок племянников и поблагодарил Бога за то, что убрать додумался нашу с Эзрой фотографию. Я развернул рисунок и протянул его Роберту. «Очаровательно! — заулыбался он и хлопнул по плечу меня, а после потянулся к своему карману. — Где-то у меня была тут фотография...» Роберт завозился, роясь по кармашкам кошелька, и в ожидании я застыл пред ним. «Она довольно новая, мы сделали ее на Рождество, — взялся он объяснять. — Там девочки с мужьями, Марта и...» Внезапный оклик вдруг отвлек его. Он обернулся через плечо, и на губах его возникла добрая улыбка. «А вот и Эзра». Я обмер. Я застыл. Душа моя в одно мгновенье неизбежно сгинула в леденящую сердце пустоту. «Эзра», — одними лишь губами прошептал я, еще не до конца осознавая, что именно сейчас произошло. Но Роберт не услышал, он лишь прошел вперед, чтобы обняться с сыном, а я так и стоял подобно истукану на месте, где меня оставили. Мой взгляд вдруг заметался по холлу гостиницы, ища спасения, но неизбежно возвращался к двум мужчинам. К глазам невольно подкатили слезы, и я едва сдержался, чтобы не закрыть ладонью рот и не завыть подобно банши. Годы ничуть не сказались на нем. Он безошибочно был узнаваем и красив. Лицо его мне было плохо видно, поскольку Эзру от меня загородил его отец, и мне потребовалось отступить чуть в сторону, чтобы увидеть. Сначала показалась рука в светлом пиджаке, она взбежала к шее... И тут меня сковало радостью и ужасом. Все тот же нос с горбинкой, широкий рот, слегка раскосые глаза. За столько лет нашей разлуки его скулы заострились, он возмужал. Плечами Эзра раздался вширь, но был по-прежнему изящен. Он предстал передо мною словно морок... Мой Эзра. Я отвернулся, не в силах на него смотреть. Но все же слабое и бренное мое безвольное тело тянулось к нему, и я с отчаянным упорством поднял вновь глаза. Наверно прошла всего минута или две, но мне же показалось, будто вся моя пустая жизнь. Будто пятнадцать лет скрутились предо мною в безжизненную вечность. Я был напуган и подавлен, едва способный совладать с собой. Передать не в силах я словами эмоции, что испытал в тот миг. И не решился бы уж точно заговорить с ним в то мгновение, но куда больше стало страшно, что он меня узнает. Увидит то, во что я превратился – в пустую оболочку. Из меня словно вынули все кости – я покачнулся, но все же сделал шаг вперед, словно меня к нему тянуло как магнитом или какой-то волей дьявола. Тут Роберт обернулся, возможно, вспомнив обо мне, и я едва самообладание смог сохранить, когда Его глаза вдруг встретились со мной, но не увидел в них внезапного, щемящего сердца узнавания. Его взгляд был доброжелателен и вежлив, однако я почувствовал его неловкость. Возможно оттого, что как безумец я ненасытно изучал его лицо. «Так значит завтра около полудня?» — нарушил Роберт траурную тишину. Он назвал мне адрес ресторана, но, оглушенный, я едва мог слышать, сосредоточившись на том, кого искал так долго и упорно. 40. Признаюсь, что солгал, упомянув в начале, что больше мы не виделись с тех пор, когда разъехались на летние каникулы. Но можно ли то краткое мгновенье счесть за встречу? В Его глазах я не увидел то, чего хотел. Я не различил мелькнувшего в глазах восторга и отчаянья. Он, верно, даже не знал, что это я. Или не смог узнать. Взросление на мне сказалось, и я уж не был таким, как прежде. За исключением него. Меня раздирала мука. Вернувшись вечером домой, я не способен был найти себе успокоенья и осознать до сей поры, кого я именно увидел. То время, что я бессмысленно слонялся по стране, было напрасным – все эти годы он был ко мне так близко – только руку протяни. По злому умыслу судьбы или трагической случайности я проработал на его отца шесть лет, не зная даже, кем являлся его сын. Имя его никогда не всплывало в разговорах и, очевидно, что дома Роберт не поминал и обо мне (во всяком случае, в присутствии Эзры). Вероятно, это мой персональный Ад – влюбленным быть в двух мальчиков, так поразительно похожих меж собой, но разных как земля и небо. У меня даже шанса не было понять, каким мой Эзра стал, но то, что за минуты удалось в нем уловить, уже достаточно успело мне поведать. Он был все также жизнерадостен и весел, наверняка до сей поры не расставаясь с оптимизмом и безрассудством. В противовес ему Криденс был меланхоличен, а легкость с беззаботностью играл по большей части на публику, чем испытывал в душе, и в те моменты, когда за ним никто не наблюдал (как ему могло казаться, ведь я наблюдал!), он был задумчив и поглощен своим внутренним миром. На счастье завтра у меня был выходной, и я лежал в горячей и удушливой постели без сна, не зная, как забыться. Эзра виделся мне вновь и вновь, и даже за тот краткий миг сумел запомнить новый облик. Передо мною возникали темные ореховые глаза и крупный нос, чуть вздернутый на кончике. Скуластый овал лица и полные, четко очерченные темно-розовые губы, слегка отпущенные и вьющиеся тяжелые локоны, которых я так мечтал коснуться. Я помнил, как когда-то в прошлой жизни в них зарывался пальцами, увлекая его в поцелуй. И потемневшие, затуманившиеся глаза смотрели на меня решительно и неотрывно, а с тех самых губ срывалось частое дыханье, когда моя ладонь скользила под его пиджак. Сон подкосил меня под утро – тягостный, он порожденьем был едва не состоявшей меж нами с Эзрой встречей и не оставил мне возможности на отдых. Пробудился я лишь к полудню, с испугом осознав, что едва не опоздал на встречу и, второпях собравшись, нырнул в Седан. Я был ошеломлен внезапной ясностью своих мыслей, когда мне тут же удалось воскресить адрес, что вчера назвал Роберт, и помчал туда без задних мыслей. Ступор накрыл меня лишь в тот момент, когда я парковался через улицу от ресторана и, выйдя из Седана, вдруг осознал, что не могу и шага сделать, чтоб идти. Он был там. Эзра был там. Сидел за столиком на прочном, подбитом ситцем стуле или диванчике в компании отца. Он был так близко, что мне стало страшно. О чем смогу с ним говорить, учитывая, что мы окажемся с ним не наедине, и сразу отметает шанс на откровенность? Вспоминать академию? Делиться впечатленьями о Калифорнии? Досадовать, что жили буквально бок о бок в Нью-Йорке, да так и не узнали о присутствии друг друга? Жалеть, страдать, обещать? Что мы друг другу можем обещать, когда теперь я принадлежал другому городу и другому человеку? Я покачнулся, и прохожий верно счел меня за пьяного, когда мне удалось рукой схватиться за таксофон. То был мой роковой момент, пункт «Х», к которому я шел, он становился новой точкой для отсчета. Идти или остаться? Мне следовало рассуждать логично, отбросив все эмоции, и я забрался в будку с телефоном, чтоб привести в порядок мысли и не привлечь к себе излишнего вниманья. Отложенное на года свидание не принесло бы ничего нам, кроме боли и страданий. Уж мне так точно. Я столько времени мечтал о нем, но вот он предо мною, живой, прекрасный... и все равно как никогда далекий. Он помолвлен – это сложно было отрицать. Его судьба отдельно от меня сложилась, какое право я имел, чтобы теперь вмешаться, настаивать на чем-то, умолять? Эзра, верно, и не любит меня больше, если вообще когда-нибудь любил. Меня накрыло страшным осознанием, что я был так упорен, подчиняясь своей драме, что даже не сумел задуматься – чем для него казалась наша связь? Эзра не отправил мне письма, и Криденс покинул мою жизнь также молчаливо. Был ли это невысказанный шанс на встречу или немое расставание? Вопросы, вопросы, вопросы! Уткнувшись взмокшим он нервной лихорадки лбом в холодный пластик телефона, я тихо выдохнул и развернулся, чтобы увидеть двери ресторана. Я не мог. Не мог идти туда. Сердце отчаянно трепыхалось в груди. Что я скажу им? Как смогу смотреть в глаза Его, как мой язык не ссохнется, мешая говорить? Они с отцом планировали завтра улетать, и этот редкий шанс мне словно был дарован жизнью, будто она решила милостиво предоставить мне возможность, чтобы я насытить смог свое хищное, оголодавшее нутро. Я был король бесправия, не имея и малейших прав, я был никто. Но где-то там живет и здравствует мой мальчик, мой Криденс, мой беглец. Я смог уже испортить и сломать жизнь одного ребенка, так почему же мыслю о другом сейчас? Нет, полно, я и так изрядно потрудился в разрушении чужого счастья, в том числе и своего. Так, значит, решено! Я больше не осмелюсь искать с Эзрой встречи, ведь упустил его давным-давно. Я сделал выбор – во мне нуждался Криденс, а я нуждался в нем. Еще какое-то время я прижимался к таксофонной будке, смотря через дорогу в окна ресторана, не различая посетителей, пока не смог отважиться снять трубку и позвонить метрдотелю и передать через него, что встречу вынужден я отменить.