California

41. На этом самом моменте я соглашусь, пожалуй, с мнением сердобольных читателей, что мне следовало бы отринуть собственную эмоциональную составляющую, махнуть рукой на муки сердца, собрать все вещи да сбежать куда-нибудь подальше ото всей этой болезненной действительности. Уехать в Европу, например, на Майорку или снять домик во Франции на Ривьере. Подлечить себя терпкими винами, однодневными романами, мягким и ласковым солнцем, докончить книгу по своему разумению и пустить свою жизнь на самотек, прекратив оглядываться через плечо. О, я желал бы этого, благородный зритель, очень желал, но не мог выкинуть из головы Криденса. Меня раздирала жажда возмездия и обреченное осознание, что не смогу дожить до конца, если не найду себе успокоения правдой. Бойтесь же своих желаний, господа прокуроры! Они имеют феноменальную способность сбываться, нередко в извращенной форме, как если бы мое желание воплощал плутоватый хитрец джинн, исказив все оговоренные условия, хотя, казалось бы, я все предусмотрел. Подчас неведение слаще и безопаснее правды, оно дарует иллюзию, что еще ничего не потеряно, знание же сулит неизбежность исхода. 42. Час был поздний, и на чернильное небо выкатила круглая и ноздреватая сырная головка луны. Комната наша была освещена лишь тусклым ночным светильником, бросавшим кривые и мрачные тени чрез толстостенный стеклянный плафон. Я лежал весь в поту, обнаженный, сырые простыни бесстыдно липли к коже, дыхание мое было глубоким и довольным, почти умиротворенным после полночных забав, и было мне дико пьяно и хорошо. Под рукой моей покоилась обнаженная коленка – гладкая и узкая. Я растирал капли пота на ней, любуясь крепким и гибким мальчишеским станом, почти призрачным в угрюмом полумраке. Коленка лениво покачивалась под моей жадной ладонью, дразня и завлекая. «У меня есть тема для разговора, — нарушил молчание Криденс, лежавший ко мне «валетом». — Я читал сегодня... Ты попал на необитаемый остров. Три вещи, что бы ты взял?» Я усмехнулся, щекоча под коленкой, и Криденс, насмешливо фыркнув, взбрыкнул ногой. «Я бы сделал так, чтобы он стал обитаем». «Уже, там есть ты». «Бесцельно томиться в одиночестве без надежды на спасение? — с напускным грозным видом я приподнялся, чтобы угрюмо нависнуть над Криденсом. — Тогда револьвер и пара патронов». «К чему эта логичность? Почему ты не можешь мне подыграть?» — улыбнулся он маняще и расслабленно, лежа предо мной на спине. «Я взял бы тебя, если б ты был здоров, — ответил я, надеясь, что фраза моя прозвучала двусмысленно. — Никаких вещей, я бы выкрутился. Но одному оставаться мучительно». Тонкие пальцы прошлись по моему боку, отсчитывая проступавшие под кожей и мышцами ребра, и, не сводя глаз с Криденса, я наслаждался незатейливой нежностью. «Нож, линза и сигнальная ракета», — медленно и ровно он произнес, смотря на меня с мягкой лаской в глазах. Его проворные пальцы словно впервые изучали мое тело, и я восхищен был томными, неторопливыми прикосновениями. В те две недели после памятного утра, когда мы оказались близки, мне ничего не стоило приникнуть к его губам, прижать к себе льнущее, отзывчивое тело, любить его, получать без остатка откровенность, что он мне дарил. Я скучал по той пронзительно краткой поездке, она открыла второе дыханье во мне, дарила надежду до той поры, пока все не оборвалось в одночасье. Однако со временем я стал понимать, что боле уж не выдержу муку неведения, вцепившись гигантским кальмаром в мечту. Мне делалось хуже день ото для – сознанием моим овладели бессилие и равнодушие. Отныне меня ничто не заботило, не возбуждало во мне интерес. Апатия к жизни. Я был словно зомби, ходячий мертвец, что запрограммирован на одну лишь задачу. Это было даже унизительно, я всегда представлялся себе амбициозным и любопытным, однако тогда уже оставалась лишь тень бывшего меня. Настало время мне признать, что я потерял их обоих. Я не осмелился нарушать покой Эзры, но и Криденс оказался недостижим. Пожалуй, пора было прекратить цепляться за прошлое, я достиг критического момента, когда предстояло исцелить себя. 43. Я взял продолжительный отпуск (а попросту почти уволился, однако с шансом на возвращение) и поехал на родину, где не был почти десять лет. Сначала я отправился поездом до Нью-Йорка (Седан я оставил у арендатора, так и не сумев проститься с машиной, но и не желая тащить за собой). К тому же идея вновь колесить по стране и селиться в гостиницах казалась отвратной и ненавистной. В Нью-Йорке я взял билет на корабль до Лондона, а там – прямиком в Дублин. И хоть я и телеграфировал домой заранее, отец с матерью долго не могли свыкнуться с мыслью, что это действительно я – живой, здоровый и в меру счастливый. Последняя характеристика, конечно, имела мало общего со мной, но милосердно я оставил за родителями возможность заблуждаться. Они, верно, думали, что я был измотан дорогой, однако же, так было и лучше, покуда во мне не осталось сил на байки и притворство. Это была прекрасная пара недель в родных стенах – я занял свою старую комнату, все это время бывшую неприкосновенной, гостил у Клодин, Кэтрин и Имона, брал машину отца, чтоб осмотреть переменившийся Дублин. Академию я избегал. Меня дьявольской силой тянуло туда, но я не дал шанса себе вкусить эдемское яблоко, поддавшись искусительным речам внутреннего голоса. Древний парк вдалеке от меня маячил мрачным предостережением, лишь стоило выбраться за черту города, чтоб ощутить пьянящую скорость и ветер, парусом на мне надувавший рубашку. Мне довелось пообщаться с племянниками – двое очаровательных ребятишек, они пугливо вначале ко мне отнеслись, но после мы быстро сдружились, заняв себя играми, и я невольно на себе ловил теплые улыбки их матери. Как не упрашивали бы меня близкие, мне было сложно остаться с ними надолго. Памятую, как Криденс спрашивал – поехал ли я бы в Ирландию, не будь его рядом? Вот и ответ тебе, мой дорогой, – поехал бы, однако же, не навсегда. У меня в Лос-Анджелесе личная жизнь не то, чтобы не складывалась, ее не было попросту, и все же жизнь там была, витала надежда на будущее, уж если не любовное, то карьеристическое. И все же осмелюсь вас удивить, я не поехал в Америку (во всяком случае, сразу), а пожелал конец затяжных каникул провести во Франции. Махнув через Ла-Манш, я устремился на юг в Сен-Тропе – поближе к морю и солнцу. Будь я живописцем, меня обуял бы восторг, лишь узрел бы я пеструю гамму аквамариновых вод, с пенным плеском облизывавших скалы, набегавших на выбеленный солнцем средиземноморский песок, будто любовник, трепетно ласкавший языком и губами объект своей страсти. Свобода и соленый йодистый воздух кружили голову, а бордоские вина нагоняли на мой отвыкший от умиротворения организм приторную и вязкую сладость. Я почти почувствовал счастье, оказавшись в белоснежном маленьком приморском домике, сняв гостевую, повернувшую окна на побережье. Мой домовладелец – месье Бернард Жоффре – оказался улыбчивым, прожженым жизнью стариком, закоптившимся на солнце от полуденных сессий, выбираясь на берег с этюдником и красками. Звонкий птичий гомон в саду по ночам, доносившийся сквозь распахнутые окна, нагонял на меня лишь покой и пьянящую леность. Соловьи заливались на все лады, и я моментально проваливался в спасительный сон под любовную птичью трель. Сладкий цветочный аромат персиковых и апельсиновых деревьев упоительно ласкал истерзанную душу, в моей комнате на столике, гостиной и столовой всегда благоухали свежие букеты, и мне лишь оставалось жалеть, что Криденса не было рядом. Мой мальчик так и не покинул меня, но я учился жить с осознанием своего проигрыша, чтобы не сойти с ума окончательно. Я предавался мечтаниям, вспоминал, как мы ехали навстречу неизбежности. В моей памяти оживали яркие акварельные картины щемящих душу моментов. Криденс улыбался мне широко и счастливо, указывая на очередную достопримечательную глупость (уж и не вспомню, что было там, зато я отчетливо видел его лицо) – в улыбке сощуренные глаза, не собиравшие в уголках кожу гусиной лапкой, как это обычно свойственно от искренней улыбки. Но я знал – улыбка его не наиграна, тут все кроется в особенности разреза глаз. Криденс тянулся, чтобы включить радио, его ладони были липкие и терпко-сладкие от сока растерзанного апельсина. Широким языком одним мазком он слизывал сок, не отдавая себе отсчета в том, как волновали и волную до сей поры меня эти образы. А может, наоборот, знал слишком хорошо и оттого паясничал. 44. На этом моменте я бы хотел остановиться подробнее, да и, откровенно признаться, не имею иного выбора, поскольку нашел свои ответы именно во Франции во время своих самонадеянных каникул. Закон жизни, закон судьбы дает нам свой ясный насмешнический бумеранг, что когда отпускаешь идефикс, разочаровавшись в ожиданиях, прошлое неизменно настигнет тебя, огрев по голове обухом, чтобы выбить весь дух и дурь, будто бы издеваясь над не сумевшим с умом распорядиться своим нетерпением обывателем. В один из вечеров я уже привычно возвращался из кабака в районе порта Сен-Тропе, вдоволь наслушавшись весьма недурных псевдоджазовых мелодий и отведав по паре бокалов солнечно-сладких красных вин, когда еще в прихожей догадался, что у нас гости. Прежде мне в глаза бросился светлый льняной пиджак, и только потом до меня донесся мужской смех. В иной раз я бы не осмелился тревожить месье Жоффре, но в тот вечер я был весел и пьян, и ноги сами вывели меня на террасу, где мой домовладелец, водрузивший перед собой мольберт, делал грифельные наброски своего собеседника. Они пили вино, о чем-то болтали по-французски, но мой утомленный хмелем разум не желал вникать в их слова. Месье Жоффре повернул ко мне свое добродушное морщинистое лицо, держа карандаш. «А, месье Грейвс!» — звучно воскликнул он и отсалютовал мне бокалом, который держал в другой руке. Право же, выглядеть я должен был жалко: растрепанные волосы, мятый ворот рубашки, закатанные до локтей рукава пиджака и раскрасневшееся от вина лицо. Расслабившись, я провалился в плетеное террасное кресло, безуспешно желая с уютом устроиться на жестком ротанге. «Добрый вечер, господа», — пробормотал я, ежась, хотя на дворе стоял поистине теплый летний вечер; оглушительное благоухание цветущих плодовых деревьев прорывалось в мое сознание сквозь терпкую алкогольную пелену. «Позволь представить тебе месье Грейвса», — по-английски обратился Жоффре к своему молодому компаньону. «Месье – американец, Бернард?» — прозвучал откуда-то сбоку приятный и чуть хрипловатый голос с раскатистыми французскими нотками. «Месье – ирландец, — отрезал я, поднимаясь в кресле, чтобы увидеть лицо собеседника, который отважился так остро ошибаться. — Просто месье долго жил в Америке». Я выглянул из-за широкой плетеной спинки и увидел совершенно очаровательнейшего молодого человека. Теперь он был вблизи, и мой мутный взор смог сфокусироваться на нем: длинные темные вьющиеся пряди аккуратно обрамляли лицо, четко очерченные чувственные губы слегка покраснели от вина, карие глаза смотрели снисходительно и лукаво, словно видели во мне что-то, что и сам я не имел возможности опознать. «Персиваль, знакомься, это Леон. Леон Дюпюи, — великодушно разрядил обстановку месье Жоффре. — Леон работает в адвокатской конторе, Персиваль – писатель». «Редактор-публицист», — поправил я его мигом, поскольку... ну какой я, в сущности, писатель? Так, бумагомаратель. Леон плавным жестом вытянул вперед ладонь, чтобы встретить мое рукопожатие, и загадочно улыбнулся. «Приятно познакомиться, месье Грейвс», — мягко и тягуче ответил он, волнительно перекатывая «р» на языке. «Персиваль», — поправил я его, избегая взгляда месье Жоффре, который забавно хмыкнул в седые усы. «Каким ветром вас занесло во Францию, Персиваль?» — вежливо спросил он, принимая позу, когда Бернард вновь вернулся к мольберту, и обволакивая мой разум вязким медовым акцентом. «Ищу вдохновения», — признался я, недолго раздумывая над ответом. Леон криво и дьявольски притягательно улыбнулся, оттянув левый уголок рта, и рядом дугой залегла красивая складка. «Так, значит, вы все же писатель», — подметил он, замерев, и лишь рука его потянулась к столику, чтобы подхватить за ножку бокал. «Свободный и в свое удовольствие», — нехотя признал я, испытывая смутное волнение. Спать в тот вечер я ушел заполночь. Бернард велел мне принести третий бокал, и за непринужденной и колкой беседой мы с Леоном скоротали время, пока месье Жоффре был поглощен написанием портрета. «Это для моей матушки», — пояснил Леон, так и не шелохнувшись, лишь губы его двигались, и это наблюдение произвело на мой встревоженный разум еще более сокрушительный эффект. Смутное предостережение ворочалось в моем сознании, но мне слишком тягостно в тот момент было о чем-то задумываться, и я просто позволил себе насладиться необременительной беседой с красивым молодым французом. Подсвеченную лампами террасу оглушал беспокойный стук крыльев ночных мотыльков, беспечно и самонадеянно тянувшихся к губительному огню. Из гостиной доносились граммофонные аккорды оркестра Глена Миллера, и я позволил себе пьяно расхохотаться, ощущая, что фамилия эта неотвязно преследует меня, да и сам я подобно ночной бабочке лечу на опасный свет, забыв о чувстве самосохранения. Некоторое время спустя, когда часовая стрелка уже близилась к одиннадцати, месье Жоффре сокрушенно посетовал на молодежь, способную засиживаться допоздна, пожелал спокойной ночи и оставил нас на террасе. Ночная прохлада почти выветрила из головы похмельный морок, и я позволил себе еще некоторое время ерничать, наслаждаясь приятным мелодичным смехом Леона, пока тот не поднялся решительно из кресла, сказав, что завтра ему необходимо явиться на службу. Я проводил его к выходу и еще некоторое время простоял в холле, когда за ним закрылась дверь. Наутро я проснулся с тяжелой головой от выпитого за вечер вина, лениво поплескал из чаши для умывания воды на лицо и тело, чтобы освежиться, и спустился вниз. Близился полдень, месье Жоффре не было видно, в столовой после завтрака осталась неубранная посуда, двери на террасу оказались распахнуты, донося с моря приятно пощипывавший за ноздри соленый бриз, и, сделав себе чашку кофе, я вышел на улицу под мягкое французское солнце. На столиках с ночи стояли немытые бокалы и высохшими винными лужицами на донышках, а на каменной плитке щетинилась пара пустых бутылок. Очевидно, домработница месье Жоффре еще не появлялась сегодня – в доме царил легкий беспорядок после минувшего вечера. Прикрыв глаза и сделав глоток обжигающего кофе, я подставил лицо солнечным лучам, чувствуя, как мягкая ненавязчивая нега разливается по моему телу. Если не делать акцента на том, что где-то далеко от меня в Америке своей жизнью жил мальчик, болевший гемофилией, о котором я не имел представления – где он, как он, чем занимается, – то меня можно было бы назвать счастливцем. Однако же о Криденсе я не забывал ни на день. Пройдясь по террасе, я заметил в тени балконного козырька не убранный Бернардом мольберт и прошел к нему, чтобы взглянуть на промежуточный набросок портрета. Я обмер, вглядываясь в грифельные линии карандаша – на меня смотрел поразительно прекрасный молодой человек. В не проработанных до конца контурах мгновенно угадывался Леон. Но было в его чертах что-то до боли знакомое и любимое. То, от чего я так старательно пытался уберечь себя, сбежав на другой конец земного шара за океан. Леон удивительно органично растворялся в моем неумолимо искомом во всех встречных молодых людях типаже, словно судьба играла со мной злую шутку. Очертив линию грифельных губ, контур носа, я протяжно вздохнул, едва не выронив из рук тяжелую кружку, и остро воспылал желанием поскорее убраться, лишь бы не видеть, не думать и не вспоминать. Быстро позавтракав, я направился на пляж, где и провел весь день, наблюдая за играющей в прибрежном сыром песке ребятней. Их тонкие, улыбчивые матери бросали на меня искоса взгляды, пока я валялся в шезлонге с книгой, практически не раздевшись. Они все, как одна, были в легких кружевных шляпках светлых оттенков, как гортензии в саду Мэри Лу, пестрых купальных костюмах – знойные и обворожительные. Они без умолку о чем-то щебетали по-французски, смеялись, после одна из них отважилась подойти ко мне, чтобы попросить надуть большой пляжный мяч. Прекрасные яркие летние бабочки, они кружили по береговой линии, играя между собой и продолжая оглядываться на меня. В один момент они даже пригласили составить им компанию покидать мяч, но я вежливо отклонил их предложение и поразмыслил, что пришла пора уходить с пляжа, иначе их легкое искристое внимание так и не оставит меня в покое. Вечером я против обыкновения никуда не отправился, а остался сидеть дома, старательно увиливая от мысли, отчего так поступил. Однако ответ напрашивался сам собой – Леон. Нетрудно догадаться было, что он появится у месье Жоффре снова, чтобы продолжить портрет. Мои ожидания оправдались. Вечером того же дня около восьми он почтил нас своим присутствием. Бернард сразу проводил его на террасу, где их уже ждал мольберт. Я же нахально предусмотрел подобное развитие событий и заблаговременно расположился на улице в том же самом кресле, что и вчера, однако чуть развернув его, чтобы мне было удобнее лицезреть собравшихся. Мы с Леоном поприветствовали друг друга, и я демонстративно уткнулся в книгу, чтобы не вызывать лишних подозрений, однако Леон сам втянул меня в беседу, спросив, что я читаю. Так наш разговор плавно перешел на литературу (довольно классический выбор темы для людей, которые были мало знакомы друг с другом). Леон недурно говорил по-английски, как и месье Жоффре, однако вибрирующие интонации его акцента убаюкивали мое сознание, что иногда я отрешался, позабыв, о чем шла речь, окутанный звуками его голоса. Так продолжалось до самых выходных. Портрет еще не был окончен, поскольку сессии Бернарда и Леона были не столь продолжительными, однако в пятницу вечером они попрощались до следующего понедельника, и я невольно ощутил грусть, что теперь мне предстоит все выходные промаяться, прежде чем я снова увижу его. 45. Субботнее утро показалось мне сущим Адом. Началось все с того, что я слишком рано поднялся, затем неприкаянно слонялся по дому, не зная, чем занять себя. На пляж идти не хотелось, как и заниматься своей книгой, ехать в центр города, чтобы окунуться в веселую и яркую жизнь местных – тем более. В конечном итоге я сдался и выбрался бродить по паркам, рассчитывая хоть куда-то сублимировать свое бездействие. Стараясь избегать людных мест, я сторонился прохожих. Мне посчастливилось найти себе тихий уютный сквер без лишних наблюдателей среди буйной южной зелени, где я облюбовал белоснежную скамейку. К счастью, я прихватил с собой книгу и скоротал за ней пару часов. «Я везде вас искал, — раздался позади меня уже до боли знакомый переливчатый голос, и я резко повернул голову. — Я надеялся, вы согласитесь прогуляться со мной. Сегодня чудесный день». Сложно было представить, как Леон сумел выследить меня в парке, однако не могу скрыть, что испытал трепетное восхищение, увидев его и осознав, что он искал меня. Он был облачен в по-летнему легкий костюм, волосы небрежно растрепались на ветру – все это довершало его уютный образ. Я тут же позабыл о желании остаться в одиночестве и с неизгладимым восторгом принял его предложение. Я старался ловко уворачиваться от личных вопросов, что волей-неволей возникали между нами, и все же мне удалось сохранить анонимность касательно своего бурного трагичного прошлого. Время рядом с ним неумолимо неслось вперед. Близился резко обрушившийся на Сен-Тропе вечер. Поразительно, я каждый раз был с восхищением удивлен тем, как на юге внезапно темнеет. Однако вместо того, чтобы проститься, Леон предложил мне наведаться в приятное по его описанию заведение, где можно с комфортом провести время за бокалом вина, а живую музыку там играют поистине отменно. Заняв столик вблизи танцевальной площадки, мы сделали заказ, продолжая беседы об искусстве, литературе, философии и жизни, пока какая-то молоденькая хорошенькая француженка не потревожила нашу скромную компанию, пригласив Леона на танец. Я ощутил острый и ревностный бунт внутри себя, однако виду не подал, милостиво согласившись скоротать время в одиночестве, пока мой собеседник будет развлекать даму. Спустя какое-то время я осознал, что совершенно не смотрю на их пару в медленном блюзовом танце, лишь на Леона. Его движения были плавны и учтивы по отношению к девушке, соблюдая четкие дозволенные границы, тело его двигалось с невыносимым изяществом, и я задумался о том, как много тайн может хранить молодой человек, избравший своей стезей адвокатское право. Еще чуть погодя мой разум взволнованно отметил, что во время танца Леон смотрел на меня, словно проверял реакцию или искал одобрения. Я находил особое очарование стороннего наблюдателя, будто весь показной танец был предназначен лишь для меня одного. Мы поздно покинули клуб, и я предложил Леону взять такси до дома, так как время близилось к полночи. Забравшись в автомобиль, я искренне полагал, что таксист только лишь развезет нас, однако в тот вечер действительность повернулась ко мне совершенно иначе. Оказавшись рядом на заднем сидении, мой молодой спутник назвал адреса, и мы тронулись в путь. Внезапно наши разговоры прекратились, и меня охватила неуютная и нервозная тревога, донельзя смущенного повисшей паузой. Я не тешил себя какими-либо надеждами и желал лишь приятно провести совместные часы... разве мало уже перепало на мою незавидную долю? Однако, у Леона, судя по всему, на этот счет были кардинально иные мысли. Стоило нам отъехать из окрестностей порта, и ночной мрак заполнил салон такси, как Леон повернулся ко мне лицом, вдумчиво вглядываясь в мои глаза, словно задавал немой вопрос. Резко подавшись вперед, его губы нашли мои, и я испытал скованность во всем теле, прежде чем горячечно ответить на поцелуй. Я ощутил пряный винный привкус на языке еще острее. Его ладонь легла на мою щеку, будто не оставляя шансов, чтобы отстраниться, но сам я лишь увереннее подался к нему всем телом, охваченный непередаваемым восторгом от его властного напора. Право же, это было поразительно – все три главных романа моей жизни (не считая Дэзидерио) начались именно так, что не я оказался инициатором, а Они. Именно Они – Эзра, Криденс и Леон целовали меня первыми, словно у меня и выбора ни малейшего не оставалось. Я покривил бы душой, если бы отважился утверждать обратное. К дому месье Жоффре мы уже не поехали той ночью. Выйдя из такси по указанному адресу, Леон увлек меня, хмельного и не заботящегося о последствиях следом за собой в небольшую уютную квартирку, выходящую окнами на порт. Его руки уверенно блуждали по моему телу еще до того момента, как мы оказались внутри. Страшно подумать об этом, но последний, кого я так целовал, был Криденс в тот роковой предпоследний день нашей встречи. В ночь, когда он с отчаянием тянулся ко мне, зная, что она была последней. Тем не менее, в тот вечер с Леоном я не позволял себе воскрешать в сознании прошлое, боясь, что в конечном итоге впаду в эмоции, чем испорчу перспективу нашего с ним обоюдного удовольствия. С его стороны подобный шаг выглядел отчаянно смело – прочитать по глазам моим, лицу тайны, что тихо дремали внутри, пока я прикрывался вежливой заинтересованностью в своем новом друге. Подумать только, мы знакомы были меньше недели (хотя у меня имелся немалый опыт и более скорых «отношений»), и неизбежность нашего сближения обрушилась на меня внезапно и оглушающе. К великому счастью смелые руки, снимавшие с меня одежду, мигом помогли отринули лишние мысли. 46. Я самозабвенно окунулся в этот внезапный роман, зародившийся на французской Ривьере – Леон для моей истерзанной души стал подобен глотку свежего воздуха. Он оказался младше меня всего на шесть лет, сравнительно недавно окончил обучение, после проходил практику в Ницце и по одному лишь ему ведомому велению сердца решился переехать в Сен-Тропе. Он был чудесным собеседником и прекрасным любовником. Мы часто встречались в его квартире, реже – в доме месье Жоффре. Из сада под окнами его квартирки, принадлежавший домовладелице Леона, доносился острый и яркий аромат цитрусов, и невольно, обессиленный, лежа на сбитых простынях в обнимку с Леоном, я отчетливо угадывал сочные, сладкие нотки апельсина, словно с укором шпионившие за мной. В такие моменты я поднимался с горячей постели под недоуменным взглядом Леона, который, забывшись, говорил со мной по-французски. Его стройная притягательная фигура контрастно темнела на фоне простыней, и меня раздирало противоречие – молодой и прекрасный любовник или давно минувшие сладкие ночи и апельсиновые утра? Обычно в такие моменты всепоглощающего ступора я безжалостно запахивал настежь раскрытое окно и возвращался обратно в постель, пытаясь заглушить душевную боль жаркими поцелуями. Шел второй месяц моего пребывания во Франции. Я разумно распоряжался своими средствами, не испытывая нужды, от безделья взялся писать небольшие статейки в местную газету, получая за это пару лишних франков на плотские удовольствия. Свободные вечера же принадлежали Леону. Месье Жоффре уже давно окончил портрет, однако Леон по-прежнему заглядывал к нам в гости под различными предлогами, и было совершенно безумно и дико целоваться украдкой и дарить многообещающие ласки, пока Бернард не видел нас. Догадывался ли он? Возможно. Не отважусь с безапелляционной убежденностью утверждать. Однако в один из моих свободных вечеров у нас все же состоялся настораживающий разговор. Бернард говорил о Леоне и его матери-католичке, о равнодушном отце, после чего диалог плавно перешел на душевные слабости, и мне пришлось признаться, что бежал я во Францию не только за вдохновением, но и спасаясь от безжалостно сжиравшего мою душу чувства. Жоффре был прав – Леон был достоин того, чтобы оказаться не утешительным призом, но быть взаимно любимым и обожаемым. Вот только что мне оставалось делать, коли я ни единой мысли не допускал, что довольствовался им от отчаяния, а не потому, что был искренне увлечен его персоной. «Любовь стоит всех жертв, которые она требует взамен», — сказал мне тогда Бернард, прежде чем удалиться спать, оставляя меня наедине со своим взбунтовавшимся рассудком, пытавшемся уличить меня в неискренности и меркантильности. На выходных мы с Леоном выбирались на пляж, оставив вещи на берегу, и заплывали на глубину, что с суши должны были казаться крохотными, как спичечная головка. Держась на плаву, сбежавшие ото всех, мы дарили друг другу мокрые соленые поцелуи, солнце припекало две темные макушки, и мы смеялись по-детски трогательно и облегченно, пытаясь надышаться друг другом. То был поистине волнующий период моей жизни! Мне и подумать было сложно, что я когда-либо обрету столь волнительное умиротворение, окунувшись в другого человека – нетребовательного и отзывчивого, страстного и напористого. Не скажу, что мы были праведниками, и сколь волнительно оказалось делить на двоих радости, удовольствия и пороки. Леон позволял любить себя и любил в ответ – никогда доселе пассивная позиция не воспринималась мной столь желанно, как когда он руководил в постели. Мы не обещали с ним ничего друг другу, лишь наслаждаясь чистыми и незамутненными моментами настоящего, ныряли с головой в действительность, разделенную на двоих. Мне даже довелось попробовать гашиш в ту развеселую, наполненную жаркими объятиями пору. Я находился в квартире Леона: лежал на постели усталый и взмокший, а mon amant, усевшись на меня верхом и плавно и ненавязчиво водя бедрами, раскуривал самокрутку. В комнате витал приторный сладковатый аромат гашиша, дурманя и без того разомлевшее сознание, и мне плохо удавалось контролировать себя, хоть я не успел еще сделать ни одной затяжки. Помню только, как руки мои беспорядочно блуждали по телу Леона, оглаживая его скрытые под тканью брюк длинные ноги, касались подтянутого живота и груди. Отбросив назад темные локоны, он склонился ко мне, выдыхая в приоткрытый рот вязкий дым, а после поднес самокрутку к губам, чтобы я затянулся. Моя горячая рука, будто не принадлежа мне, обретя свою собственную волю, ребром ладони повторяла линию его хребта, напористо поглаживала поясницу, словно желала забраться под кожу. Леон словно наваждением был, обретшим плоть и оказавшимся в моих руках. Его зыбкие в конопляном мареве черты проступали из небытия, и во мне было сил лишь чтобы смотреть на его покрытую загаром фигуру, гладкую кожу и проступавшие под ней крепкие невздутые мышцы. Он был подобен древнему божеству, снизошедшему до простого смертного, окутанного эйфорией открывшегося ему сакрального знания. 47. На том, уважаемая публика, я, казалось бы, должен обрести свое долгожданное счастье, оказавшись с тем, кто ценил мое общество, разделял вкусы и был поистине чуток и настойчив. По сей день не отпускает меня мысль, как бы сложилась моя жизнь, останься я тогда во Франции с Леоном. В наказание ли мне или по какой иной причине, но Грейвсу Ветреному не далось постичь тихие радости только начавших обретать форму отношений, и в полной мере я принимаю на себя повинность за случившееся. Мы с Леоном состояли в отношениях уже около пары месяцев. Близилось окончание лета, в ривьерских окрестностях уже сняли урожай, кругом было зелено, многолетники продолжали свой цвет, французы и приезжие разгуливали в тонких просторных одеждах. Вечерами город пробуждался, окунаясь в задорную курортную жизнь, полную музыки, танцев, алкоголя и легких фруктовых десертов. Обычно Леон и я без раздумий следовали их примеру, кутя допоздна. Обворожительные молодые француженки увлекали нас с собой в танец, однако боле я не испытывал ревностного негодования, ведь возвращаясь за столик, покрытый скатертью в пол, ощущал, как голени моей касалась нога Леона. Он хитро стрелял на меня глазами, томно поглаживая узкой щиколоткой икру от лодыжки до колена, и мне едва удавалось сберечь хладнокровие, чтобы не выдернуть Леона из ресторанчика, приехать к нему домой и обрушить на него свое неутолимое вожделение его прекрасного тела. Против обыкновения в тот вечер мы не пошли в бар, а отправились в кинотеатр, работавший допоздна и ожидавший зрителей, оклемавшихся после дневного зноя, будто вампиры, нежизнь которых обретала краски с заходом солнца. В ту пору уже повсеместно было распространено звуковое кино, немало всколыхнувшее развивавшуюся индустрию. Мы с Леоном попали на вечерний сеанс сравнительно нового голливудского фильма, поставленного по балету «Баядерка»*. Индийские мотивы никогда не волновали мой разум, однако же я согласился, предвкушая волнительную возможность украдкой приласкать своего кавалера и испытать бурлящий в крови адреналин из страха быть застигнутыми случайным свидетелем. Мы заняли места на предпоследнем ряду, чтобы не вызвать подозрений у билетерши, и с комфортом расположились вдалеке ото всех. В полупустом зале оказалось довольно душно (что было неудивительно после знойного дня), и я мигом стащил с себя пиджак, бросив его на соседнее сидение. Откровенно признаюсь, что и не предполагал внимательно следить за кинокартиной, в моих планах было всяческими способами отвлекать Леона, чтобы не дать и ему шанса запомнить кино, и вместо «Баядерки» в его воспоминания закрались совершенно другие картины (наш поход в кино на «Сына шейха» с Криденсом я старался не поминать). Впрочем, планам моим не суждено было сбыться. Вначале мы лицезрели нищету какой-то индийской провинции, пока на экранах не появился Солор, воин из армии раджи и главный герой картины. Я в общих чертах имел представление о балете, по которому была снята кинематографическая лента. Но к чему я не был подготовлен, так это к появлению его слуги-раба, чье имя в балете осталось безымянным. Это был Криденс. Я не мог ошибиться! Его лицо, его фигура, скрытая под скудными тканями низкосословного раба, незнакомая прическа и чумазое лицо. Взгляд мой прикипел к экрану, и я жадно вглядывался в его сильное тело. Он почти не изменился в росте, сложением, движениях. Я затих, ожидая его реплики, которые отныне могла позволить нам современная технология, но он лишь кивнул на пламенную речь Солора, низко поклонился и исчез с экрана. «Как же так?», захотелось выкрикнуть мне, «вернись!», но был поздно. Провалившись в кресло, я затих, не находя в себе сил, чтобы правильно истолковать то, что я сейчас видел. Там, на черно-белом экране был мой мальчик, мой Криденс. Криденс, который сбежал от меня, покинул, оставил с разбитым сердцем в кромешном и глухом одиночестве. Он ходил в рваных сценических тряпках, слушал Солора и не догадывался даже, что я смотрю на него. Сердце сдавило тисками от щемящей тоски. Мне совестно было повернуть голову направо, где сидел Леон, хладнокровно наблюдавший за происходящим, будто рядом с ним только что не обрушилась гранитная плита на его спутника. Игривое мое настроение мигом улетучилось, желание донимать Леона своими ласками тоже, за фильмом я отныне больше не следил, взгляд был мой прикован к экрану. Я напряженно присматривался к каждому молодому человеку в изношенных одеждах, надеясь убедиться, что мне не привиделось, глаза не обманули меня, что я на самом деле видел Криденса. Криденса, все же попавшего на экраны кинотеатров! Боже праведный, все это время он был у меня под боком! Всю ту мученическую осень, вымораживавшую душу зиму и унылую весну. Он был, как и я, в Лос-Анджелесе, ходил по улицам, обедал в кафе, спал на чистых простынях, а мне так и не довелось с ним ни единого раза повстречаться... В том и моя вина была тоже – испытывая давящее отчаяние, я закрылся в четырех стенах своих съемных апартаментов, не высовывая за порог носа, хотя мог продолжать бродить, искать, как когда-то высматривал Эзру на нью-йоркских улицах. «Поразительная музыка, не правда ли?» — послышался сбоку голос Леона, показавшийся мне глухим и отстраненным. Я обреченно кивнул ему в ответ. В какой-то момент я все же увидел его вновь. Солор был мрачен и горестен после смерти Никии, и к нему на встречу явился Криденс, чтобы принять от своего господина очередное поручение. Я почти не моргал, впитывая в себя его образ. «Как ты можешь смотреть и не видеть?», хотелось мне растормошить Леона. Я перевел на него взгляд и испытал почти животный страх, увидев рядом с собой не молодого красивого француза, а моего мальчика в его одежде, с его прической, его полными губами и носом с горбинкой. «Тебе нехорошо?» — с беспокойством спросил Леон, но я лишь помотал головой, вновь возвращаясь взглядом к экрану. Криденс и Солор все еще были там, но я решительно не мог вникнуть в суть их пустых слов о смерти Никии, коварстве раджи и великого брамина. К чему это все? Это все выдумка, они не настоящие, они лишь иллюзия. Настоящим там был лишь Криденс, что внимательно слушал кшатрия**. Мне было хорошо и в то же мгновение невыносимо. Больше Криденс не появлялся на экране, однако я до самой последней секунды, пока пленка не докрутилась до финальных титров, не мог усидеть на месте, беспокойно ерзая. Стоило лишь фильму закончиться, и в зале зажегся свет, как Леон поднялся с места, но я продолжал неотрывно вглядываться в экран, ожидая, когда дадут список актерского состава, чтобы окончательно убедиться в своей правоте. И точно! Минуя всех главных героев, на экране было отчетливо белым по черному написано «Криденс Бэрбоун». «Ты идешь?» — терпеливо спросил Леон, стоя подле меня. «Я... да, я иду». «Так понравилась картина?» — продолжил он спрашивать, но мне показалось, что в словах его я не услышал одобрения на подобную реакцию. Может быть, Леон изначально планировал нечто подобное, что и я, и ему оказалось недостаточно моего внимания? Но как? Как я нашел бы силы в себе переключиться на него, когда на экране был тот, по кому до сих пор болела моя душа? В тот вечер я почти сразу после киноленты попрощался с Леоном и поехал к себе домой в одиночестве, так и не сумев выбраться из сковавшего мое сознание и мышцы ступора. Мне следовало извиниться перед ним, конечно, это было бесчестно с моей стороны, и как некстати я вспомнил слова месье Жоффре о том, что Леон был достоин взаимной любви в ответ. Следовало признать – я не мог дать Леону того, что он заслуживал по праву. Он был прекрасным молодым человеком, меня восхищал его характер, можно было бы даже сказать, что я был влюблен в него, но внезапное появление Криденса перечеркивало для меня все на корню. Я не мог помыслить уже ни о чем, кроме как вернуться назад в Лос-Анджелес чуть ли не на первом же корабле, отплывавшем в Америку, чтобы воссоединиться с Криденсом. Почти всю ночь я не спал, обремененный думами, и в конечном итоге пришел к неутешительному выводу, что вынужден оставить Леона и Сен-Тропе. 48. Разговор между нами складывался на следующий день довольно болезненно – я постоянно отводил взгляд, не решаясь смотреть в его глаза, и Леон не мог не заподозрить неладное в моем поведении. Он был озадачен, когда я сказал полуправду, что получил накануне телеграмму от своего близкого друга из штатов, который был болен и нуждался в моей поддержке, так как больше у него на этом свете никого не осталось. «Ведь ты вернешься, когда с ним все будет хорошо?» — настойчиво спросил Леон, держа меня за руку. Его красивое лицо было опечалено и тревожно – он явно силился поверить сказанному, наблюдая за моим угнетенным состоянием. «Это не мой дом», — потеряно ответил я. Мне отчаянно хотелось сдавить Леона в объятиях, но я запрещал себе прикасаться к нему без лишнего на то повода, ибо улавливал в лице его те самые особенности, каждый раз сулившие мне роковое предзнаменование. «Но он мог бы им стать, — осторожно намекнул Леон, не отпуская моей ладони. — Ты бы вернулся ко мне... Возможно, позвал бы с собой своего друга. После болезни ему не помешал бы теплый климат, чтобы восстановиться». Я вообразил себе встречу Леона и Криденса, и чуть не расхохотался нервно и истерично от невозможности этой картины. «Боюсь, что не смогу, — ответил я, — там моя жизнь, работа». «Писатель. Свободный и в свое удовольствие, — процитировал Леон мои слова. — Тебя нигде ничего не держит, разве что семья в Ирландии, но ты и так привык жить от них поодаль. А поехать туда на пару месяцев из Франции значительно проще и быстрее, чем из Лос-Анджелеса». Леон был дьявольски умен и проницателен, загнав меня в угол, где вокруг ополчились неразрешимые факты, но я не мог изменить своего решения и остаться. Откровенно говоря, я даже не представлял пока, как действовать начну, когда вновь вернусь в город, где провел почти год в праздном отчаянии, но о будущем боялся и помыслить. Мне хотелось окунуться в настоящее рядом с моим обреченным мальчиком, остальное же для меня уже не имело значения.