California

49. Вскоре я уже был в Америке. Собрав вещи, я покинул дом месье Жоффре, расплатившись с ним по счетам. Он, конечно, пожелал мне удачи, но все же не удержался посетовать на то, как я поступаю с Леоном, истолковавшим ему свое видение происходящего. Мне было совестно перед ним, но перебороть себя оказалось неосуществимой задачей. Леона я старался избегать по возможности, не давая нам поводов видеться дольше, чем мы могли бы себе позволить, в надежде, что без лишних обоюдных воспоминаний нам легче дастся справиться с расставанием. Францию я покинул на закате лета, отплыв на корабле в Америку, снедаемый желанием на нашу скорую с Криденсом встречу. 50. Оказавшись вновь в Лос-Анджелесе, я занял свои прежние апартаменты, с неописуемым восторгом поприветствовал истосковавшийся Седан, хранивший терпеливо мои тайны. На службу в издательство я уже не вернулся – отныне моей целью было пробиться к голливудскому Олимпу. Возможно, возжелай я славы, а не преследуй личную романтическую цель, осуществить свой план далось бы на порядок мне сложнее. Однако руководствовался я лишь намерением пробиться в эту сферу любым возможным способом. Безумный план прибыть к съемочным павильонам и запросить адрес Криденса не имел под собою никакого смысла – меня бы мигом выпроводили. Здесь действовать следовало тоньше и изящнее. Подготовка к внедрению в кинематографическое сообщество отняла у меня некоторое время. Вначале я наладил быт, решив рутинные вопросы со своим добродушным домовладельцем мистером Ковальски, а после самозабвенно предался мыслям, вынашивая план действия. Как оказалось, «Баядерку» снимала кинокомпания Warner Brothers, успешно конкурировавшая с Paramount Pictures, пусть они и имели один общий корень, пока взгляды руководителей не разошлись, преследуя разнящиеся стремления. Мне довелось успеть еще несколько раз сходить на «Баядерку», пока она оставалась в прокате, и в те разы, изучив все появления Криденса, я позволил себе наслаждаться его немногочисленными репликами, заново окунаясь в звуки его голоса. Я жадно ловил каждое движение Криденса, каждый жест и каждое слово, не способный насытиться, казалось бы, никогда. Тем не менее, мне не удалось выяснить, в каких еще фильмах я мог бы лицезреть моего мальчика, а ходить подряд на все кинокартины не имел лишних средств и возможностей. Объявления об открытой вакансии на съемках так просто нигде не разбрасывались, хоть я и согласен был идти туда пусть даже грузчиком или ремонтником, лишь бы оказаться внутри. Однако перспективы мои были не столь радужными. Иной раз я слонялся подле входа в съемочный городок, продумывая свои начальные реплики, чтобы меня хотя бы выслушали. И все же я боялся примелькаться работникам студии – шанс у меня был всего один, и использовать его следовало с великим умом. В конечном итоге удача, наконец, улыбнулась мне, когда спустя полтора месяца после моего возвращения в Лос-Анджелес (в этот период я устроился в печать на полставки). Сдавая свои статейки на верстку, мне удалось подслушать, как несколько малознакомых работников газетного издательства обсуждали набор в команду сценаристов на подготовку к съемкам в новом фильме на Warner Brothers. Я навострил уши, вникая в их диалог. Не стану обременять своего благодарного читателя подробностями того, чего стоило мне заполучить рекомендации. Помимо сопроводительного письма с моей прежней работы, мне удалось заполучить последнюю милость от Роберта, к которому поначалу не решался обратиться после того, как не явился на встречу. Однако старательно все взвесив, я все же счел это малой платой за то, что столько лет бесцельно сходил с ума по его сыну. Я готов был на все, на любые хитрости и ухищрения, лишь бы добиться своего, и вот, отчаянно сражаясь два месяца после возвращения из Франции, Грейвс Победоносный был отобран в число сценаристов для новой картины кинокомпании Warner Brothers. 51. Признаюсь, достопочтенные судьи, это были нелегкие полтора года, минувшие с последней нашей встречи с Криденсом до момента, когда я увидел его вновь – не на экране, а живым и в меру здоровым. Я был измотан, выжат насухо, пусть даже продолжительный отдых во Франции сделал свое дело и помог мне восстановиться, но финал нашего с Леоном романа оставил неизгладимый мрачный отпечаток на моем душевном спокойствии. Не имея ученой степени по психологии, мне представилась удивительная возможность описать патологические особенности расстройств, что я нажил себе непосильным трудом, а оттого не стану утомлять дальнейшими рефлексиями, на что мой предусмотрительный критик заметит «полноте, сударь, вы уже изрядно постарались и без этого». 52. После того, как меня приняли в команду сценаристов, прошло еще некоторое время, прежде чем нам удалось запланировано собраться. Сюжет требовал деталей, однако декорации к съемкам уже возводились полным ходом, и я с затаенным восхищением, позабыв на мгновение, для чего тут нахожусь, зачарованно оглядывался по сторонам. Павильон был поделен на секции – где-то можно было наблюдать отдельные съемочные локации, вроде комнат или залов, иные же были колоссальны по размеру и представляли собой воссозданные улицы, дома и общие планы в масштабе. По серому бетонному полу змеились сотни десятков проводов, а под высоким сводчатым потолком слепыми глазницами таращились мощные потухшие прожектора, почти как на бейсбольном стадионе, когда матч проводится в темное время суток. Вообразите себе иронию, которую я по достоинству оценил – это была Франция. Не Сен-Тропе, конечно, а Париж очевидно более раннего временного промежутка. Во главе павильона рабочая команда с декораторами воспроизвели самый главный общий план, смотревшийся почетным гостем на воскресном ужине – красная мельница в окружении парижских улочек. Она гордо возвышалась, приковывая к себе внимание, как невеста на свадьбе. Все декорации были четко проработаны, придерживаясь антуража, словно здесь собирались надолго и с помпезным комфортом поселится, а не снимать в течение нескольких недель. Большой танцевальный зал Мулен Руж был оформлен с чрезмерной пышностью, пестря оттенками красного и золотого: алые кулисы, портьеры, пошлая позолота канделябров и светильников, натертое воском красное дерево настенных панелей (я невольно вспомнил обеденную залу гостиницы в городе Фаррелл, где буйство ярких деталей резало глаз и походило на восточный шалман или будуар). Здесь же за масштабностью эта вычурность скрадывалась, зал походил на танцевальную комнату какого-нибудь замка – величие больших зеркал в тяжелых золоченых рамах, полированный до блеска паркет винного оттенка и колоссальных размеров люстры. Парадная танцевальная зала Мулен Руж ослепляла, внимание рассеивалось, билось, словно бабочка под стеклянным колпаком от одной детали к другой. Напыщенное, выпяченное, вывернутое на всеобщее обозрение нутро, призванное веселить, будоражить и отвращать. Я прошел павильон как анфиладу, направляясь на собрание сценаристов, которое недостаточно будило восторг внутри меня, так как озабочен я был совсем иными мыслями, оказавшись, наконец, здесь. Было бы странно даже и нереалистично, узнай я все, о чем мечтал, в тот же первый день, однако теперь у меня была власть на киностудии и свобода задавать вопросы. Я мог узнать о близящихся съемках, уточнить актерский состав, место съемок. Я был близок к своей цели, как никогда за последние полтора года. Выходя после рабочего дня на парковочную площадку Warner Brothers, я направился к своему верному Седану с пустыми руками, обдумывая, как разузнать необходимую мне информацию про молодого и невостребованного актера Криденса Бэрбоуна. 53. Мне все же пришлось выждать некоторое время, чтобы разведать территорию киностудии, изучить расположения павильонов и выяснить, где какие съемки планировались. В течение всех рабочих дней я оказался занят с коллегами, корпя над сценарием с подачи нашего продюсера, мадам Пиквери, пока ответственный за кастинг совместно с режиссером кинокартины, посвящённой парижскому кабаре «Мулен Руж», отбирали актерский состав для грядущего фильма. Во мне теплилась смутная надежда, что Криденс как по волшебству объявится, но шли дни, а мой мальчик так и не был мной замечен – ни в числе проходивших пробы молодых статистов, ни в списках претендентов. Спустя неделю с небольшим хвостиком я привычно въехал на Седане на парковочную площадку Warner Brothers, намереваясь зайти внутрь, как внимание привлек автомобиль. Это был очень особенный автомобиль. Я долгое время безуспешно разыскивал его от Лас-Вегаса до тихоокеанского побережья. Черный Мерседес некоего «Г.Г.», который расписался однажды в гостиничном журнале постояльцев под псевдонимом «Гумберт Голдштейн». Мерзавец был так близок, он был здесь! Приехал на своей дьявольской машине, даже не подозревая, какая кара его поджидает! Во мне вскипело отчаянное желание вернуться в машину и дождаться, пока владелец Мерседеса не объявится, чтобы сказать ему все, что наболело у меня на душе, но я не позволил себе горячиться и покорно пошел на студию, взращивая в себе жажду отмщения. 54. Warner Brothers. Геллерт Гриндевальд и Гораций Слизнорт, они снимали фильм в жанре «нуар» под названием «Обскур» про одержимого темной необъяснимой силой мальчика, главную роль в котором играл Криденс. Мой Криденс. Павильон их находился совершенно в противоположном от «Мулен Руж» конце студийного городка, посему оказалось неудивительным то, что доселе нам еще не приходилось пересекаться. Выкроив свободное время в течение дня, я направился прямиком туда, даже не задумавшись о том, что скажу, когда его увижу. Войдя на съемочную площадку, на меня обрушилась темная и мрачная атмосфера гиперболизировано готических улиц Нью-Йорка – я узнал в макетах общих планов знакомую архитектуру и здания. Но, то ли для того, чтобы показать еще пуще отчаяние и неизбежность, то ли потому, что фильм все равно будет черно-белым, но над цветом здесь явно никто не трудился. Это холодное обреченное место ярко контрастировало с павильоном «Мулен Руж», где даже при отсутствии возможности снимать в цвете, декорации пестрели насыщенными теплыми оттенками. Я должен был найти Криденса любой ценой среди этого депрессивного запустения, и двинулся вперед, оглядываясь по сторонам. Время было обеденное, и в павильоне почти никого не оказалось, так что я не испытывал страха за то, что меня тут же выпроводят вон, едва лишь заметят постороннего. Со стола, где были разложены легкие закуски для перерывов, я подхватил бейсболку и нацепил ее на себя (на студии персонал, что был на подхвате «принеси-унеси» всегда ходил в подобных головных уборах, чтобы их легче было отыскать в толпе), а заодно прихватил с собой пустой стаканчик из-под кофе. Я шел вперед уверенно, не крадучись, будто находиться для меня в этом павильоне было самой привычной на свете вещью. Смекнув, что расположение помещений во всех павильонах должно быть сходным, я отправился к предполагаемому месту актерских гримерок. По пути меня неожиданно окрикнул мужской голос, и я равнодушно повернулся (еще входя в павильон, я подготовил себя к мысли, что могу быть замеченным). «Почему не на обеде, парень?» — спросил мужчина в комбинезоне электротехнического персонала. «Мистер Бэрбоун просил принести ему кофе», — автоматически выпалил я, будто подобный ответ заготовил заранее. Поразительно, достопочтенная публика, но бесстрастие и обыденность в моем голосе произвели должный эффект, и далее больше не последовало никаких вопросов. Я взбежал по лестнице наверх к помещениям, где располагалась съемочная команда, костюмерная, гримерная, кабинеты руководства, а также личные комнаты актеров. Побродив минут с пятнадцать по пустынным коридорам, я с затаенным восторгом и облегчением увидел ничем не выделяющуюся на фоне остальных дверь с ярлычком имени «Криденс Бэрбоун». Выкинув пустой стаканчик в ближайшую урну, я стащил с головы бейсболку – прикрытие больше не требовалось. Я не мог быть уверен, что Криденс был в комнате, однако же тот электротехник не велел мне подождать со своим кофе, а это вселяло уверенность и утешение для моего истерзанного поисками и угрызениями сердца. Впервые за минувшие полтора года я лишь задумался, будет ли мой мальчик рад видеть меня, хочет ли он этого или же уже давно счел, что присутствие мое в его жизни было лишним и бессмысленным. Но сомневаться было поздно, не для того я проделал весь этот выматывающий путь, чтоб отступить так просто, достигнув финальной точки. Я нуждался в Криденсе, будто бедуин в поисках еще не иссохшего в песках колодца. Мой болезненно заходящийся в перверсиях разум вскипал беспокойством от осознания нашей долгожданной близости друг к другу. Набрав легкие до краев воздухом, я решительно и отрывисто постучался. Спустя несколько убийственно долгих секунд послышался голос Криденса, позволивший войти незваному гостю. Отворил дверь, я тут же закрыл ее, проходя внутрь, жадно припадая взглядом к объекту своих грез и терзаний. Криденс сидел перед зеркалом, ярким пятном выделявшемся в комнате из-за обрамления небольших лампочек, ослепляюще горящих по периметру рамы. На нем был темный костюм, сидящий довольно нелепо – узкий в плечах пиджак, будто Криденс давно вырос из него, брюки не по размеру, сильно обнажавшие щиколотки. Нелепая прическа: ровно лежащие волосы, коротко остриженный затылок, выбритые виски, открывавшие уши, лишь довершала его образ, делая еще более уязвимым. Во всем его облике сквозил подавленный протест, непонимание. Криденс скорее походил на несчастного героя немой драмы, чем нуарного хоррора или детектива. Он не обратил на меня внимания, будто и правда ждал кого-то из обслуживающего персонала – исполнительного и неприметного, тихо выполняющего свои обязанности. Мгновение то, пока я стоял на пороге, еще неузнанный, снедало меня интимностью и трогательностью, и казалось кощунством разрушить его, низвергнув на нас неловкость встречи. «Криденс». Лишь стоило мне хрипло и не своим голосом прошелестеть, вытолкнуть из чрева его имя единым звуком, как сердце мое пронзило – он резко вскинул голову. Глаза мои мигом застило, как только взгляды наши схлестнулись. Он вцепился пальцами в деревянные подлокотники, будто порываясь встать и отскочить, да так и остался на стуле, лишь проскреб по паркету ножками, чтобы отъехать назад. «Криденс», — вновь повторил я еще более жалостливо. Облегчение, что охватило при виде него, готово было толкнуть меня броситься к нему, ухватиться дрожащими пальцами за темную грубую ткань брючины и просить, просить о чем-то, просить оставить подле себя, но я не позволил себе этого, сделав всего один шаг навстречу, словно подступал к клетке с диким зверьем. «Персиваль, — каким-то чужим, чуть огрубевшим голосом изрек он, не отводя настороженного взгляда. — Как ты попал сюда?.. Как... как нашел?» «Это было мучительно, — ответил я, не вполне понимая, описываю ли я свои изнуряющие поиски или наполненный глухим ожиданием срок между нашими встречами. — Я смотрел «Баядерку» и узнал тебя». Он вдруг внезапно рассмеялся, по-новому, сиплее, помотав головой, словно сознавая, где же допустил роковую промашку, пытаясь скрыться, но находясь при этом на виду. «Не думал, что тебе нравится такое кино», — сказал мой мальчик, наконец-то ослабив хватку пальцев. «Оно и не нравится, я попал на него совершенно случайно», — объяснил я, хотя умом понимал, что не о том ведем мы речь. Сцена была достойна кинематографического накала с тревожной меланхоличной музыкой и бурей эмоций, чтобы вышибить из зрителя и актеров весь дух – мы же походили на двух наконец-то встретившихся приятелей после долгой разлуки. «Так как ты проник сюда?» — спросил меня Криденс, медленно поднимаясь со стула. Он вновь ухватился за подлокотники, и я мигом отметил, что суставы пальцев выглядели припухшими. Подойдя почти вплотную к нему, я бережно взял его ладонь в свою, внутренне боясь, что он отвергнет мое внимание, но Криденс не думал отстраняться. «Я думал, что ты ненавидишь меня, — проговорил он, отводя взгляд, будто себя самого ненавидел заместо нас обоих. — Я оставил тебя одного в неведении». «Я не могу тебя ненавидеть», — сглотнув ком в горле, я с трудом смог ответить ему, едва способный удерживать себя в здравости мыслей. Слова, что должны быть произнесены в искупление наших грехов друг перед другом, казались столь пустыми и неважными, лишь стоило мне вновь оказаться с ним рядом. «Как ты так можешь?» — потеряно спросил Криденс. Не знаю уж, имел ли я право считать и дальше его своим мальчиком? Он повзрослел, чуть раздался в плечах и походил уже не на юношу, а молодого мужчину. С неизгладимой тоской смотрел я на его лицо, отмечая перемены в его облике, которые не имел возможности наблюдать, пока мы находились порознь. Нежная подростковая округлость лица уступила место заострившимся чертам, линии стали резче, отчетливее. «А разве есть у меня выбор?» — смог задать я единственный приходящий на ум вопрос, все еще держа его за руку и ненавязчивым и мягким движением оглаживая костяшки пальцев. «У тебя был выбор – ты мог начать новую жизнь. Уехать к родителям, уехать... куда угодно». «Ты хочешь, чтобы я уехал?» Вопрос мой явно поставил в тупик Криденса – он нахмурился, поджимая губы, и уставился в пол, не желая отвечать. Я расценил с облегчением его молчание, как отказ, и решительно притянул его сжавшуюся фигуру к себе, обнимая за плечи. Тихо выдохнув, он устроил мне на плечо голову, и я счастливо прикрыл глаза, не веря до сих пор, что держу его в объятиях. «Ты же знаешь, что мы не можем быть вместе, — вдруг обрушились на меня его слова. — Если кто-то узнает...» «Кто узнает?» Отстранившись, я приподнял его лицо за подбородок, чтобы он смотрел мне прямо в глаза и больше не думал увиливать от прямых ответов, которые я по праву заслужил. «Кто угодно. Подросток в сопровождении мужчины, который ему никем не приходится. А если под подозрение еще и пойдут причины смерти моей матери... Тебя могут арестовать». Я едва не задохнулся, услышав подобное! Право же, что он вбил в свою впечатлительную голову, если сделал подобные пугающие выводы? Не могу отрицать, в словах этих было рациональное зерно, но какая кому собственно разница до посторонних людей, если не давать поводов случайным и жадным до сплетен и скандалов людям. «С чего ты это решил? Это причина, по которой ты решил убежать без оглядки, не потрудившись поговорить со мной, не оставив даже записки?» Моя рука уже не держала его подбородок, но Криденс так и не сводил упрямого и мрачного взгляда с моего лица. «Я хотел тебя защитить». «От чего?» «От... от себя? От закона?» Он вдруг отпрянул от меня, заметался по комнате, не находя себе места, не зная, чем успокоить взбунтовавшиеся в груди чувства. «Я хотел, чтобы ты забыл меня и жил спокойно. Если бы ты возненавидел меня, тебе стало бы проще это сделать. Чем если бы...» Резко остановившись, Криденс встал как вкопанный, прекращая разом словесный бунт и беспорядочность движений. Его лицо выдавало болезненную сосредоточенность и волнение. Мой мальчик повзрослел, переменился. Лишь в редкие моменты прежде мне давалось замечать за ним открытые и искреннее эмоции, когда он не изображал передо мной веселое притворство. Он ненавидел предоставлять повод видеть его слабину, всегда держась отважно и невозмутимо, но именно сейчас, когда ему столь удобно подворачивался шанс, чтоб окончательно меня отвергнуть, Криденс не пытался разыграть передо мной лживых эмоций. Не это ли была возможность все вернуть, принять его немое раскаяние в содеянном и отпустить на том прошлые обиды? «Любил?» — подсказал я. Растянув плотно сжатые губы в мрачной улыбке, Криденс покивал и развел руками. «Да», — печально подтвердил он. «Но разве я могу? Разве я могу жить спокойно, зная, что ты болен и нуждаешься в поддержке?» — я подступал к нему вновь, надеясь воскресить объятия, чтоб он забылся в них и прекратил терзать себя. «Ответственность, долг», — истолковал мой мальчик с тягостной насмешкой. «Забота и любовь», — поправил я его. «Я не могу любить тебя, Персиваль, от этого будет лишь больнее». «Мне уже больно». «Да, но... — он все же посмотрел в мои глаза. — Вдруг ты начнешь любить меня сильнее, и тогда... если я...» Я постоял с минуту, усмехаясь, пока он наблюдал за мной с неверием. «Боюсь, еще сильней любить мое сердце не выдержит, — ответил я, вновь подступив к нему вплотную. — Ты не умираешь. Пока мы были... врозь, я много разузнал о твоей болезни. Ты не обречен на скорый финал – тебе надо беречь себя, быть осторожным и регулярно проходить лечение, чтобы искусственно дать твоей крови возможность сворачиваться». Тут он недобро усмехнулся, мотая головой. «А я себя не берегу?» «Ты хочешь искренний ответ?» Держу пари, что мы могли бы так часами препираться, еще больше уверен, что был бы счастлив этому. Пусть говорил бы что захочет – критиковал меня, звал безумцем, но я бы был по-прежнему с ним. Однако громкий стук прервал нашу трагичную беседу, а после отворилась дверь, и на пороге возник мужчина. Он был полноват, лицо его казалось насмешливым и добродушным, но не лишенным ноток жесткости во взгляде. «Мальчик мой, где ты пропадаешь? Все ждут только тебя, — начал говорить он сходу, но тут заметил мое присутствие. — А вы кто такой?» «Гораций, это...» — растеряно выпалил Криденс, но я решительно выступил вперед. «Добрый день, мистер Слизнорт, — поприветствовал я его, мгновенно догадавшись, кто стоял передо мной. — Меня зовут Персиваль Грейвс, я один из сценаристов «Мулен Руж». Гораций смерил меня критичным взглядом, словно решал, можно ли мне было находиться тут иль лучше выпроводить нарушителя спокойствия. «Надеетесь переманить мальчика к себе?» — хохотнул он иронично, разом оценив бессмысленность подобной наглой выходки. «Гораций, Персиваль – мой старый друг, он лишь зашел, чтоб навестить меня», — уверенным шагом обогнув меня и заслонив собой, ответил Криденс. «Это похвально, однако прошу вас наговориться после съемок – у нас стоит процесс, — сурово произнес Гораций Слизнорт. — Мистер Грейвс, я вынужден вас просить покинуть наш павильон». Он вышел, не дождавшись моего ухода, и Криденс смерил меня напряженным взглядом, как будто тоже ждал, когда же я покину его личные покои. «Так значит... после съемок?» — в моем голосе звучала отвратно завуалированная мольба, и я с надеждой посмотрел в его глаза. Мой мальчик недовольно насупился, словно хотел вложить в последующий ответ все негодование, что клокотало в душе, задумчиво нахмурил брови, но после обреченно покивал. «После съемок», — сдался он. «Когда освободишься – я буду ждать тебя в Седане». «Ты так и не избавился от этой рухляди?» — выпалил он, не оставляя себе времени, чтоб сомневаться в словах, но на губах его впервые за весь наш колючий разговор расцвела улыбка. 55. В тот день Мерседеса на парковочной площадке не оказалось. По правде говоря, случай, когда я его видел и упустил из своих рук, был единственным. Но отныне знал, кому принадлежит машина, и это увеличивало шансы на нашу с ним скорую встречу. Меня не смущала бездна между нами – где я был, и где он. Он отобрал у меня Криденса, и я обязан был узнать, к чему они организовали тот спектакль. Лишь спустя час после того, как мой день был окончен, Криденс вышел из павильона и, оглядевшись по сторонам, направился в сторону Седана. На нем была совершенно незнакомая одежда. А, впрочем, что и говорить? В тот горестный июньский день он испарился, имея при себе лишь то, что было на нем. Уж Гриндевальд наверняка не поскупился, раз оплатил больничный счет, когда забрал его из-под надзора доктора Скамандера. Горькая колючая ревность разлилась желчью в груди, мешая здраво мысль и притупляя волшебство момента и ностальгию по тем временам, когда мы точно также полтора года назад ехали на запад из Хобокена. «Так значит, ты работаешь над сценарием, — заключил Криденс, развернувшись лицом ко мне. Он едва сдерживал улыбку, вновь вглядываясь в мое лицо, и видно подмечал перемены, которые могли произойти во мне. — И все сложилось так совершенно случайно». «Не случайно. Я должен был тебя увидеть». «Зачем?» «Чтоб знать, что все в порядке». «Я в порядке, Персиваль». «А как ты себя чувствуешь?» Расплывшись в широкой мальчишеской улыбке, он мотнул головой в неверии и глухо застонал. «Гораций не дает мне спуску в этом плане». «И ты ни в чем не нуждаешься», — мрачно заключил я с неохотой, сознавая, что проиграл, и крепче впился пальцами в руль. «Нет, ни в чем, — согласился Криденс, задумчиво разглядывая мой профиль. — Так мы куда-нибудь поедем или нет?» «Поедем?» До этого момента мне казалось, что он пытался дать понять, что не нуждался отныне в моей опеке и заботе, и обреченность медленно охватывала мое существо. Во мне уж больше не осталось сил сопротивляться, я их растратил, лишь увидев вновь его. Но признание, что Криденс готов куда-то ехать в моей компании... «Куда?» «Сперва – поужинать». 56. За ужином мы не вдавались в болезненные истории о нашем расставании и том, как провели все это время врозь, однако я сказал, что навестил родителей в Ирландии и даже показал рисунок от племянников на Рождество. Криденс поразил меня, придя в детский восторг, и сердце вновь сдавило нежностью, пока я наблюдал живой задор в его глазах. Затем, отважившись, поведал про каникулы во Франции и даже вскользь упомянул, что у меня там был роман. Криденс, впрочем, нисколько не расстроился и даже поддержал, что я не замыкался в скорлупе сознания, а попытался дальше жить (о своей добровольной изоляции я деликатно позабыл упомянуть – к чему было тревожить нас обоих и предъявлять претензии, уж коли все осталось позади). Мне же Криденс поведал о своих первых ролях, как был поначалу в массовке, а после получил более «зрелищную» роль в «Баядерке». Затем последовало еще несколько работ, где он сыграл на задних планах, и вот Гриндевальд и Слизнорт взялись снимать «Обскура» – историю о сироте, которого к себе взяла политически активная фанатичка. «Затем в Нью-Йорке происходят беспорядки, ведут расследование, пока не узнают, что это сделал я», — растолковал мне Криденс. Так мы и разошлись с ним в тот вечер. Он заявил, что вызовет такси, мне оставалось лишь возвращаться в свою пустую скромную квартирку. Не скрою, я надеялся на большее в сокрытых темных закоулках своей жадной и измученной души, но не позволил себе торопить события, сознавая, как много сумел и так получить за этот день. 57. С того дня в моей жизни, наконец, случились перемены. Машину Гриндевальда я не видел боле, но это мне дарило шанс, не отвлекаясь на вендетту, суметь наладить с Криденсом контакт. Поистине то было удивительное время! Когда мы ехали на запад, взаимодействие наше сказалось разрушительно – я поглощен был неутоленной страстью и жаждой, с готовностью хватаясь за возможность оказаться рядом, а Криденс благосклонно и играючи сдавался предо мною. Я с удивленьем признаю, что наше расставание сказалось лишь на пользу. Мне удалось познать всю ценность мелочей, которые связали нас, не углубляясь в похоть. Мой Криденс повзрослел (к тому моменту, как мы снова встретились, ему едва исполнилось восемнадцать), на гонорары он приобрел себе квартирку вблизи студии, и жил самостоятельно, как и хотел. Не стану возражать, что где-то на задворках разума лелеял я надежду вновь быть вместе, а после съехаться, но Криденс вежливо отклонял мои идеи и соглашался на общение лишь в дружеском ключе. Я понимал, как много между нами изменилось, но слепо убеждал себя, что наблюдал в глазах его невиданную прежде нежность. Он смотрел на меня с мягкостью и теплотой, как если бы забрался на чердак и обнаружил старые игрушки, что пробуждали в нем полузабытые воспоминания из детства. Я не решался торопить его – он оказался поглощен работой в фильме, я же занимался Мулен Ружем, присутствуя на съемках. В обед мы иногда встречались – Криденс забавно ворчал на Слизнорта, что тот его излишне опекает, и он сам может о себе заботиться. На эти заявленья я молчал, но был доволен, что рядом с моим мальчиком есть тот, кто помнит о его болезни и беспокоится о благополучии mon cher. Те вещи, что остались у меня, я передал ему – одежду, фотоальбом (не позабыв забрать свой снимок с Эзрой) и прочие личные вещи, хоть Криденс и уверял, что прекрасно справлялся без них, а теперь не представляет, что делать с этим барахлом. Однако фотографиям он искренне обрадовался. «Когда прошло так много времени... быть может, ты расскажешь мне, что все-таки случилось в тот день, когда умерла моя мать?» — спросил меня однажды Криденс, когда мы с ним гуляли в обеденное время рядом с павильонами по куцему скверу. К тому моменту наступил декабрь, и мой мальчик забавно кутался в просторное пальто. «Она нашла в спальне мой дневник», — не стал я отпираться, выдыхая папиросный дым. «Дневник?» «Я не показывал тебе его. Я вел заметки о своих скитаниях по штатам, потом стал жить у вас, и... делал записи о том, как повстречал тебя, что я испытывал. Она его прочла». «Все так ужасно? — нахмурился он, не представляя, как реагировать на это заявление. — А мне покажешь?» «Прости, но нет». «И что же?» — не сдавался Криденс. «Когда я возвратился с утренней прогулки, она обрушила на меня свой гнев, кричала, сулила мне проклятия. Я захотел ее немного успокоить и поспешил к себе наверх за виски, чтоб привести ее в чувство и поговорить, как цивилизованные люди. Но когда спустился вниз – в гостиной ее не было». Криденс смотрел во все глаза, не веря в то, что только что услышал. «Так значит, она только выбежала на улицу, и ее сбил кадиллак? Потому что... была тобой возмущена?» Свесив голову, я зажмурился и покивал, еще не понимая, что чувствую после того, как правда, наконец, открылась. «И ты боялся рассказать мне», — рассудил он. «Те записи были слишком... личными и откровенными». «И это говорит мне человек, с которым я состоял в любовных отношениях, деля одну постель». «Я думал, ты меня возненавидишь», — нашелся я. Меж нами повисла пауза. Чтоб себя хоть чем-нибудь занять и скрыть неловкость, Криденс вдруг яростно стал растирать замерзшие ладони друг о друга, и, поежившись, засунул их в карманы. «Я тоже думал». Его грустное хмурое лицо было прекрасно – моему мальчику в равной мере невероятно шли веселье и задумчивость. Он стал старше и мудрее, и детская ребяческая спесь, что в нем была, уступила место мягкости, пониманию и снисхождению. 58. С того момента Криденсу потребовалось время, чтобы привыкнуть к правде и принять ее. Он не пытался сторониться меня, но в нем жило предубеждение, которое он не собирался признавать или озвучивать. Рождественские праздники стремительно подступали, не жалея отрывного календаря, и я старался не мечтать уж слишком откровенно о том, что мы могли бы провести впервые вместе праздник. Съемки «Мулен Ружа» шли полным ходом – картина не должна была казаться чем-то свежим для киноискусства, к тому же, на мой взгляд, хитросплетения сюжетных линий были несколько чрезмерны и перегружены деталями. Но от сценариста было во мне в равной степени столько же, как и от писателя, и потому я не решался возражать. Но все же съемочный процесс «Мулен Руж» запал мне в душу по иной причине. В один из дней, когда нам удалось закончить с фильмом раньше, я задержался в павильоне, ожидая Криденса. Он с месяц не прекращал меня дразнить, что был в павильоне «Обскура», а я его так и не удосужился позвать к себе. «Готов?» — спросил я, стоя на пороге, едва лишь он приблизился ко мне. Слегка отросшие виски ему обрили снова, а волосы чуть растрепались на ветру. Простая твидовая тройка его невольно делала взрослее в моих глазах – он был высок, красив, изящен, и у меня захватывало дух, когда я любовался им. Кивнув, mon cher сам распахнул перед собою дверь и перешагнул порог, ступая под своды павильона. Прожекторы под потолком еще не потрудились выключить, и величавых размеров помещение предстало на контрасте после «Обскура» феерией оттенков – малиновый, бордовый, карминовый и золотой смешались яркой калейдоскопной гаммой, пестря в глазах, и Криденс, будто оглушенный, прошел вперед, смотря по сторонам. Пышные декорации множились в отражениях зеркал, отделка сияла пошлой позолотой, стены возведенных комнат, что оторочили панелями, блестели навощенным красным деревом. Помпезность довершали густо-красные, как губы куртизанки, бархатные и плюшевые ткани – обивки кресел и кушеток, убранство спальни главной героини, портьеры, покрывала... павильон дышал цветами крови и походил на вырванное, еще трепещущее сердце. И сердце мое тоже трепетало, когда я наблюдал, как Криденс вертел головой, чтоб охватить каждую деталь французского бурлеска, как будто перед ним разверзлось небо, и он пытался уделить вниманье даже самой крохотной звезде. «Нравится?» — спросил я, подступая ближе. Мой мальчик в сером костюме бросался в глаза ярким пятном на фоне слитых воедино ало-золотых красок. «Здесь как в шкатулке какой-то пожилой графини», — заметил он с улыбкой, и больше его взгляд не скользил по сторонам, а был направлен строго на меня. Как под гипнозом я подступал к нему, охваченный волнением – все ближе шаг за шагом. Поравнявшись с ним, я взял его ладонь, и пальцы непослушно сжались на моей руке. Вся наша жизнь складывается из моментов, и существуют те из них, что необратимы, когда и нет иного выхода, а тело откликается само собой, как будто всему виною магия, что подчинила волю. И неизбежно было то, что наши губы встретятся. Я подошел вплотную, ладонь легла на стриженый затылок, а рот мой осторожно нашел губы, целуя мягко, без напора, без скрытой жадности и похоти. Он явно был напуган первые мгновения, покуда не решился сломить сопротивление, прижавшись к моей груди, и я себе позволил раствориться в этом поцелуе. И не было большей радости на земле, чем быть любимым и любить. 59. Тот поцелуй переменил все между нами. Я сам как будто сбросил десяток лет – мы стали тайно выбираться из павильонов, чтобы увидеться. Когда Криденс приходил ко мне в течение дня, мы прятались с ним за кроваво-красными портьерами и декорациями, чтоб подарить друг другу мимолетный поцелуй. Переводя дыханье, он смеялся почти беззвучно и счастливо, и блеск в глазах растапливал все льды, что за годы сковали мою душу. Я был вдохновлен ярче и безумнее, чем когда мы покинули Хобокен. То время, что утекло, сумело излечить наши с Криденсом души, но я не осмеливался до конца поверить, что все происходило на самом деле. Мы с ним не заходили дальше кротких встреч, и я невольно вспоминал, как в детстве с Эзрой сбегал из академии, все также прячась от чужих людей, и каждый быстрый и невинный поцелуй ценные был, чем с десяток страстных. Спустя пару недель с того момента, как я впервые пригласил его увидеть Мулен Руж, мы по привычке (ах, как волнительно мне было признавать, что это правда вылилось в привычку!) сели в мой Седан, за годы ставший нашим храмом. Я полагал поехать в ресторан, а после отвезти моего мальчика домой, но стоило мне завести мотор, как Криденс потянулся телом всем в мою сторону, и рука его легла поверх моей, сжимаясь на руле. «Я хочу поехать к тебе». От затылка к пояснице по мне прошлась жаркая волна, сковав все тело, и змеей свернулась под желудком, испепеляя разум и запреты. Не решившись что-то говорить, чтобы не смазать волшебство момента, я вжал педаль в пол и помчал к себе. От самого порога Криденс не позволил мне включить в прихожей или спальне свет – его прикосновения были мягки, решительны и властны, храня в себе волнующую нежность. Мое дыханье перебило, лишь только он дотронулся до моего лица – столь призрачный во тьме, почти неосязаемый, пока моя рука не потянулась к нему, чтобы избавить от пальто. Он следовал за мной, держась на расстоянии; вечерний сумрак притаился по углам, стирая удушающие рамки темнотой. Лишь сел я на кровать, как Криденс подступил ко мне, снимая с плеч пиджак и ослабляя галстук. Он был по-кошачьи леностен, как будто возжелал еще пуще провоцировать, но его неторопливость рождала внутри меня не желание избавить нас обоих от оков, а терпеливое смирение. Когда мы оказались на кровати, я вовремя себя одернул, что должен быть внимателен и осторожен, ведь хоть и был мой мальчик крепок духом, тело оставалось как и прежде уязвимо. Я чувственно ласкал его в кромешной темноте, вновь изучая тело, пока не подобрался к его коленям, но он настойчиво остановил меня, целуя в губы, и я покорно сдался, отдав ему контроль. Все было так, как и мечтал я – медлительность и нежность, а не терзавший душу голод, с которым я годами уживался, сгорая тягой обладать своей навязчивой фантазией, воплощенной в живом человеке мечтой. Его глаза казались черными, блестели как у демона, а губы были ласковыми. Однако, с заботой изучая каждый дюйм его тела, от моих пальцев не укрылась пара твердых уплотнений под кожей размером с голубиное яйцо. Криденс мгновенно сжался в моих руках, напрягся, и сам я в ответ застыл и даже задержал дыхание, обняв его и не давая шансов, чтобы отстраниться. «Все хорошо, это просто...» — с трудом проговорил он, и я молниеносно осознал причину, из-за которой он не решился включать свет. Отметины на коже – вот, что это было. Вспухшие суставы, гематомы и яркие и долго сходящие синяки. Когда мы жили в Хобокене, Криденс беспрепятственно ходил передо мною без рубашки, но тогда Мэри Лу исправно отсылала его к доктору. Сейчас надзор был не столь пристальным, и даже незначительная травма была способна все усугубить, оставив за собой напоминание на долгие недели. «Ты мне сказал, что Слизнорт о тебе заботится», — сказал я строго, вложив в свой голос сталь, поскольку выражение лица стирала темнота. Мой мальчик откатился в сторону, до этого лежа на мне (полностью обнаженный, прекрасный даже с этими не проходящими ушибами, гибкий, сухопарый). Я мигом вспомнил нашу последнюю с ним ночь, как точно также он отвернулся от меня и сжался на краю кровати – столь уязвимый и потерянный. «Криденс», — я позвал его мягким голосом, надеясь, что он поймет мои чувства по одному лишь утешающе произнесенному имени. «Он заботится, — глухо отозвался он, поднявшись, и сел передо мной на одеяло. Я выпростал вперед ладонь, накрыв его воспаленное колено, заботливо огладил кожу. — Но ты прав, сам о себе я позаботиться не умею». «Что произошло?» «Я не сразу сообщил им, что происходит. Геллерт думал, что я только заболел, а мне удалось все выдать так, что он узнал уже после. Но когда у меня во время съемок от долгого стояния после ходьбы произошло спонтанное кровотечение в колене – во всем пришлось сознаться. Я провалялся в постели несколько недель, теперь же Гораций меня исправно отсылает, чтобы мне поставили капельницу с плазмой». Вытянув руку, я бережно огладил его щеку, и он вздохнул, прильнув к моей руке. Я поманил его к себе, и мой Криденс покорно опустился рядом, устроив голову мне на груди. Его возбуждение спало (как, впрочем, и мое), и он ни капли не стыдился интимно прижаться вплотную к моему телу, давая тем самым мне понять, что доверие между нами безоговорочно взаимно. «Как насчет твоего побега? Уж коли у нас сегодня ночь признаний». «Ты сам ни в чем мне не признался, — спокойным голосом ответил он, чуть приподнявшись, чтоб даже в сумраке различить мое лицо. — Сперва твоя история». «Ну что же, — изрек я в качестве вступления, гадая, о чем могу сказать, ведь про дневник и Леона ему было известно. — Когда мне было шестнадцать лет, и я учился в Дублине...» Я рассказал ему об Эзре (конечно же не помянув фантастического сходства между ними и то, как я искал его повсюду), как по иронии вселенной работал на его отца, с которым после встретился по собственной инициативе. Я не был искренен, тем не менее, страшась, что он сочтет меня за инфантильного глупца, когда узнает все подробности. Я должен был казаться разумным и последовательным в его глазах, чтоб даже если он и не доверял мне безоговорочно, то знал, что может в любой момент снискать во мне поддержку. Впрочем, Криденс не стал насмешничать (да и не в том мы были положении), а с искренним сочувствием сказал, что Эзру следовало мне давно позабыть, не преминув напомнить, что и его самого не следовало мне искать, но все же он был безоговорочно рад, что мы с ним снова вместе. Как и я, мой мальчик, как и я. Невообразимо счастлив. «Мой черед», — напомнил он и глубоко вздохнул, чтобы отважиться заговорить. Не представляя, что услышу, я медленно поглаживал его хребет, чтоб успокоить мысли моего мальчика и самому запастись терпением и выдержкой. «Мы познакомились с ним в Фаррелле, когда впервые заселялись в гостиницу». Мне сразу стало ясно, кто скрывался за «с ним», но я был благодарен, что Криденс не желает озвучивать ненавистное имя в моей постели. «Он сказал, что ищет молодых актеров, и я загорелся желанием все выведать у него, однако не решился при первом же знакомстве это сообщать. Он рассказал, что едет, как и мы, в Лос-Анджелес. Я понадеялся, что нам еще удастся пересечься, и поспешил к тебе, когда ты снял номер. В другой раз, когда мы снова встретились, я говорил о матери – что она умерла, и мы с тобой уехали, оставив дом. Не знаю, с чего я все ему поведал, но его слова оказывали какое-то гипнотическое действие – и я все рассказал. Потом он заявил, что догадался о нашей с тобой связи, и если станет вдруг известно, что мы с тобой любовники, то на тебя может пасть подозрение, будто ты силой увез меня и повинен в смерти мамы. Никто не станет разбираться. Тебя осудят, а я окажусь на улице совсем один. Он посоветовал мне защитить тебя, уйдя из твоей жизни. Сказал, что сможет мне помочь устроиться в Лос-Анджелесе, даст шанс сниматься, если сумею сыграть перед тобою роль – уйти, устроив представление, чтоб ты меня возненавидел». Тут он прервался сам, затихнув, и спрятал лицо на моей груди. Я не решился говорить, давая ему время, чтоб он собрался с мыслями продолжить, и игнорируя негодование, теснившее мне душу. «Но я не справился, — сказал он, наконец, вновь поднимая голову, что его потустороннее в ночи лицо оказалось визави. — Не смог заставить ненавидеть. В ту предпоследнюю ночь я сдался. Я хотел принадлежать тебе, принадлежать безоговорочно», — лихорадочно прошептал он почти в мои губы. «Я и не мечтал, что когда-нибудь узнаю правду», — ответил я совсем не то, что хотелось бы. «Возможно, после этих слов ты возненавидишь меня сейчас», — выдохнул Криденс все также близко от моего лица, и я почувствовал его горячее дыхание. «Кого я ненавижу – так это Гриндевальда. Он отнял тебя». Мне с титаническим трудом давалось контролировать волнение, но в этот первый вечер, когда мы снова оказались с Криденсом столь близко морально и физически, мне отвратно было думать, что чудный вечер может быть испорчен, а потому я всячески старался подавлять эмоции. «Но я ведь согласился сам, — продолжал настаивать мой мальчик, будто по-прежнему хотел вызвать во мне гнев или пытался Гриндевальда защищать. — Он лишь дал мне возможность устроить будущее и смог исполнить обещание». «Ты пожелал воплотить мечту, и Гриндевальд потворствовал тебе, пока я твердил, что это невозможно». «Пожалуй, да, когда мы только с ним познакомились, но после этот разговор о маме и... моя болезнь. Я хотел уберечь тебя от этого». Мы начали ходить кругами, и Криденс стал заговариваться в мыслях. Как я и полагал – сильней меня бы было злиться, негодовать... и я простил его. Однако Гриндевальду я не собирался так просто все спускать! Выкрасть мальчика без ведома его заступника… По сей день я находил тот случай самым возмутительным из всех, что мне приходилось проживать. Я знал, мы с ним для Криденса были совершенно на разных ступенях не только социально, но и в эмоциональном плане. Но меня не отпускала ревность. Ревность за потраченное понапрасну время (хоть это и дало нам толчок, чтоб стать мудрее), ревность, что не увидел, как он взрослеет и превращается из мальчика в мужчину, что я не был рядом и не наблюдал его успехи. Но правда о той ночи, что так мучила меня, внезапно стала откровением любви и страсти Криденса, что он испытывал ко мне. Что не моя вина была тому причиной, а горесть от прощания.