Последствия…
«Разве думала я о последствиях, когда кинулась вместо него под пулю? — спрашивала себя Нора в который раз и снова отвечала точно так же, как и в предыдущий: — И да, и нет. Разумеется, думала, ведь я хотела спасти его! Но могла ли я предположить, что все так обернется? Вряд ли. Хотя нет, вру; могла, конечно же могла! И от этого мой поступок становится еще безжалостнее и эгоистичнее… И ведь какой ценой я на него решилась — и все зря! О каком спасении может вообще идти речь? Разве же это спасение? Разве же это жизнь? Тюрьма! Боже мой, какое ужасное слово, я никогда прежде над ним не задумывалась… Тюрьма… А ведь Дэннис не выносит грязи, а там наверное и вовсе не… Господи! Почему я такая идиотка и почему от этого страдают другие! Но я не хотела, я не хотела его заточения, клянусь всем, что у меня только есть, я не хотела! А мой поступок… он просто лишний раз доказывает, что я постоянно заигрываюсь и не знаю, где следует остановиться и подумать, а не бросаться наперекор судьбе, руководствуясь лишь желанием доказать всем и каждому какая я умная и сильная, посмотрите-ка на меня!… Надо было заранее догадаться, что он не уйдет без меня. Я его недооценила и переоценила себя. Что ж, вот и расплата — получите-распишитесь». Подобные мысли неотступно сопровождали ее, с маниакальной точностью всегда попадая в цель, и вскоре она уже не могла представить себе и дня без них. Блэквуд настолько привыкла к этим упрекам, которые она, как ей самой казалось, полностью заслуживала, что даже начинала переживать, если они на какое-то время исчезали из ее головы, и спешила как можно скорее вернуть их на свое законное место. Она снова и снова возвращалась к тому, что не следовало ей тогда бросаться под пулю, что нужно было просто позволить произойти тому, что должно было произойти, и тогда все бы встало на свои места, и не было бы этой сводящей ее с ума путаницы, все бы получило свое логическое завершение и кончилось бы так, как должно было кончиться еще давно. Но нет! Понадобилось же ей влезть не в свое дело и попытаться изменить ход судьбы, ну и что теперь? Что теперь?! Сама мысль о тюрьме со всеми вытекающими из нее ужасами приводила Нору в такую панику, что ее физическое состояние тут же ухудшалось, что не ускользало от внимания вездесущих врачей и служило причиной постоянных советов, на которые здесь совершенно не скупились; а заключались они в том, что нужно было меньше думать и волноваться. Отличный совет, ничего не попишешь! Особенно когда она, можно сказать, жила этими переживаниями. Избавить ее от них было все равно что отобрать смысл жизни и лишить ее единственной радости, специфика которой до сих пор оставалась втайне даже для нее самой. Но все же это ей было необходимо, зачем и почему Нора не знала, но ощущала потребность в подобных рассуждениях и каждый раз с особым упоением им предавалась. В ее сознании раз за разом неустанно появлялся образ Дэнниса и включал в ее голове механизм, вследствие которого целый ураган страшных картинок, связанных с заточением этого человека, налетал на ее мозг и буквально сметал на своем пути все посторонние мысли, заставляя покорно подчиняться этим видениям и приходить от них в неописуемый ужас. Ей очень живо представлялась тесная грязная камера со спертым воздухом и жесткими койками, где из матрасов торчали острые металлические пружины, царапающие спину до крови; грубые, жестокие, относящиеся ко всему по-хамски работники; отвратительного вида еда, которая с горем пополам имела право лишь носить это название, но не являться ею, а сокамерники? Они ведь могут представлять самую настоящую опасность, гораздо большую, чем антисанитария и плохое обращение! Но Блэквуд тут же отбросила эту мысль: его, как особо опасного преступника, непременно отправят в отдельную камеру; эта догадка несколько умерила шквал ее переживаний, но все же не смогла окончательно его устранить. Нора была уверена, как никогда прежде, что все это время у света будет находиться не кто иной, как великий мученик всех времен и народов, который не подпустит никого к свету и на метр, это же Дэннис! Он ведь привык сам со всем разбираться, да и вряд ли среди них найдутся смельчаки, желавшие пережить все лишения и ужасы тюрьмы на собственной шкуре. Даже Барри спрятался, наверное, и сидит тихо-тихо, не выказывая желания и носа высунуть наружу. Что ж, видимо, такова участь сильных личностей — тащить все на себе и не сметь и виду подать, что тебе трудно и больно, иначе сразу же потеряешь свой авторитет и упадешь в глазах общества. А каково оно, это общество? Уж не слишком ли оно порой враждебно? Уж не слишком ли оно поощряет всякое отсутствие стремления бороться? Пожалуй, оно само и состоит из так называемых «диванных экспертов», способных лишь выносить приговоры и осуждать, но находящихся не в состоянии внести какое-либо собственное изменение в систему, в которой проживают. Однако у тяжелых времен есть свое большое преимущество — они порождают сильных людей, на долю которых уже и выпадают какие бы то ни было реформы. Но не каждый опыт можно потом применить на практике, и довольно часто человек оказывается лицом к лицу с непонятной ему ситуацией, из которой он абсолютно не видит выхода, сколько бы ни было за его плечами пережитых событий. И в подобном положении оказалась Нора. Здравый смысл ей действительно изменил, ибо за проведенные в больнице две недели она постоянно истязала себя упреками и сожалениями о содеянном, и ни разу за все это время — пока она крутила в своем сознании ужасные картины тюрьмы — ей не пришло в голову, что она кое-что упустила из виду. И как только для нее это наконец открылось, она тут же почувствовала что-то наподобие облегчения, которое, впрочем, было временным. Это случилось на пятнадцатый день ее пребывания в четырех белоснежных стенах, в полдень, когда в палате стояла жуткая духота, а солнце светило прямо в окно, настойчиво пробиваясь сквозь слегка приоткрытые жалюзи. Нора, которая к тому времени уже спокойно вставала и прогуливалась по палате, стояла у окна, прислонившись лбом к стеклу, и стучала пальцами по подоконнику, что уже вошло у нее в привычку, — она барабанила по всему, что только попадалось ей под руку, и чем быстрее и интенсивнее она это делала, тем сильнее было ее волнение и тем больше параноидальных мыслей роилось в ее голове. В тот день ритм был особенно резок и непонятен, в нем просвечивались внутренняя тревога и какая-то борьба мысли. Девушка вот уже как в течение десяти минут упорно хмурилась, сама того не ощущая, и находилась в каком-то параллельном мире, откуда ее никто не мог достать, порой даже она сама. Но вдруг она дернулась, словно очнувшись ото сна, и стукнула ладонями по подоконнику, отчего по палате разнесся громкий хлопок. — Ну конечно же, как можно быть такой глупой! Внезапно поразившая ее догадка была ясна как день; Норе давно еще казалось, будто она и раньше на нее наталкивалась, только почему-то либо не замечала, либо не под таким углом на нее смотрела. Во всяком случае, сейчас в ее голове все прояснилось, и появилось ощущение, словно гора с плеч свалилась. «Он не будет сидеть в тюрьме, — мысленно ликовала шатенка, — Кевин же психически больной, это очевидно; Лил сто процентов уже все рассказала дяде, еще и приукрасила как обычно, а если и нет, то они сами рано или поздно заметят странность в его поведении, проведут пару тестов, и все встанет на свои места! В клинике ему всяко будет комфортнее, чем в тюрьме. Разумеется, он гордый, его априори все не устраивает, но все же ему там будет лучше, если и не морально, так физически уж точно. Там хотя бы гуманное отношение к пациентам. Почему я сразу не сообразила?» Но, как это и водится, за долгожданным облегчением приходит куча сомнений и боязней, настойчиво желающая превратить все предыдущие доводы в прах. Ужасное подозрение вдруг закралось в душу Норы и заставило ее всю сжаться от возможного развития событий. Ей живо вспомнился тот день, когда она вместе с Барри случайно увидела по телевизору новостной выпуск, в котором Кевин описывался как абсолютно здоровый молодой человек, без каких-либо отклонений. Это еще тогда ее насторожило, ибо это было что-то из ряда вон выходящее: ну вот какой журналист откажется от возможности помусолить неординарное тройное похищение, инициатором и исполнителем которого стал человек с многочисленными психическими отклонениями? Это же самая настоящая сенсация, учитывая еще и то, что за последние несколько лет уровень криминала в городе значительно понизился и каждый более-менее незаурядный случай привлекал к себе нешуточное внимание, а тут… Тут явно было что-то нечисто. Но Нора из-за совершенно расшатанных нервов и рассеянного после всех перенесенных потрясений внимания не могла четко сформулировать зарождавшуюся в ее голове мысль и безошибочно сопоставить все кусочки пазла, не предвещающего уже с самого начала ничего хорошего. Ей было страшно от нахлынувших на нее догадок, от которых совершенно не было отбоя, ей было жутко оттого, что никого не было рядом, что никто не мог разделить ее переживаний, что она, как и прежде, оставалась одинока и никем не понята. Посещений у нее было не много, да они и не приносили ожидаемого облегчения, а только подавляли и помогали замыкаться в себе еще больше. Норе не раз вспоминался Дэннис и его драгоценное качество — умение слушать, которое она в нем так ценила. Но как же она мучилась в те моменты, когда подобные воспоминания ее захватывали и подолгу не отпускали, с каким-то злорадным наслаждением становясь причиной ее нервной дрожи, озноба, а иногда даже и истерик. Ей постоянно хотелось плакать, но она не смела — у нее это просто физически не получалось! Слезы застывали на глазах и не желали скатываться ни при каких условиях, оставаясь просто мутной пеленой, которая, впрочем, так же быстро исчезала, как и появлялась. В горле что-то постоянно клокотало и противно скреблось, что-то настойчиво хотело вылиться в неконтролируемый поток рыданий, но потом как будто само по себе замирало, затихало и пропадало почти бесследно, до следующего раза, который приходил гораздо скорее, чем его можно было ожидать. Нора уже привыкла к тому, что у нее не получалось плакать. Поначалу это ее даже пугало, но вскоре она поймала себя на мысли, что это, возможно, было и к лучшему — не придется потом себя корить за несдержанность. Она научилась плакать молча, вернее, убедила себя в возможности этого действия. В такие моменты у нее болезненно щурились глаза, словно от очень яркого света, брови трагически ползли к переносице, придавая всему выражению страдальческий вид, нос слегка морщился, а губы начинали дрожать. Казалось, она вот-вот по-настоящему заплачет, но ожидание слез могло тянуться бесконечно долго, к тому же оно было бессмысленно — она не собиралась давать волю эмоциям, как бы ей порой ни хотелось это сделать! А когда мысли о Кевине и о его судьбе отступали на второй план (что редко, но случалось), Блэквуд постоянно себя спрашивала: чем отличалась та жизнь, которую она себе представляла и на которую надеялась, от той, что сейчас ее окружала и равнодушно текла вокруг, касаясь как будто всего, кроме нее самой; и стоило ли ее «избавление» всех потрясений и принесенных в самом начале жертв? Однозначного ответа не было, зато было острое желание разобраться во всех своих чувствах и расставить все по полочкам. Нора снова и снова натыкалась на мысль, что не так, совершенно не так ведут себя люди, вырвавшиеся из ненавистного им плена и вернувшиеся наконец в свое привычное русло жизни. Но могла ли она ставить себя на одну ступень с настоящими страдальцами? Навряд ли. Разве ее там пытали? Нет. Разве мучили и морили голодом? Тоже нет. Уж не для нее ли там было все приспособлено и устроено, уж не за ней ли так усердно ухаживали во время болезни, уж не ее ли оберегали от малейшего намека на опасность? В таком случае стоило все это признать и отказаться от мысли потешить свое самолюбие, выставляя себя напоказ измученной до полусмерти жертвой. Да, бывали срывы, бывали скандалы, неудачи, размолвки, недопонимание, но ведь все это при желании можно преодолеть и закрыть на это глаза! Этим-то Блэквуд и собиралась заняться, когда уже твердо приняла решение остаться и отказалась от побега. Но все же какую жестокую шутку сыграла с ней судьба, доказав ей в одно мгновение, что все ее предыдущие усилия и старания были зря!Все было зря… Абсолютно все…
Вся ее внутренняя борьба с самой собой, со здравым смыслом и с принципами, все ее проведенные без сна часы, во время которых она неустанно рассуждала и заставляла себя поверить в то, что другого выхода просто не было, все ее стенания, метания, истерики, испорченные нервы, которыми пришлось пожертвовать, прежде чем решиться на тот отчаянный шаг — все это было зря. И сейчас Нора, как никогда прежде, ощущала всю бессмысленность не только ее тогдашнего поступка, но и всей ее жизни в целом. Все теперь казалось ей блеклым и ненужным, просто лишней тратой времени! Которое, впрочем, тоже потеряло свою ценность в ее глазах. Коротая вяло тянувшиеся дни в больнице, она поняла, на какой длительный срок порой может растянуться один, казалось бы, незначительный момент из жизни, совершенно пустой и бессмысленный и от этого вдвойне раздражающий; и что переживания по этому поводу и выеденного яйца не стоят, ибо никаким образом не могут ни изменить, ни поторопить ход событий. Прошло еще два дня, таких же неприметных и нестерпимо долгих, как и предыдущие пятнадцать, когда Нора вдруг решила, что так больше продолжаться не может и что нужно как-то себя отвлечь от всей этой нервотрепки. Она связалась со своими одногруппницами и попросила у них конспекты всех тем, которые они успели изучить за время ее отсутствия. Список оказался внушительным и на короткий срок действительно поглотил большую часть внимания девушки. Она — впрочем, без всякого удовольствия и интереса — заучивала огромные размеры текста наизусть, потом рассказывала их себе вслух, машинально произнося крутящиеся в голове строчки, но думая совершенно о другом. В этой зубрежке она искала спасения от собственных мыслей и поэтому с таким рвением к ней прибегала, что в любом случае шло ей на пользу, даже если она о ней и не заботилась вовсе: ее так же мало волновала ее успеваемость, как и тот факт, что ее уже вот как дней восемь никто не навещал (все ограничивались лишь короткими звонками и поверхностными вопросами о ее самочувствии). Но Нору это ни капли не обижало, вот совершенно. В любой другой ситуации, в любое другое время она бы возмущалась подобному отсутствию сострадания и внимания, но сейчас ее не волновало ровным счетом ни-че-го, кроме ее собственных мыслей и больных фантазий, которыми она теперь не брезговала, как бывало ранее. Она воспринимала поведение своих родственников как что-то очевидное, заранее предвиденное и как будто даже правильное; она знала, что все равно не смогла бы вынести горестных вздохов и полных сочувствия речей, поэтому все происходящее было ей даже в какой-то мере в радость. Не то чтобы ей нравилось ощущать себя брошенной и находить в этом болезненное наслаждение, нет; скорее, ей так было спокойнее и легче: никто и ничто не раздражало ее, никто не влезал в ее мир, никто ее не тревожил и не трогал. Она была им за это благодарна, хоть и понимала, что они это делали отнюдь не из-за желания как-то ей подсобить. Лилит была слишком необязательна и ограничивалась лишь длинными смсками, наполненными многочисленными смайликами и сердечками, пожеланиями поскорее поправиться и сожалениями о том, что она никак не могла прийти и передать все вышеизложенное лично (впрочем, подобным уверениям Нора не доверяла ни на грош, ибо прекрасно понимала, что именно лень, а никак не нехватка свободного времени мешала ее двоюродной сестре посещать ее чаще одного раза в полторы недели). Дядя же был и без того сильно занят и целыми днями просиживал в участке, не имея порой возможности банально поесть, — вот уж у кого действительно был сумасшедший график! Но в его обществе Блэквуд нуждалась еще меньше, чем в обществе Лилит. Ей нужен был кто-то, кто смог бы ее хотя бы примерно понять, а не осудить за пустые фантазии, кто-то, кто смог бы ее успокоить и убедить в том, что она нормальная, а не поехавшая на фоне переживаний маразматичка. После того как все конспекты были выучены и оставлены в покое (на что ушло без малого четыре дня), Нора твердо решила все-таки обратиться за помощью к друзьям, вернее к другу, ибо уже точно знала, на кого падет ее выбор; оставалось только выбрать удобное время, перебороть себя и позвонить. Но все же она колебалась. Блэквуд обошла свою палату шесть раз, находясь в глубокой задумчивости, взвешивая все «за» и «против», прежде чем все-таки решилась взять в руки телефон и набрать знакомый номер. К ее облегчению ей никто не ответил (шатенка мысленно возликовала, ибо на тот момент еще не избавилась от сомнений касательно правильности своего выбора), но раз уж взялась, нужно доделать все до конца — пришлось отправить сообщение с просьбой приехать. Нажав на голубоватую клавишу и заблокировав телефон, Нора стиснула его в руке и напряженно сжала губы, устремляя блуждающий взгляд в осточертевшую донельзя стену, которую она изучила уже вдоль и поперек. Она пребывала в своей самой тяжелой стадии прострации, как вдруг ей показалось, будто у окна мелькнула чья-то фигура, очень знакомая фигура… Девушка моментально подскочила на месте, не обратив при этом никакого внимания на тупую боль в лопатке, — настолько она показалась ей мелочной — и впилась глазами в тот самый угол, где еще секунду назад ей привиделся мужской силуэт. Но там было пусто. Как и во всей палате в целом. Нора какое-то время еще с надеждой озиралась по сторонам, больше всего на свете желая снова увидеть тот мираж, но тут же устыдила себя за подобное желание и залезла с головой под одеяло, чувствуя, как по спине стал пробираться леденящий озноб. «Неужели опять? Прошлый приступ ведь был всего лишь три дня назад…» — пронеслось у нее в голове. Она давно уже сбилась со счета, сколько подобных галлюцинаций, панических атак и нервных припадков у нее было, зато отлично помнила, когда был последний из них, и даже вела некую статистику, в которой про себя отмечала периодичность и частоту каждого из этих явлений. Это ее несколько успокаивало: она упорно верила в то расписание, которое сама же для себя составила, и считала, что раньше положенного срока приступы случаться не должны. Впрочем, это были лишь ее ошибочные суждения, которые, естественно, на практике ничем не подкреплялись, хоть иногда и совпадали с ее подсчетами. Вскоре ее уже по-настоящему трясло крупной дрожью, зубы стучали, как от сильнейшего холода, перед глазами все плыло, а пальцы цеплялись за тонкое одеяло, накрывавшее ее с головой. «Он как будто снова был здесь… Я его почти увидела… кстати, на этот раз гораздо отчетливее…» — мысленно говорила сама с собой Блэквуд, стараясь сконцентрироваться на чем угодно, лишь бы только снова не впасть в то невыносимое состояние, величаемое бредом. Она научилась различать предшествующие этому симптомы и отлично понимала, что за ознобом вскоре придет жар, потом мигрень, а потом, если повезет, явится беспамятство, которое, однако, вряд ли принесет облегчение и будет сопровождаться бесконечной чередой кошмаров и ужасных видений. Вся картина ее дальнейшего состояния живо пронеслась у шатенки перед глазами и заставила ее еще усерднее цепляться за мысль, что с ней все было нормально, что это было вовсе не начало приступа, а просто в палате сильно дуло от кондиционера (хотя она как никто другой знала, что он был выключен), вот отсюда и ощущение холода. В последнее время она стала усиленно верить в то, что самовнушением можно было добиться самых настоящих успехов, и не раз к нему прибегала. Так случилось и на этот раз; старая схема сработала, хоть периодически и давала предательские сбои. Желая во что бы то ни стало остаться в трезвом уме, Блэквуд стала судорожно перебирать в памяти все наиболее длинные стихи и через силу рассказывала их себе в голове, заставляя мозг отвлекаться на вспоминание некогда наизусть заученных строчек, а не думать о том, как ей было паршиво в тот миг. «Чертова лопатка! — мысленно прошипела девушка, прерывая свое невербальное чтение. — Вот как назло именно сейчас! Не с утра, не после укола и даже не после перевязки, а именно сейчас! Ну почему нельзя болеть в любое другое время, а не тогда, когда я и без этого на куски разваливаюсь?! Как я устала! Господи! Стоп, а что же Дэннис? Я ведь его опять видела, уже в пятый раз… Странно… Надо будет обсудить это потом с… Ай!» Нора имела неосторожность слишком резко дернуться и перенести вес на больной бок, который в определенные моменты ее эмоциональной нестабильности начинал болеть с удвоенной силой. Вокруг все вертелось и кружилось, все завлекало ее в страшный водоворот, куда она категорически не хотела попадать и чему всеми силами противилась. Предметы то ярко вспыхивали, то вдруг гасли, искажаясь и являясь совершенно другими, чем были секунду назад. «Ну все… началось», — только и успела подумать Блэквуд, прежде чем ее с головой накрыло то ощущение, которого она больше всего и боялась, и ожидала одновременно. Ей снова виделись давно покинутые ею места, где она по-хозяйски разгуливала и рассматривала каждый метр, проверяя: все ли на месте; снова мелькали перед ней как будто знакомые лица, снова она их пересчитывала, в который раз останавливаясь на одном и том же числе; и, наконец, ей снова встречались они — глаза, смотрящие на нее с укором, мрачно и задумчиво. Она не выносила выражения этого взгляда, всегда его пугалась и старалась всеми возможными способами его избежать, но у нее это никогда не получалось, и каждый ее приступ заканчивался одним и тем же видением — его разочарованным взором… Внезапный звук вибрации прервал ее не то сон, не то бред и заставил буквально подскочить на месте, и не только от неожиданности. Пытаясь скинуть с себя всю тяжесть вновь разыгравшегося приступа и при этом не заработать новый пароксизм головной боли, Нора с усилием отбросила одеяло в сторону, приподнялась на локтях и в спешке схватила телефон. Она поднесла его близко к глазам и сощурилась сильнейшим образом: на экране загорелся значок непрочитанного сообщения и тут же, после нажатия на него пальцем, сменился на текст с извинением и обещанием зайти завтра. Блэквуд несколько секунд с искренним непониманием смотрела на плывущие строчки, и только после третьего прочтения до нее дошло, что ей пытались донести этим набором слов, изначально показавшимся ей совершенно недоступным для анализа. «Однако, ничего нового, — подумала шатенка и, откинув телефон в сторону, с видом смертельно больного пациента уткнулась лицом в подушку. — Этими завтраками меня кормят все, кому не лень. Не удивлюсь, если и завтра никто не придет, мотивируя свое отсутствие какой-нибудь необычайно важной причиной! Отмазки одни и те же… не впечатляет уже…» Нора слабым движением попробовала заново натянуть на себя одеяло, но оно скомкалось где-то в ногах и никак не хотело даваться в руки, так что пришлось отказаться от идеи завернуться в кокон, что по-детски очень расстроило девушку, ибо сил приподняться у нее не было. Жуткий в своей реалистичности сон снова стал захватывать ее сознание в свои липкие лапы, подчиняя и подавляя, как вдруг до ее слуха долетел легкий хлопок, чем-то похожий на звук закрываемой двери. «Бред, — мелькнуло у нее в разгоряченной голове, — ко мне посетителей сегодня не намечалось, а шаги врачей я отлично знаю: они так тихо никогда не заходят. Значит, все-таки послышалось…» Она шумно выдохнула ртом, но глаз не открыла, продолжая все глубже и глубже погружаться в омут воспоминаний и фантазий, которым никогда не суждено было воплотиться в реальность. Она уже почти забыла про тот хлопок, как вдруг где-то совсем рядом послышался тихий скрип ножки стула о кафельный пол. Нервы, несмотря на сонливость, тут же натянулись и послали по всему организму тысячи импульсов, постепенно переходящих в дрожь. «Или все же не показалось…» — с какой-то странной отстраненностью подумала Блэквуд. Все ее тело было крайне напряженно, в то время как рассудок оставался бесстрастен и ко всему равнодушен, кроме собственных мыслей. Но как бы ей ни хотелось продолжать лежать пластом и играть роль смиренно спящей пациентки, любопытство — которое еще не до конца в ней угасло — все-таки взяло вверх и заставило ее чуть-чуть разжать веки и посмотреть на нежданного посетителя. Фигура, сидевшая на стуле возле окна, имела вид внушительный, но при этом необычайно робкий и смиренный, как если бы она стеснялась или боялась своего пребывания в этих стенах. Норе потребовалась всего пара секунд, чтобы узнать этого человека. Она узнала бы его гораздо быстрее, если бы ее мозг мог работать, как прежде, а не пребывать в параллельных мирах. Девушка, подавляя гримасу боли, приняла вертикальное положение, надела очки и положила слегка дрожащие руки на скрещенные по-турецки ноги. Она и боялась, и ждала этой встречи, и вот наконец она настала, не в самый подходящий момент, но все же настала. Впрочем, это даже очень хорошо, что именно сейчас, когда она еще могла соображать и говорить вполне внятно… Это очень даже хорошо… Блэквуд колебалась буквально пару мгновений, но потом все же решилась прервать звенящую тишину и для начала негромко кашлянула. — Ну здравствуй, Стив. Услышав ее голос, парень подскочил на месте и молниеносно обернулся, впиваясь горящим взором в фамильярно сидевшую на койке девушку. — Нора! Ты… я… мне нужно столько всего тебе сказать! Пообещай, что выслушаешь до конца! Впрочем нет, это все потом, это не сейчас… Прости, я не смог прийти раньше, клянусь, этот Тейлор настоящий зверь, он мне просто прохода не давал, я никак не мог… Патерсон говорил сбивчиво, патетически, как будто время для него было ограничено и он старался успеть выложить как можно больше информации за эти несколько несчастных секунд. Стив вскочил со своего стула и бросился к Блэквуд. Он присел на краешек ее кровати и схватил было девушку за руку, но она ее высвободила и вернула в прежнее положение. Он, казалось, ничуть не смутился и поспешил виновато, совсем по-детски улыбнуться, словно выпрашивая прощения за свою дерзость. Подавать вид, что холодность Норы его задела за живое, он не стал. — Ну, что ж поделать, я все понимаю. Служба! — с торжественным видом произнесла шатенка и многозначительно кивнула головой, чем вызвала выражение страдания на лице напротив. — Зачем ты так? Тебе все еще нравится меня мучить? — Нет, что ты! И в мыслях не было! Да ладно тебе, я правда понимаю. — Все никак не можешь простить мне тот случай девять лет назад? Помнишь? Тебе тогда было одиннадцать, а мне пятнадцать, я… Неожиданно мечтательный тон друга и его желание вспомнить их совместное прошлое почему-то вывели Нору из себя. Она презрительно сощурилась и злобно сверкнула глазами на темноволосого парня. — И вот в радость же тебе вспоминать всякий бред! Я и без твоих напоминаний прекрасно помню, как ты тогда пренебрег моим мнением, но не вижу никакого смысла возвращаться к прежним стычкам. А если мне и стоит на тебя злиться, то уж совершенно из-за другого! Последняя фраза была кинута метко и попала прямо в цель: лицо Стива моментально осунулось, принимая мрачное выражение несогласия и молчаливого осуждения. Блэквуд сразу поняла, что, возможно, слегка перегнула палку, но все же предпочла продолжать разыгрывать свою трагичную роль, в полной мере осознавая, что это было и неуместно, и нечестно с ее стороны. — Я знал, что ты заведешь разговор об этом, но не думал, что в первую же минуту нашего диалога, — темные, почти черные глаза Патерсона странно блеснули; Нора уловила в них безмерное раскаяние и даже испуг. Черт, он был прав. Не следовало ей так торопиться с громогласными фразами, но слово, как известно, не воробей… Шатенка закусила губу и направила на друга детства виноватый взгляд, но тот его не заметил и продолжил в мрачном унынии: — Я не знаю, в праве ли ты меня осуждать, ведь твоя вина там тоже присутствует, и даже в большей степени, чем моя. Если бы не твое вмешательство, все было бы совершенно по-другому, впрочем, это уже неважно. И если бы ты только знала как я себя ненавижу за свою медлительность! Я ведь мог все изменить, я ведь правда мог… — его голос дрогнул от переизбытка эмоций и сорвался, совсем как у первоклассника, который перенервничал на линейке и забыл речь. Некоторое время в палате царило молчание. Нора не находила, что можно было сказать, и понимала лишь то, что очень сильно поспешила с вынесением обвинений. Она и сама знала, что он не был виноват, но все равно не смогла удержаться от колкости, сходу повалившей собеседника наповал. В голове Блэквуд мелькнула мысль, что это было бесчеловечно с ее стороны — упрекнуть его в содеянном, зная о его отношении к ней и о его переживаниях по этому поводу, но почему-то осознание этого факта не вызвало в ней бурю негодования на саму себя. Наоборот. Она вдруг поняла, что ей было абсолютно все равно на то, что она только что почем зря обидела своего лучшего и, возможно, единственного друга! Это было на нее совсем не похоже. Не могла же она настолько озлобиться и ожесточиться! От этого предположения ей стало жутко. Казалось бы, дремавшая в ней доселе совесть встрепенулась, но не захотела до конца проснуться, а только так, для вида подала признаки жизни, вяло советуя впредь быть более осмотрительной. Нора закусила щеку и жадно впилась взглядом в омраченное незаслуженным обвинением лицо парня. Она, несмотря на свою отчасти напускную холодность, сильно дорожила этим человеком и не планировала терять его из-за своих нервных припадков, мишенью для которых он по случайности стал. Блэквуд показалось, что она была на грани того, чтобы забыть, как он выглядит, и вот сейчас, пользуясь паузой, такой неловкой для них обоих, она решила освежить в своей памяти поблекшие после долгой разлуки черты. Шатенка аккуратно вздохнула полной грудью (впрочем, болевых ощущений все равно не удалось избежать) и принялась за осмотр, который мысленно сопровождался ее комментариями и неосознанным сравнением. И чем больше она сравнивала, тем грустнее становились ее глаза и тем сильнее опускались кончики губ, выдавая неудовлетворенность и разочарование. Лицо Патерсона было во всех смыслах довольно привлекательно и миловидно, во всяком случае, девушки, проходившие мимо него на улице, постоянно провожали его взглядом и стреляли глазками, что по большей части смущало Стива, но безусловно льстило его мужскому самолюбию. Была у него одна черта, которая особенно выделяла его из толпы остальных парней его возраста и делала его чуть менее заурядным — это было выражение, постоянно написанное на его лице, выражение неимоверной кротости и какого-то непрекращающегося внутреннего восторга, как если бы он видел в окружающем мире только добро и свет и безмерно любил всех вокруг. Что, между тем, было несколько далеко от истины. Вот и сейчас Нора сидела и в который раз удивлялась тому, как в этом парне могло сочетаться, казалось бы, несочетаемое: высокий, под два метра рост, крепкая фигура, придававшая всему его облику брутальность и мужественность, большие и сильные руки, способные запросто подарить оказывающему сопротивление преступнику перелом, и в то же время тихое, открытое, приветливое лицо, со светящимися тихой радостью черными глазами, с вечно улыбающимися губами и ямочками на щеках. Впрочем, Блэквуд знала, что такое детское выражение восторга сияло в нем лишь тогда, когда он видел ее, говорил с ней или же просто сидел рядом, с упоением наслаждаясь ее обществом. Мечтательность и кротость были ему свойственны, но они не были постоянны: как только требовалось хоть немного внимания и сосредоточения или же предстояло принять важное решение, Стив моментально адаптировался под ситуацию и становился как будто даже старше своих лет, принимая серьезный вид; детскость и мягкость тут же пропадали в его чертах, какая-то тяжелая печать ложилась на него и делала его решительным, стойким и непоколебимым. Нора помнила все особенности его характера и безошибочно угадала его нынешнее состояние — он был глубоко озабочен и задет ее замечанием. Но не в его привычках было это показывать, и каждый раз, когда она каким-либо образом его уязвляла, он лишь плотно сжимал губы и укоризненно на нее смотрел, желая этим взглядом указать ей на ее несправедливость к нему. Но если же он действительно был виноват, то самым искренним образом просил прощения, сопровождая свои извинения тихой, исходящей из глубины души улыбкой, противиться которой не представлялось возможным. В общем, Стив был довольно интересной личностью, в нем было много противоречий, связанных, в основном, с выбранной им профессией, не подходившей ему, казалось бы, совершенно. Трудно было себе представить, как этот улыбчивый и добрейший парень мог целыми днями с остервенением гоняться за преступниками, сажать их, иногда даже открывать огонь на поражение и при этом быть филантропом с самыми что ни на есть светлыми побуждениями. Впрочем, понятие человеколюбия с понятием правосудия были в его голове четко разграничены, и действительно провинившийся человек был для него в первую очередь правонарушителем, а потом уже личностью, со своими убеждениями и взглядами на жизнь, позволившими ему переступить черту закона. Стив был справедлив, умен, находчив, надежен и безукоризненно честен со всеми, с кем только имел дело. Его очень часто ставили в пример другим сотрудникам и не раз хотели повысить, но он сам отказывался от новой должности, мотивируя свое решение тем, что в роли исполнителя он будет гораздо полезнее, чем в роли командира. Его поступок все считали проявлением редкого по тем временам благородства (хотя благородством там и не пахло), но сам Патерсон не приписывал себе никак заслуг и искренне не понимал, что такого нашли окружающие в его отказе. Он был предан своей работе и выполнял ее добросовестно; она отнюдь не была для него отдушиной, но и не тяготила его. Он просто был верен однажды принятому решению и не намерен был его менять — это была их общая с Блэквуд черта, которая чуть позже сильно их сблизит. Прошли мучительно долгие две минуты. Чем больше Нора его разглядывала, тем сильнее разочаровывалась, хотя абсолютно не понимала причину своего разочарования, а если бы ей на нее и указали, то ни за что в жизни в нее не поверила бы. «Не то, все не то…» — мысленно твердила себе шатенка, перебегая глазами по лицу лучшего друга. Внезапно ее взгляд упал на родинку, находившуюся на его правом виске. Блэквуд вздрогнула и не на шутку испугалась своей реакции. Воспоминания снова на нее нахлынули и заставили затрястись со страшной силой, отодвигаясь от парня ближе к изголовью кровати. Стив это заметил, но не совсем правильно истолковал, приняв ее действия за проявление брезгливости и раздражения по отношению к нему. — Ты не хочешь меня видеть? — спросил он глухим голосом, в котором просвечивалась мольба об опровержении данного им утверждения. Нора быстро замотала головой из стороны в сторону и зажмурилась. — Нет, нет, Стив, прошу, не говори! Просто не говори! — Не говорить чего? — Просто, просто не говори. Помолчи, пожалуйста. Она стиснула голову руками и уперлась локтями в колени. Патерсон с испугом на нее смотрел, не до конца понимая смысл ее просьбы; но голос шатенки был так слаб и так проникновенен, что он поспешил подчиниться и замолчать. Несколько минут в палате царила тишина. Нора дышала часто и шумно, тихий свист срывался с ее губ и болезненно впивался в слух Стива, который напряженно ждал, пока она даст ему слово — ослушаться ее он просто не мог. Наконец Блэквуд достаточно овладела собой и вскинула голову, через силу выдавливая улыбку. Получилось слишком уж вымученно и фальшиво. В глазах парня загорелось неодобрение. — Ты не должна так куражиться из-за моего присутствия. Я уже понял, что мне не следовало заходить, но я просто хотел… Я хотел убедиться, что ты идешь на поправку и что… — О нет, что ты, я… я просто… — Видишь, тебе даже нечего мне возразить, — с легким упреком заметил Стив и наклонил голову набок. — Я прекрасно различаю твои интонации, и даже при всем твоем желании тебе не удастся меня обмануть. «И все-таки как люди любят говорить, что знают меня, и как же они все, в сущности, далеки от истины», — промелькнуло в голове у Норы. Она едва заметно усмехнулась краешками губ, но поспешила принять прежний вид. — Стив, поверь, за последний месяц вот здесь, — Блэквуд показала пальцем на свою голову, — произошло не мало изменений, так что я на твоем месте не стала бы утверждать, что ты меня знаешь. — Я это уже понял, — задумчиво и как бы про себя проговорил Патерсон, глядя себе под ноги. — Но я знал прежнюю Нору и очень хорошо ее понимал, порой даже лучше, чем она сама. — Ее больше нет. — И неужели она никогда не воскреснет? — Нет. — Никаких шансов? — Никаких. — В таком случае я привыкну к новой и полюблю ее так же, как и прежнюю. Лицо девушки исказилось, и не то раздражение, не то невыразимое страдание промелькнуло в ее глазах. Она поджала губы и отвела взгляд на окно, где лучи солнца пробивались сквозь жалюзи. Стив внимательно за ней следил. — Я не думаю, что новая Нора придется тебе по душе, она слишком… — Ожесточившаяся? — Пожалуй. И еще она… — Цинична, безжалостна и нервозна? — Боюсь, что так. Впрочем нет, мне на это все равно, и «боюсь» здесь ни при чем. — Ну вот, я уже делаю успехи в познании твоего второго альтер-эго. При упоминании альтер-эго Блэквуд невольно дернулась, как будто очнулась от дремоты, и подняла широко открытые глаза на Стива. Он ужаснулся от этого выражения. — Прости, не будем об этом. — А о чем будем? — Да о чем угодно! Лишь бы только не касаться тем о психических расстройствах. — И как назло, я только об этом и могу говорить, — тем же пустым тоном проговорила девушка. — Только и только об этом… Видишь, я стала довольно скучной собеседницей. — Как по мне, ты всегда ею и была. На лице Норы промелькнула тень улыбки; шатенка понарошку толкнула парня кулаком в плечо, но тут же оживление ее покинуло, и она вновь погрузилась в уже ставшую привычной апатию. — Мистер Блэквуд к тебе заходил? — Нет. — А Лилит? — Нет. — Ну, а Элис? — Она даже не знает, что со мной произошло. И вообще, она в другой стране, а телек из принципа не смотрит. — Ну отец-то тебя хоть навещал? — Как в это ни трудно поверить, но ответ прежний, — мрачно усмехнулась Нора. — Как ты можешь сомневаться в его отеческой любви, антихрист! — Мда, отец-молодец, ничего не скажешь, — злобно проворчал Стив. — Свернуть бы его в бараний рог и запереть на пятнадцать суток для профилактики. — О, сделай одолжение! Можешь даже на пожизненное. — Порой ты все-таки перегибаешь палку. — Позволь спросить, а что перегибал он, когда припирался домой в пьяном, полуобморочном состоянии и закладывал в ломбард мамины украшения, оставшиеся после ее смерти? Свою последнюю и единственную мозговую извилину?! — Ладно, я не имею права тебя осуждать. Мне с отцом повезло, слава богу. — Можешь поставить свечку, церковь через дорогу. Патерсон пристально на нее посмотрел, но ничего не ответил. В тот миг он, казалось, мог простить ей все что угодно. — Ладно, я вижу, в каком ты сейчас состоянии, и… — В каком? В каком я состоянии? — воскликнула Нора, и лихорадочный блеск загорелся в ее глазах. — Ну! В каком? — Не в лучшем, мягко говоря, — с нажимом ответил Стив, чем вызвал у шатенки презрительный смешок. — Тебе лучше отдохнуть. Я постараюсь попозже еще зайти. — Отдохнуть! Как же! А то я не наотдыхалась за три недели, лежа тут в одиночестве и плюя в потолок! — Какие выражения, сударыня, как не стыдно! — А вам, сударь, не стыдно бросать меня сейчас?! При слове «бросать» Патерсон поморщился и покачал головой. — Глупая, я тебя не бросаю, а просто на время ухожу. Я тебя никогда не брошу. — Один уже говорил так! — вырвалось у Норы. Но как только до нее дошел смысл сказанной ею фразы, она до боли закусила щеку и впилась глазами в своего собеседника, желая удостовериться: обратил ли он внимание на ее восклицание. И Стив обратил. Он стоял в крайнем недоумении и напряженно смотрел на шатенку, как будто силясь что-то вспомнить. — И кто же этот несчастный? — Почему сразу «несчастный»? — Потому что он, судя по всему, несколько понизился по иерархической лестнице в твоих глазах, а учитывая еще и тот факт, что у него, кажется, на тебя были какие-то виды, раз он пообещал тебя не бросать, можно с уверенностью сказать, что немилость твоя для него страшна и неприятна, отсюда и несчастье. — Браво, лейтенант! Все-таки служба в полиции даже из самых бестолковых лоботрясов делает рассудительных людей. — Я польщен, но не уходи от ответа. — А чего это мы так разволновались? — Потому что мне кажется, что я пропустил какой-то этап твоей жизни, раз не понимаю, о чем речь. — Когда кажется — креститься надо, церковь все там же находится. А моя жизнь на то и моя, чтобы в ней я разбиралась, а не кто-либо другой, это ясно? Стив снова поморщился от ее слов, но предпочел свою обиду не афишировать. Блэквуд смотрела на него так решительно и безжалостно, что он невольно согласился с тем, что с новой Норой ужиться будет не просто, ой как не просто. — Так точно, — Патерсон решил перевести все в шутку и отдал шатенке честь, громко притопнув ногой и вскинув подбородок. Ее, казалось, его выходка позабавила, и от сердца парня отлегло. Он готов был изощряться как угодно, лишь бы только добиться ее расположения. — Вольно, лейтенант! — отдала приказ Нора, и усталая, мимолетная улыбка появилась у нее на губах, но почти сразу же угасла, как и призрачная надежда Стива. В его глазах снова поселилась безмерная грусть, а из груди вырвался тяжелый вздох. Он быстро подошел к койке и присел возле девушки, повторно стискивая ее безжизненно лежавшую руку в своей. — Что мне сделать, чтобы ты вновь стала прежней? Чтобы ты снова почувствовала себя свободной и счастливой? Чтобы ты избавилась от всех этих воспоминаний, от всего этого? Что? — с жаром проговорил Патерсон, с мольбой вглядываясь в бледное и исхудалое лицо напротив. Синие глаза серьезно на него посмотрели: в них он прочел свой приговор. — Ничего, Стив, ничего, — тихо возразила Нора, но руку отнимать не стала: ей было все равно, она вдруг почувствовала себя очень усталой и измотанной. Слова давались ей с трудом, она начинала путаться в собственных речах и невпопад замолкать. — От этого не так и просто избавиться, как ты думаешь. Это не просто кошмар или помутнение, от которого можно потом быстро очнуться, прийти в себя и продолжить дальше тихо, мирно жить. Это травма, это болезнь, называй, как хочешь. Да, пожалуй, что так… Только вот меня это коснулось гораздо сильнее, чем Лилит или Ребекку. Ты их видел? Лил уже, кажется, и забыла, что с ней случилось, она настолько непостоянна, что не может даже как следует сконцентрироваться на своем горе — у нее все тут же вылетает из головы! Решето, одним словом. С Ребеккой я еще не виделась, если честно. На нее-то все мои надежды и возлагаются. Она гораздо глубже рассматривала этот случай, я поначалу вообще ничего соображать не могла от страха, а она тут же прикинула что и как и практически сразу выдала правильный ответ. Она меня поймет, я очень на это надеюсь. Иначе я погибла. Широкая ладонь крепче сжала ее руку. Нора лишь фыркнула и мысленно упрекнула друга в излишней заботе. Ей казалось, она начинала понимать его, когда он так раздражался от ее чрезмерного внимания… — Прошу, не принимай все буквально, иначе тебе черт знает что почудится в моих словах! В конце концов, моя болтовня ничего не стоит. — Нет, как раз таки буквально твои слова воспринимать и нужно; только так и никак иначе. Ты меня за идиота-то не держи. Можешь воображать, что тебе угодно, но я тоже не слепой и все прекрасно вижу. — Видишь что? — встрепенулась Блэквуд, ее голос как-то странно дрогнул, что не скрылось от внимания проницательного парня. Стив тяжело вздохнул и неопределенно посмотрел на шатенку. — То, что этот человек оставил на тебе свой след, который не факт, что смоется. Но я сделаю все — ты слышишь? — все, чтобы это случилось. Обещаю. Ты должна забыть его, должна стереть из своей памяти этот треклятый месяц, как будто его и не было. Я всегда буду рядом, ты это знаешь, тебе не нужны мои уверения, это и так очевидно. — Как раз таки в очевидном люди чаще всего и ошибаются… — Ты боишься во мне ошибиться? — Нет, ошибки меня не пугают. Их не надо бояться — на них надо учиться. — Я, конечно, ценю твою философию и когда-нибудь обязательно запишу парочку твоих изречений, но, в конце концов, это оскорбительно! — возмутился Стив, слегка отстраняясь от девушки. — Ты так говоришь, как будто я давал повод усомниться в себе! — Боже, нет… — Что нет? Я тебя хоть раз подводил? Хоть раз оставлял? — Разве что тогда, девять лет назад, — слабо усмехнулась Нора. Она была совершенно не намерена шутить, но перспектива выслушивать нотации Патерсона была слишком уж невыносима, поэтому Блэквуд решила прибегнуть к крайнему средству — переводу темы, что, надо признаться, успешно сработало. Стив нервно хмыкнул, но все же взгляд его смягчился. — Хитрюга! Я ж тебя как облупленную знаю. Мне кажется, ты все преувеличиваешь, я про твое психическое состояние. — Мы с тобой уже обсуждали «кажется». — Еще немного, и ты из меня сделаешь попа. — М-да, монашеская ряса не была бы тебе к лицу, уж лучше форма. — За что ты ее так не любишь? — Без понятия, но коробит меня от нее знатно. Патерсон улыбнулся и слегка приобнял подругу за плечо, притягивая ее к себе. Она не сопротивлялась и послушно терпела его объятия, от которых ее на самом деле трясло, но признаться себе в этом она не могла, а ему и подавно! — Я тебя вылечу, — прошептал он, аккуратно кладя подбородок ей на макушку и по-дружески поглаживая ее по спине. «Не то, не то! » — отчаянно билась мысль, но Нора не давала ей развиться и жестоко пресекала ее на корню, желая избавиться от нее раз и навсегда; но у нее не выходило, и от этого она дрожала еще сильнее. — Обещаю, — продолжал Стив. «Да не нужны мне твои обещания!» — Ты мне веришь? «Я никому не могу верить! Никому, понимаешь ты или нет!» — Веришь? — Да. — Вот и хорошо, — парень легко чмокнул шатенку в волосы и поспешил ретироваться, чтобы не дай бог не попасть под возможный град упреков. Но Нора продолжала так же безвольно сидеть и смотреть куда-то в пол, думая о своем. Патерсон это заметил и скрестил руки на груди. — Прием, прием, я Первый, как слышно? Прием! Вернитесь на Землю, я повторяю: вернитесь на Землю. — Вас понял, — машинально ответила девушка, на автомате повторяя знакомые еще из детства фразы. — Приказ ясен? — Есть вернуться на Землю! — Выполнять! Как только сценка была доиграна до конца, Блэквуд тут же подняла голову и посмотрела парню прямо в глаза. Некоторое время они оба молчали. Стив, не отрываясь, вглядывался в ее измученное, исстрадавшееся лицо и вдруг почувствовал острую необходимость признаться. Он сделал порывистый шаг вперед, но тут же замер как вкопанный и сжал в руках фуражку. — Нора, ты должна знать, что я… — Я знаю, — перебила она его. — Я знаю, Стив, я все знаю. — И ты по-прежнему… — Да. К сожалению, да. — Сожаление здесь только для меня. — И что же? Гораздо важнее, что оно вообще есть. — А как ты думаешь, ты когда-нибудь… — Господи! Ты не мог найти более неподходящее для таких вопросов время, а? У тебя просто талант какой-то! — Ладно-ладно, не заводись. Я уже понял твою позицию и твое отношение. — Бьюсь об заклад, что неверно. — А я вот уверен, что верно. Я ведь не требую от тебя ответа сейчас, я просто спрашиваю: смею ли я надеяться? — Если бы ты только знал, как мне хочется сейчас сказать одну фразу! — Так говори. — Не могу. — Почему? — Я не знаю… Наверное, потому, что я слишком часто ее повторяла тогда, в той жизни, и не хочу приносить ее сюда, в эту жизнь. Здесь атмосфера другая, понимаешь? Не хочу мешать грязь со снегом. — Грязь это-то твоя нынешняя жизнь?! — Плюс один балл за находчивость. — Извини, но… — на лице Стива выразилось самое настоящее недоумение, смешанное с удивлением. Он всеми силами пытался понять, но не мог. И Нора это прекрасно видела. — Я не совсем… я правда не понимаю, о чем ты говоришь. Объясни как-нибудь по-другому, может, я пойму. Синие глаза проницательно на него смотрели, он уловил в их блеске разочарование и досаду. — Нет, не поймешь, да и не надо. Тебе правда не стоит воспринимать мои слова всерьез. — Ну должен же хоть кто-то это делать. — Не знаю. Боюсь, что они порой понятны только мне одной… — А он их понимал? Нора слегка нахмурилась и сцепила пальцы. — Кто он? — Ну, тот несчастный. Блэквуд замерла на мгновение, точно разум ее ушел далеко за границы реального, и с трудом сглотнула. Но ответ дался ей на удивление легко, только вот не сразу, а секунд через пять: — Да, он понимал. — Значит, не такой уж он и несчастный, — Стив надел фуражку и тяжело посмотрел на подругу детства. В его душе с каждым ее новым словом об этом «незнакомце» как будто что-то откалывалось и умирало, погребая вместе с собой его мечты и надежды. Патерсон едва заметно покачал головой и почувствовал, как будто сам радикально изменился после этой встречи. Она поистине стала для него роковой, но всего масштаба разворачивавшейся на его глазах трагедии он тогда еще не мог ощутить. — Несчастен тот, кто не понят, ведь так? — Как по мне, несчастным может быть любой человек. — Так-то оно так, но наиболее несчастен тот, кто не имеет для себя опоры в виде понимания окружающих, ведь ему не с кем поделиться своими переживаниями, не с кем поговорить, все только пальцем у виска крутят. — Это ты на себя намекаешь? Нора устало усмехнулась. — Все задатки для этого есть. Скоро и меня окончательно перестанут понимать. — Если ты будешь развивать свою мысль касательно каких-то там жизней и снега с грязью, то так оно и будет. — Эх ты, великий мыслитель! Все хочешь знать, но когда тебе открываются — не в состоянии ничего понять. А он бы понял! При ее последних словах, произнесенных с ярко выраженной досадой, лицо Стива вытянулось, а в глазах отразилась обида, скрыть которую на этот раз у него не получилось. Он готов был терпеть ее нападки, но не по нескольку же раз за день! Причем все они были крайне ядовиты и болезненны, все они уязвляли его самолюбие и гордость, он никогда из-за этого особо не страдал, но любой упрек из уст этой девушки убивал его наповал. Внезапно в Стиве открылась новая, доселе неизвестная даже ему самому черта — мстительность. — Порой мне кажется, что этот твой «несчастный» — мифический персонаж, — процедил парень сквозь зубы; тон был ему не привычен и от этого вдвойне зловещ, — и существует он только у тебя в голове. — Может быть, очень может быть, — как бы про себя размышляла Блэквуд, совсем не обращая внимания на то, что снова обидела своего друга, который, к счастью, был не злопамятен. — Во всяком случае, сейчас уж точно. — Тогда не буду вам мешать, — Патерсон поджал губы и открыл дверь, собираясь уйти из палаты. — До свидания, Нора. — До свидания, Стив, — не думая ответила девушка и очнулась от своих размышлений, только когда услышала хлопок, раздавшийся несколько сильнее, чем планировалось. Она молча посмотрела на закрытую дверь, и ни тени озадаченности или беспокойства не промелькнуло на ее лице. — Надежда. Умирает. Последней. — все-таки озвучила она ту фразу, хоть слушателей у нее теперь совершенно не было. Нора передернула плечами и вновь забралась под одеяло, желая уйти наконец в себя и в свои мрачные мысли, которые теперь заменяли ей все развлечения и радости. Только вот отдохнуть ей не удалось.***
Как только Блэквуд закрыла глаза и выдохнула от облегчения, дверь ее палаты повторно отворилась и зашел мужчина, на вид лет сорока пяти. Девушка тут же с недовольным видом повернулась к вошедшему да так и замерла от нахлынувшего на нее удивления, во все глаза глядя в лицо посетителя. Мужчина в свою очередь бегло окинул ее взглядом и остался стоять возле двери, которую он предусмотрительно за собой закрыл. Ростом он был выше среднего, но ужасно сутулился, из-за чего казался приземистее; лицо его было широким мрачным и осунувшимся, как если бы он не спал несколько дней; щеки, нос и подбородок были усеяны мельчайшей сеткой малиновых капилляров и выглядели пятнистыми, кое-где виднелась небритая щетина с проседью; светлые глаза смотрели перед собой мутным, мало что выражающим взглядом и имели желтоватые белки с лопнувшими сосудами; синеватые губы были плотно сжаты, с левой стороны рдела уже почти затянувшаяся ранка. В общем, вид он имел весьма помятый и измотанный; что касается одежды, то она была, в принципе, презентабельная и практически полностью чистая, за исключением испачканных грязью ботинок и брюк. Мужчина продолжал стоять на своем месте и, морщась, обводил палату ничего не видящим взором, губы его недовольно кривились. Казалось, он сомневался: пройти ему дальше или же остаться у входа. Нора увидела его колебания и, как только справилась с первоначальным удивлением, мгновенно приняла холодный вид и с нажимом посмотрела на своего посетителя. — Ждешь моего приглашения? Мужчина покряхтел и, еще немножко помешкав, вышел на середину палаты, собираясь занять стул, на котором еще несколько мгновений назад сидел Стив. Шатенка проследила за ним взглядом — в нем явно читалось презрение — и скрестила руки на груди; она ждала, пока он наконец перестанет ерзать на месте и посмотрит на нее. В ожидании прошла еще минута. — Ну здравствуй, папа, — Нора сделала особое ударение на последнем слове и внимательно стала наблюдать за его реакцией: мужчина поморщился, словно услышал непозволительное высказывание в свой адрес, и передернул плечами. — Признаться, не ждала! — продолжила Блэквуд, не скрывая надменность и насмешку в голосе, но ее отца это как будто и вовсе не волновало. Он лишь поднял на нее тяжелый взгляд из-под обвисших густых бровей и слегка нахмурился. — Оставь остроты для своего офицеришки; кстати, я столкнулся с ним в коридоре. Ну и взглядом он меня одарил! Ну и рожа! — Этот, как ты изволил выразиться, офицеришка не раз спасал твой зад и прикрывал тебя даже тогда, когда родной брат на тебя плюнул! Не смей о нем так говорить! — ощетинилась Нора и злобно сверкнула глазами на отца. Ее вспыльчивость его позабавила. Он коротко усмехнулся и спросил мерзким тоном, продолжая глядеть на дочь исподлобья: — Раз он такой хороший, что ж ты тогда от его предложения второй год нос воротишь? А? Или думаешь, что за ментов выходить невыгодно? — Выйду — тебя не спрошу. — Ну, без отцовского благословения все равно ничего не получится, так что… — По мне так разницы никакой, что оно есть, что его нет! Ой, вот только не надо делать вид, будто тебе есть до меня какое-то дело, ладно?! — вскричала Нора, окончательно теряя терпение. Вид этого красного, пропитого лица приводил ее в настоящее бешенство и очень сильно действовал на нервы. Она готова была запустить в него чем-нибудь тяжелым, лишь бы столько стереть с его губ эту отвратительную усмешку! По его выражению нельзя было понять: обиделся он на ее слова или нет, но Норе было все равно, она заранее знала все его реакции и ответы, в любом случае исход был предсказуем, и потому она не боялась последствий и говорила все, что думала. — Ты вот зачем сейчас пришел, а? Зачем? Небось дядя растормошил и напомнил, что у тебя как-никак есть дочь, да? Сам бы никогда не вспомнил! — Это что за тон! — гневно взревел на всю палату мистер Блэквуд, принимая оскорбленный вид. — Ты как с отцом разговариваешь, паршивка ты эдакая?! Я из тебя дурь-то выбью! В ответ ему прилетел резкий презрительный смех, который уязвил бы любого. — Скажи спасибо, что я вообще с тобой разговариваю! Любая другая на моем месте уже давно бы плюнула в лицо и за дверь выставила. Кстати, это мне еще предстоит сделать. — Ты не посмеешь, — невозмутимо возразил Нед и вальяжно закинул ногу на ногу, наслаждаясь своей безнаказанностью, — ты не выставишь родного отца за дверь. Весь его гнев испарился, будто его и не было, зато раздражение Норы стремительно набирало обороты. Она бросила на отца полный ненависти взгляд и сжала под одеялом руку в кулак, впиваясь ногтями в ладонь. — Если мне что и помешает так поступить, то только это! — шатенка указала пальцем за рану в районе ключицы. — Болит? — с наигранной жалостью спросил мистер Блэквуд. Девушка скрипнула зубами. — Не жалуюсь. — А вот выглядишь неважно. — Уж получше тебя после пьянки! В светлых, водянистых глазах появился стальной блеск, а синеватые губы плотно сжались. — Выбирай выражения, дорогуша! — строго приказал мистер Блэквуд. Тема алкоголизма была для него крайне болезненна и носила статус табу; Нора не могла этого не знать, и именно поэтому цинизм дочери глубоко его задел (по крайней мере, ему так показалось). Мужчина непритворно разозлился и сменил свой фамильярный вид на надменно холодный. Шатенка лишь усмехнулась его попытке сыграть роль деспотичного отца. — Ты не имеешь права так со мной разговаривать. Ты уже не маленькая и должна понимать, что это не просто слабость — это болезнь! На лице Норы отобразилось нескрываемое презрение, она безжалостно рассмеялась прямо в лицо отцу, отчего он побледнел еще больше и буквально задохнулся от возмущения. — Ты слишком любишь себя жалеть и постоянно винишь всех вокруг, кроме себя самого! Это тебя и погубило. Ты просто слабый, вот и все. Ты всегда был таким, и тебе следовало бы это признать еще давно. Это не твоя вина, если у тебя такой характер, но ты мог бы его изменить, хотя бы попытаться, но… — Я пытался! — перебил дочь мистер Блэквуд, обрадовавшись тому, что она затронула его любимую тему, на которую он мог распространяться бесконечно долго, рассуждая о своей нелегкой доле. — Значит недостаточно! — вскричала Нора и вдруг почему-то умолкла. Внезапно воцарившаяся тишина неприятно загудела в ушах и натянула нервы до предела. Шатенка откинулась на подушку и прикрыла глаза дрожащей рукой. — Я устала, — тихо сказала она, не отнимая от лица ладони, — говори, что хотел, и уходи. У меня нет ни сил ни желания обсуждать причины твоего падения, это и так всем уже давно известно. Говори и уходи, только, пожалуйста, побыстрее. Мистер Блэквуд молча ее выслушал, потом встал, подошел к окну, отодвинул жалюзи, мельком взглянул на открывавшийся вид, слегка откашлялся и обернулся в сторону дочери. Она все так же лежала и действительно выглядела усталой и подавленной. Нед скривился и направился широким шагом прямо к выходу. Через секунду Нора услышала хлопок дверью и открыла глаза: в палате было пусто.***
К утру следующего дня погода испортилась: небо облачилось в свинцовый оттенок и еще больше омрачилось из-за окутавших его темных туч, из чьих недр периодически вырывались ослепительные вспышки молний, вслед за которыми следовали гулкие раскаты грома. Капли дождя звонко стучались в окно, как будто прося впустить их внутрь, и, не получая никакого ответа, в трагичной медлительности стекали по стеклу. В палате было прохладно: окно было открыто, и резкий ветер безнаказанно врывался в помещение, проносился вдоль стен и постепенно растворялся в неподвижных потоках воздуха, понижая их температуру. Нора все утро сидела на кровати, скрестив ноги по-турецки и сжав руки в замок, и наблюдала за тем, как от резких порывов ветра трепетали жалюзи, колыхаясь взад-вперед. В ее голове совершенно не было мыслей — она все досконально продумала еще ночью, расписав свою будущую речь и действия по пунктам. Сейчас же она не моргая смотрела в одну точку и отсчитывала про себя секунды, а когда набиралось шестьдесят — загибала один палец на руке и так до тех пор, пока все десять пальцев не были загнуты. Тогда она начинала все заново. В подобном подсчете прошел час. Потом ей надоело сидеть на одном месте. Она встала и прошлась по палате, раз, другой, третий… Все вокруг давно уже было изучено ею до малейших мелочей, все было скучно и однотипно, все навеивало смертную тоску и желание либо убраться отсюда поскорее, либо покончить жизнь самоубийством. О последнем Блэквуд хоть и часто думала, но совершенно не планировала приводить в действие; ей просто нравилось представлять свои похороны, реакцию окружающих на ее внезапный уход, но не более того. Смерть ее больше не пугала, а вызывала лишь чувство безысходности и даже некого равнодушия, несмотря на то, что Нора горячо любила жизнь, хоть в последние дни и убеждала себя в обратном. Когда хождение по кругу ей тоже надоело, она принялась машинально, совсем не отдавая себе в этом отчета, поправлять все предметы, стоявшие на тумбах и подоконнике. Кроме нее, эти вещи никто не трогал, и после очередного наведения порядка они оставались в том положении, в каком она их оставила. Но каждый раз шатенка находила, что они стояли неидеально, и снова их поправляла, хотя, казалось бы, поставить ровнее было уже невозможно. Так случилось и на этот раз: Блэквуд разложила переписанные ею конспекты в аккуратные стопки, рассортировав все по темам, подвинула вазу с цветами, которые подарил ей Стив, ближе к стене, терпеливо расставила все упаковки от лекарств параллельно друг другу и дошла до лежавшей на тумбе красной книги. Ее рука вздрогнула и замерла, словно в нерешительности. Нора закусила губу и несколько секунд, не отрываясь, смотрела на обложку, что-то усиленно соображая и не думая при этом ни о чем конкретно. Но вдруг она дернулась и с жадностью схватила Генриха V, как если бы он был кусок хлеба, а она — умирающей от голода. Шатенка шлепнулась на койку, отчего пружины противно скрипнуть, и, позабыв все данные самой себе обещания, открыла форзац книги и быстро пробежалась глазами по строчкам, исписанным ее мелким, острым почерком. Она прочла раз, другой, третий, пока, наконец, ее губы не исказились в вымученной полуулыбке, после чего она тихо, едва слышно рассмеялась и отложила книгу. В ее глазах читалось невыносимое душевное страдание, готовое в любую минуту послужить причиной нового приступа, но ей удалось его сдержать и намеренно принять то положение, в котором лопатка начинала болеть особенно сильно, — это помогало ей приходить в себя и концентрироваться на реальных вещах, отдаляя все переживания на второй план. Минута терапии самоистязанием — и вот уже разум проясняется, а мысли принимают привычную отстраненность. — Глупо, глупо, очень и очень глупо, — прошептала Блэквуд и вытянулась в полный рост на койке, закрывая лицо руками. — Похоже, я все-таки свихнулась. «Да, все симптомы на лицо, — мысленно ответила она сама себе и невольно вздрогнула. — Нет, надо с этим завязывать. Так, тихо! Все хорошо. Это просто сильная впечатлительность и высокий уровень эмпатии. И вовсе я не сошла с ума, и он тут совершенно ни при чем, просто… просто я… Ох, нет, лучше бы все-таки свихнулась!» Она пролежала в этой позе где-то с час. Время уже давно текло в ее понимании одной сплошной массой: и минута и два часа были для нее одинаково долгими. Скоротать ожидание было нечем, и потому приходилось просто лежать пластом и прислушиваться к разносившимся в коридоре звукам. Нора уже начинала думать, что и сегодня никто не придет; ее вера в людскую честность была на грани самоуничтожения и лишь ждала удобного случая, чтобы вспыхнуть в агонии и навсегда исчезнуть. Но все же Блэквуд продолжала втайне надеяться и каждый раз вздрагивала, когда до ее слуха доносились чьи-то шаги, хоть мало-мальски похожие на те, которые она жаждала услышать. Вдруг она резко села на кровати и посмотрела на часы, висевшие на противоположной стене. С ее губ сорвался разочарованный стон: — Всего лишь полпервого! И как только последнее слово было произнесено ею — дверь палаты распахнулась и на пороге показалась взмыленная, словно после продолжительного бега, Ребекка. Нора молниеносно обернулась — их взгляды встретились. Тернер какое-то время стояла в нерешительности и широко распахнутыми глазами смотрела на шатенку, будто не веря, что та была действительно жива. Блэквуд же отвечала ей абсолютно непроницаемым взглядом, каким обычно смотрела на ненавистную ей стену. Она была в ужасе от самой себя и никак не могла понять, почему у нее внутри была все та же зияющая пустота, от которой она надеялась избавиться, увидев подругу. Ее равнодушие и холодность испугали Ребекку и заставили ее заново прочувствовать все те ужасы, которым они подвергались полтора месяца назад. Светло-русая закусила губу и сделала неуверенный шаг назад, порываясь уйти, как будто бегство могло помочь ей спрятаться от нахлынувших на нее воспоминаний, вызванных этой встречей, но тут же поняла свою ошибку и, отбросив сумку в сторону, кинулась Норе на шею. Блэквуд громко всхлипнула и вцепилась в подругу в ответ, очнувшись наконец от поглотившей ее прострации. Она прижималась лбом к плечу Ребекки и шумно дышала, с радостью ощущая происходившие внутри изменения, заставившие ее понервничать в ожидании. Она будто заново родилась, невероятное облегчение вдруг снизошло до нее и несколько скинуло с ее плеч тяжесть воспоминаний. Но это было только начало. Нужно было еще поделиться с Тернер всеми своими мыслями и переживаниями, рассказать ей о своей новой жизни, и сделать это как можно скорее! Она должна все понять, должна выслушать до конца. Она — единственный человек, который может помочь! Нора нетерпеливо отстранилась от подруги, которая во всю плакала у нее на плече, и взволнованно заглянула ей в глаза, крепко сжав ее руки. Тернер еще раз всхлипнула и с каким-то боязливым недоверием покосилась на шатенку. — Ты чего? — дрожа от переполнявших ее в то мгновение чувств, спросила она. На лице Блэквуд вдруг ни с того ни с сего отобразилось уже знакомое читателям разочарование. Она отрицательно покачала головой: — Нет, не то. Совсем не то. — Да что не то-то? — Не те глаза… — протянула Нора и выпустила руки подруги из своих. Она села в свою привычную позу, скрестив ноги, и уже более спокойно посмотрела на свою собеседницу. — У тебя цвет другой — более блеклый. — Ну, знаешь ли, другого, к сожалению, нет, всю жизнь этот был. Но спасибо на добром слове. Шатенка быстро усмехнулась и обвела палату блуждающим взглядом, пытаясь придумать, как начать разговор. Тернер взволнованно за ней следила и нервно теребила рукав своей кофты; она отлично видела, что месячное заточение отразилось на ее подруге и заметно поменяло ее — как ей тогда показалось — в худшую сторону. — Прости, я не могла прийти раньше, — решила прервать молчание Ребекка, — мне самой совсем недавно сообщили, что тебя нашли; не знаю, почему Лил мне сразу не сказала… Это странно, она ведь обычно впереди планеты всей, а тут вдруг почему-то умолкла. Ты же не сердишься? Умоляю, прости пожалуйста, меня саму выпустили четыре дня назад, я не могла сразу зайти! Нора скривилась и замахала на девушку рукой, выражая всем своим видом равнодушие к сложившейся ситуации и отсутствие какой бы то ни было обиды на нее. Тернер тут же умолкла и где-то с минуту разглядывала шатенку, подмечая про себя все нынешние особенности ее поведения, и не без ужаса заметила, что Блэквуд стала хмуриться точь-в-точь как их похититель! Это случайное открытие повергло ее сначала в ужас, а потом в сильное удивление, но она смогла его не выдать и вскоре пришла к выводу, пугавшему ее ничуть не меньше новых мимических привычек подруги. Ей теперь во всем мерещились отголоски тех страшных дней, того кошмара, который им удалось пережить, и как бы она ни была рада видеть Нору живой и «невредимой», она все равно ее неосознанно боялась и видела в ней напоминание о тех трех днях, проведенных в аду. Ее собственное моральное состояние было сильно повреждено, но состояние Блэквуд казалось ей в разы хуже, и от этого Ребекка тряслась еще больше. Нора производила на нее сильнейшее впечатление, Тернер робела и не знала, о чем можно было с ней заговорить, слова совершенно не шли у нее с языка, но вдруг ее взгляд упал на перебинтованную ключицу подруги. — Ой, я совсем забыла! Я же принесла тебе фруктов, — светло-русая соскочила с койки и, обрадованная тем, что нашлась хоть какая-то тема, побежала к своей сумке, которую ранее бросила у двери. Нора без особого интереса наблюдала за тем, как на ее тумбе по очереди появлялись апельсины, яблоки, груши и даже персики. Ребекка выкладывала все быстро, словно счет шел на секунды, и сопровождала свои действия какими-то нелепыми комментариями, которые шатенка благополучно пропускала мимо ушей, уверенная в их бессмысленности. — Ри, сядь, — вдруг твердо сказала Блэквуд и указала на место возле себя. Тернер вздрогнула, в глубине души не желая исполнять эту просьбу, но все же послушно опустилась на край кровати и сжала в руках ручки сумки. Синие глаза ее быстро оглядели и как будто даже усмехнулись. — Только не говори, что ты меня боишься. — Это так заметно? — Увы, — Нора загадочно улыбнулась. — Если не трудно, что тебя во мне пугает? Ребекка поморщилась и еще раз окинула собеседницу взглядом. — Ты стала как будто на него похожа… Вот уж верно говорят: с кем поведешься — от того и наберешься. — И ведь не поспоришь. Смотри, а так? Шатенка отодвинулась назад, скрестила руки на груди, сильно нахмурилась, поджала губы и презрительно сощурилась на подругу, принимая типичное выражение лица Дэнниса. — Блэквуд, твою мать! Ты моей смерти хочешь?! — Ну так похоже или нет? — Больше, чем хотелось бы! — Отлично. Нора снова придвинулась к Ребекке и впилась в нее долгим, проницательным взглядом. — Если бы ты только знала, как я тебя ждала! — Ой, прости, я не спросила про твое здоровье… — начала лепетать Тернер, отворачиваясь и желая всеми силами отдалить минуту откровений, но Блэквуд ее резко перебила: — Ри, хватит! Оставь мое здоровье в покое, оно никогда особой крепостью не отличалось, сейчас и подавно. Я о другом хотела поговорить. — Я знаю, — едва слышно прошептала Ребекка и, взяв себя в руки, посмотрела подруге прямо в глаза; с ее губ сорвался неуверенный приказ: — Давай, рассказывай. Нора облегченно выдохнула и сцепила пальцы в замок. Обе молчали несколько минут. — Понимаешь… ты — моя единственная надежда, Ри. Ты одна способна меня понять и, я уверена, не осудить. Только, будь добра, выслушай до конца и не перебивай! Но Тернер и не собиралась перебивать: она молча следила за нервными жестами подруги, которыми та сопровождала свою речь, и была полностью сосредоточена на рассказываемой ей истории. Она умела слушать, и именно на это ее качество Нора и возложила все свои надежды. Она продолжила: — Я так долго планировала свою речь, а теперь даже не знаю, с чего начать… Это забавно, не находишь? Честно говоря, я только сейчас начинаю понимать всю абсурдность своего поступка, — Блэквуд рвано усмехнулась и отвела взгляд на окно, закусывая губу, — чего я, собственно, хочу добиться этой исповедью? Разве что облегчения своей души, но ради этого придется пожертвовать твоими нервам, которые, между прочим, не на много крепче моих; да и разве это справедливо? Человек, кстати, вообще несправедливое существо, я это лишь недавно поняла, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Не то, боже, все не то… Не про мораль же я собралась говорить, в самом деле! Прости, мне просто немного трудно собраться с мыслями… Нора закусила палец и глубоко вздохнула, стараясь вернуть себе хотя бы внешнее спокойствие. Все путалось у нее в голове, она начинала сомневаться в своей идее, в том, что может быть понята и утешена, и уже хотела было извиниться за свою выходку и — пока еще была такая возможность — уйти на попятную, но рука здравого смысла крепко схватила ее за шкирку, заставляя взять себя в руки и просто начать… Начинать всегда сложно, это, пожалуй, наиболее ответственная и важная часть любого дела и рассказа. Блэквуд тут же вспомнилось выражение: «Как корабль назовешь, так он и поплывет». Нужно было просто-напросто решиться и сказать самую тяжелую фразу, а потом уже все как-нибудь сложится. Нора судорожно сглотнула и на мгновение зажмурилась — в сознании моментально вспыхнул еще недавно приводивший ее в неописуемый ужас образ. Это придало ей сил. Она открыла глаза и, боясь потерять твердость духа, выпалила скороговоркой: — Я хочу спасти Дэнниса! Ребекка тотчас побледнела и непроизвольно отшатнулась. Но несмотря на это, на ее лице появилось что-то наподобие понимания. Она как будто заранее знала, что Нора заговорит об этом именно в таком русле, знала и боялась этого. И когда же ее опасения сбылись, она внезапно почувствовала себя как нельзя более бесполезной и посторонней, прекрасно понимая уже тогда, что ничем не сможет помочь. Она могла лишь выслушать и в лучшем случае поддержать, но не более. Ребекка решила воздержаться от каких бы то ни было комментариев на первых порах и приняла сдержанный вид, пытаясь не слишком выдавать свое волнение. Впрочем, Нора волновалась гораздо сильнее, но на этот раз это не помешало ей начать свой рассказ… И она рассказала. Она рассказала все, начав с того момента, как в подвале зоопарка за ее спиной закрылась дверь. Слова неслись у нее неудержимым потоком, Нора говорила оживленно, эмоционально, периодически принимая выражения лиц неизвестных Ребекке личностей, представляя их ей, будто актер новую роль; она отзывалась об одних с иронией и подтруниванием, а о других — с ужасом и отвращением. Поначалу Нора не планировала выкладывать подруге всю историю своего пребывания в руках их похитителя, но постепенно все больше и больше погружалась в собственный рассказ и вскоре совсем забыла, что хотела многое оставить втайне. Нора заново переживала все те моменты, о которых шла речь, ей было необходимо поделиться ими с кем-то, просто банально выговориться, скинуть с себя, наконец, эту печать молчания. Она рассказала о всех, с кем имела возможность познакомиться, но больше всего, разумеется, о Дэннисе. При упоминании об этой личности Ребекка боязливо кривилась и всеми силами пыталась совладать со своими собственными воспоминаниями, которые заметно разнились с теми, что остались у Норы. Они обе как будто думали о совершенно разных людях, имеющих лишь одно единственное сходство, — имя. В памяти Тернер Дэннис навсегда остался похитителем, мучителем и маньяком, а в памяти Блэквуд — благородным спасителем и человеком необычайной силы воли. Ребекка, при всем своем уважении к подруге, ставила под сомнение ее рассказ о подвигах Дэнниса. Она никак не могла себе представить, чтобы он неоднократно рисковал собственной «жизнью» ради Норы, чтобы он заботливо ухаживал за ней во время ее болезни, чтобы всячески ее поддерживал и оберегал как зеницу ока, чтобы вместе с ней читал их любимые стихи и рассуждал о смысле бытия, чтобы боролся со своими фобиями ради того, чтобы быть рядом с ней, и чтобы он, в конце концов, ради нее убил! И не раз! Это казалось Ребекке если и не плодом больной фантазии и расшатанных нервов, то уж девятым чудом света точно. Она старалась удерживать на своем лице искреннее выражение доверия, но слишком уж слова Блэквуд были для нее нереалистичны. Один раз она не выдержала и с горяча выпалила: — Но ведь это невозможно! Просто уму непостижимо! Ты говоришь о таких вещах, которые просто не поддаются моему восприятию, как бы мне ни хотелось разделить твою точку зрения. Уж прости, конечно. Синие глаза на нее внимательно посмотрели, и затаенная в них грусть сменилась непроницаемостью. — Ты не веришь в то, что человек может измениться? — Нет, я верю, но не в этом случае. Он же больной, Нора! Он сумасшедший! Ты не можешь знать, что у него в голове твориться, не можешь быть уверена в его словах и поступках, это же безумие! Как ты на это решилась вообще?! — Я просто ему доверилась. За все это время он меня ни разу не предал и не обманул, в отличие от остальных, — Блэквуд выдержала многозначительную паузу. — Он столько раз безвозмездно рисковал собой ради меня, что я, при всей своей изначальной ненависти, прониклась к нему сначала интересом, а потом и уважением. — Это все твой дурацкий характер! Тебя всегда впечатляли жертвы и отчаянные поступки, ты ж в них благородство видишь и глубину души! — Так и есть. — Нет, Нора, — Ребекка со страдальческим видом покачала головой, — это не так. Он просто больной человек, которому на определенном этапе захотелось поиграть в рыцаря и доказать самому себе, что он еще не совсем пропащий подонок. Ты просто была нужна ему для самоутверждения. Шатенка резко передернула плечами и впилась горящим взором в лицо подруги. — А что если и так! Ты и понятия не имеешь о том, как он изменился, его же просто не узнать! Сейчас это абсолютно другой человек! И даже если меня и использовали, то я ни чуть об этом не жалею. У него, между прочим, очень чуткая, глубокая и способная на сострадание душа, и я могу с уверенностью сказать, что раньше таких не встречала. И если бы мне потребовался еще месяц, чтобы до нее достучаться, то я бы, не задумываясь, осталась и сделала бы все, что в моих силах. Нора бросила последнюю фразу с вызовом, но в ней не было пустого бахвальства и напускной храбрости; она сказала это твердо и уверенно, как если бы речь шла об очевидных вещах, в которых не было смысла сомневаться. Ребекка насторожилась и стала внимательно рассматривать Блэквуд, пытаясь прочесть в ее глазах: серьезно она это или нет. Ответ оказался для нее неутешительным. Тернер вдруг широко открыла глаза и с ужасом воскликнула: — Господи, только не говори, что у теб… — Если ты хотя бы еще раз заикнешься про Стокгольмский синдром, то будешь ловить стул головой, ясно?! — взревела Нора и подскочила на койке от переполнившего ее раздражения. — Как вы все не понимаете, что это просто банальная жалость и желание помочь! Вы его не знаете, а он между тем совершенно не такой, каким кажется! И это еще огромный вопрос, кто больше болен: он или вы. — В жалости и заключается вся проблема, — невозмутимо парировала Ребекка, пропустив мимо ушей адресованную ей угрозу, — жертва начинает оправдывать поступки своего мучителя и в конечном итоге принимает его сторону, соглашаясь с тем, что ее страдания были необходимы. — Я не хуже тебя знаю, как это работает, — процедила сквозь зубы Нора. — И я не насколько тупа, чтобы не разглядеть это в случае чего у себя. Но ведь это совсем не то! Как ты не понимаешь! — с досадой воскликнула шатенка и уронила голову на руки. — Я просто вижу в нем отражение себя, — глухо продолжила она, не поднимая головы, — и если ты меня внимательно слушала все это время, то я ума не приложу, почему ты до сих пор не поняла. — Я пытаюсь, — прошептала Ребекка, чувствуя неподдельную жалость к своей подруге и желание ее хоть как-то утешить. — Я пытаюсь, но… Ты права, это, наверное, все потому, что я не видела его… изменившимся. Мне трудно судить, да я и не вправе… — Наконец-то умные мысли, — пробубнила Нора и отняла руки от лица. Несколько минут они молча друг на друга смотрели. — Помнишь, тогда, в самом начале, ты заинтересовалась им как феноменом? — Помню. — Ты ведь тоже искала оправдания его поступкам, пыталась его понять и достучаться, а я тогда нос от таких поблажек воротила. Почему мы поменялись местами? Неужели ты не можешь абстрагироваться от тех ужасных воспоминаний и бесстрастно взглянуть на ситуацию? — Я-то могу, но просто не понимаю зачем. Нора всплеснула руками и издала звук, отдаленно напоминающий всхлип. — Да потому что мне одной его не спасти! — А зачем мне его спасать?! Из-за него я месяц провалялась в больнице со сломанными ребрами, множественными ушибами, сотрясением мозга и нервным срывом, мне оно надо, а?! — Так это же был не он, это… — попыталась объяснить Блэквуд, но Ребекка отрицательно замотала головой. — Какая мне разница, кто из них это был? Мне гораздо важнее последствия и результат, а не оправдательные речи в сторону этого шизофреника. Ты на себя-то посмотри, умная такая! Молись, чтобы тебя после выписки не упекли в психушку, а всего лишь прописали львиную дозу антидепрессантов, как и мне. Нора вдруг резко побледнела и заискивающе посмотрела на Тернер. — Ри, я надеюсь, тебе хватит ума никому не рассказывать о нашем с тобой разговоре? Светло-русая нервно усмехнулась и заерзала на месте. — Это будет зависеть от твоего поведения. — Оставь свои шуточки! Я серьезно. — Я тоже. Я не позволю тебе наделать глупостей из-за какого-то психа, который тебя пару раз спас от самого себя, и из-за твоей чрезмерной впечатлительности. Если тебе все равно на правосудие и ты не думаешь о себе, то подумай о нас. Неужели после того, что этот человек сделал с твоей сестрой и подругой, ты будешь его защищать? Ты рехнулась? Ты хоть понимаешь, что, вставая на его сторону, ты нас предаешь?! — И никого я не предаю! — огрызнулась Нора, злобно сверкая глазами. — Я уже не знаю, как еще яснее объяснить! Да, я оправдываю его, потому что у него не было выхода, у него не было выбора, у него не было ровным счетом ни-че-го! Ты вообще знаешь, что такое безысходность? — Хорошо, давай так, — завелась Ребекка и энергично растерла раскрасневшееся лицо руками, — давай по-другому. Если честно, то твой рассказ меня тронул, я, можно сказать, даже всему поверила, хоть многое для меня и остается загадкой, как и для тебя, собственно. Но дело не в этом. Дело в том, что он в любом случае преступник, понимаешь? Да, у него есть смягчающие обстоятельства, да, он неадекватен и борется сам с собой, ибо большая его часть не хочет быть втянута в эту заварушку, но он все равно преступник, а преступники должны сидеть в тюрьме (в его случае в психушке). Или ты думаешь, что если ты спасительницей ворвешься в зал суда и крикнешь: «Я прощаю!», то его отпустят на свободу, несмотря на факты и наши показания? Не будь дурой, Нора, это тебе не идет. Блэквуд раскачивалась из стороны в сторону и нервно заламывала руки, усиленно думая. — Ты точно знаешь, что его упрячут в психушку? — вдруг встрепенулась она. Ребекка удивленно подняла бровь. — Это же очевидно, а чему ты радуешься-то? Шатенка быстрым движением убрала спутанные волосы за уши и придвинулась к светло-русой. — Ну как же! он не будет сидеть в тюрьме, это уже плюс для него. Ты ведь знаешь, какие там ужасные условия, он бы там либо загнулся за пару дней, либо окончательно свихнулся. «Куда уж больше», — подумала Тернер, но промолчала. Она пристально изучала подругу глазами и чувствовала, что не в силах сказать ей то, что крутилось у нее на языке. «Уж лучше пусть пребывает в неведении, ей так будет легче и спокойней», — промелькнуло у нее в голове. Ей хотелось как можно скорее закончить этот неприятный для нее диалог (хоть втайне он и был ей интересен), но она видела, что Нора еще не полностью выговорилась и не все обсудила, и решила сама подтолкнуть ее к ожидаемой развязке. — И каким же образом ты хотела его спасти? — пытаясь придать голосу будничный тон, осведомилась Ребекка. Она понимала, что нечестно себя вела по отношению к Блэквуд, но по-другому, как ей тогда казалось, она поступать не могла. Глаза Норы загорелись решимостью, она была очень бледна и взволнованна, слова стали вырываться у нее прежде, чем она успевала их обдумать. — Я прекрасно понимаю, что полностью избавить его от ответственности не удастся, я лишь хочу по возможности уменьшить срок и добиться, чтобы он был ото всех изолирован. — Это, думаю, будет точно исполнено. С такими диагнозами только в одиночные и сажают. — Мне кажется, адвокаты, которых суд предоставляет, недостаточно заинтересованы в деле и совсем ненадежны. Я найду ему хорошего адвоката, возможно, мне удастся с ним договориться… — Погоди, на какие деньги? — попыталась возразить Тернер, но Блэквуд ее не услышала и воодушевленно, с каким-то даже фанатизмом продолжила: — А еще я хочу добиться, чтобы мне разрешили свидание, и желательно до процесса; мне нужно столько всего ему сказать! Я пока тут лежала, все обдумывала свою речь да и вообще… — Нора… — Мне еще нужно кое-что ему отдать, надеюсь, ему разрешат это оставить, размер все-таки не очень большой. — Нора! — обиженно воскликнула Ребекка, озадаченная тем, что ее не слышат, но Блэквуд вдруг подскочила на месте от внезапно нахлынувшей на нее догадки и выпалила: — Слушай, а может, ему все-таки побег устроить, а? — Господи, ты совсем больная?! — Тернер спрыгнула с койки и склонилась во весь рост над шатенкой, назидательно размахивая пальцем у нее перед лицом. — Я в этом участвовать не буду, ясно? И вообще, сделай одолжение, избавь меня от необходимости слушать этот бред! — Ну почему сразу бред-то? Я смогу уговорить Стива, он нам поможет. Ребекка, задыхаясь от возмущения и не находя необходимых слов, всплеснула руками и повысила голос. — Вот ты еще и его сюда приплети, ему наверное своих проблем мало, под трибунал захотелось! Не смей, слышишь?! Ты о нем подумала вообще? Что с ним будет, если все раскроется, а ведь оно обязательно раскроется! — Да, в одиночку трудно провернуть так, чтобы не раскрылось… — задумчиво проговорила Нора, глядя на свои сцепленные замком пальцы. — Черт, тогда придется ограничиться смягчением приговора. Ребекка несколько секунд с тупым выражением смотрела на свою подругу (в адекватности которой она уже начала сомневаться) и усиленно пыталась что-то сообразить. — То есть… безопасность Дэнниса тебе важнее безопасности Стива? Блэквуд замерла от неожиданного вопроса и удивленно уставилась на светло-русую, желая найти подсказку в ее глазах, таких непохожих и совершенно чужих. — Н-нет. — А что тогда так долго думала? Сомневалась? Ты это серьезно? — Я теперь во всем сомневаюсь, и особенно в своих решениях. — Ой, оставь эти громкие фразочки для более изысканных слушателей, меня можешь не впечатлять. — Меня совершенно не заботит, что ты там подумаешь и как что воспримешь! — огрызнулась Нора, чувствуя новый прилив сильнейшего раздражения, который ей в последнее время стало особенно трудно контролировать. — Я говорю то, что думаю, и ты не вправе упрекать меня во лжи. — Я вовсе тебя не упрекаю, я просто… Да твою дивизию! Ты ведешь себя как влюбленная дура! Какое тебе вообще до него дело?! Ребекка вдруг запнулась и сконфуженно покосилась на шатенку. Фраза про «влюбленную дуру» уже давно жгла ей язык и очень сильно хотела вырваться на свободу, во всяком случае, этим словосочетанием можно было заменить другой термин, который приводил Нору в самое настоящее бешенство и был яростно ею отвергнут. Но никаких гневных криков и размахиваний руками не последовало. Блэквуд просто задумчиво смотрела куда-то в левый нижний угол, как будто и вовсе не расслышала реплику подруги. Тернер шумно сглотнула. — Ты… ты прикалываешься, что ли? Я, признаться, ожидала бурных опровержений и совершенно другой реакции. Ты… ты серьезно это? — в глазах Ребекки читался самый настоящий шок. Нора вскинула голову и остановила блуждающий взгляд на светло-русой. — Прости, ты о чем? А, о влюбленной дуре… Забавно. Почему люди в штыки воспринимают мое отношение к этому человеку и пытаются объяснить мои поступки болезнью, а не простым состраданием к обездоленному и желанием ему помочь? — Это он-то обездоленный? — презрительно фыркнула Тернер. Блэквуд тяжело на нее посмотрела. — Когда ты успела стать такой черствой? — Прошу прощения, черствой? А не после ли того, как этот «обездоленный» запер меня в подвале, а потом переломал мне полтела, преследуя свою маниакальную идею избавить мир от «нечестивых»? Как думаешь? Может, из-за этого, нет? — Он передумал, — как ни в чем не бывало сказала Нора, прекрасно понимая всю абсурдность своей фразы. Ребекка театрально ударила себя по коленям. — Вот черт! Надо было остаться, чтобы лично присутствовать на этом знаменательном событии, какую возможность упустила! Как жить-то теперь! — Еще не поздно увидеть изменение своими глазами. — Нет уж, спасибо. Как-нибудь обойдусь. — Очень жаль. — Мне нет. Нора грустно усмехнулась, заранее предугадав ответ подруги. Ей было до боли досадно оттого, что ее не поняли и не поддержали, но у нее в запасе остался еще один метод (к которому она, признаться, до последнего не хотела прибегать) — мольба. Девушка прерывисто вздохнула, собираясь с мыслями, и сжала кулаки, словно это могло помочь ей обрести уверенность. — Ри, ты мне друг? — Та-ак, мне не нравится этот тон. — Да или нет?! — Да, но можешь на слабо меня не брать — все равно не сработает. — Ради нашей дружбы, ради меня помоги мне! Тернер захныкала, совсем как маленьким ребенок, и закатила глаза. — Да как? Дать ложные показания и сказать, что мне это все привиделось и что в больнице я месяц лежала, чтобы экзы пропустить, так что ли? Ты понимаешь, что дело совершенно провальное, и даже если я что-то где-то умолчу, то от этого все равно ничего не изменится? Ладно я, но Лилит? Ты думаешь, тебе удастся ее уговорить? — Про Лил я даже не заикаюсь, я знаю, что она его ненавидит настолько, насколько это вообще возможно. Я говорю про тебя, потому что я думала, что ты меня поймешь и не начнешь, как все остальные, орать про Стокгольмский синдром и про всю эту чушь, которая вообще даже рядом не стоит с тем, что я испытываю. Но, видимо, я ошиблась. Голос Норы был настолько тускл и безжизнен, что у Ребекки невольно сжалось сердце, а к горлу подступили слезы. Она с выражением сочувствия осторожно присела рядом с шатенкой и приобняла ее за плечи. Блэквуд продолжила: — Я знаю, что он тебе ненавистен и что, кроме презрения, ты к нему ничего не испытываешь, но я прошу тебя, ради меня, помоги мне! Понимаешь… я многое переосмыслила за этот месяц, это был несказанный опыт, который определенно стоил всех предыдущих испытаний. Да, это было местами опасно и рискованно, но оно было необходимо, я только теперь это понимаю. — Нора подняла на Ребекку полные невыразимой тоски глаза и прошептала: — Я поклялась не бросать их, не бросать его… — Дурочка, зачем ты это сделала? Ты никому ничего на должна, перестань. И вообще, данное в спешке слово можно и нарушить. — Я его не брошу, — твердым голосом перебила Блэквуд. — Не сейчас. Разумеется, он во многом виноват, и никто не говорит, что всем его поступкам можно найти оправдание, но мое мнение таково: не всем, но многим. В конце концов, это я, а не они, месяц прожила с ним бок о бок, должны же к моим словам хоть немного прислушаться! — Прости, конечно, но сейчас твои объяснения больше похожи на бред сумасшедшего, чем на рассказ адекватного человека. — Вот поэтому мне и нужна твоя помощь. Ты могла бы помочь мне придумать проникновенную речь, а потом на суде подтвердить мои слова. Ясное дело, я не буду идти в разрез с очевидными фактами и полностью опровергать его вину, но я хочу добавить немного объяснений от себя, как от очевидца, который видел его изменение собственными глазами, а ты, ссылаясь на твое довольно внушительное знание психологии, смогла бы со мной согласиться, или что-то в этом роде. — Это все прекрасно, конечно, но в зале будут присутствовать гораздо более опытные специалисты, чем я. — Вот и хорошо! Они-то точно разглядят в нем эту борьбу и поймут, что он не совсем пропащий человек. — Это просто какое-то безумие! — воскликнула Ребекка и приложила руки к вискам. — И это говорит Нора! Та самая Нора, что в начале самым непритворным образом его ненавидела и желала ему поскорее отправиться к праотцам! — Люди меняются, — загадочно улыбнулась Блэквуд. — И ломаются, — менторским тоном поправила Тернер. — В твоем случае, мне кажется, второй вариант. — Разве поверженные продолжают бороться? — Не все и не сразу; заново подниматься из самых низов не каждый сможет, а некоторые в своем падении даже какое-то наслаждение находят. — Но я же борюсь, и причем не за себя. — Это спорный вопрос на самом деле, — с видом великого мыслителя начала Ребекка, — ибо все люди по своей натуре эгоисты, и получается, что ты все равно это делаешь для себя, для того, чтобы успокоить свою совесть и потом гордо сказать: «Я сделала все, что смогла, дальше уже его проблемы, пусть сам крутится». — Давай не будем настолько углубляться, — отрезала Нора, а Тернер хитро сощурилась. — Отражение собственных мыслей увидела, что ли? — Все мои мысли сосредоточены на оправдательной речи, а не на твоей философии. — И что же ты хочешь предоставить суду? — чувствуя свое превосходство в плане благоразумия, снисходительно поинтересовалась светло-русая. Блэквуд в ответ пожала плечами. — Я думала пойти путем наименьшего сопротивления и сказать, что я не имею никаких претензий к подсудимому, — на слове «подсудимый» голос шатенки странно дрогнул, но ей удалось сохранить невозмутимый вид и завершить фразу. — Рассказать, что все это время я была с ним, что видела его преображение и что теперь это совершенно другой человек, который не опасен для общества. — Последнее лучше не добавлять. Не зарекайся. В конце концов, месяц ничего не значит, откуда ты знаешь, что сейчас у него в голове? Нора задумчиво посмотрела на подругу, и мрачная тень упала ей на лицо, сделав его пугающе непроницаемым. Ребекка поймала себя на мысли, что видела раньше это выражение, и от этого ей стало вдвойне не по себе. — Поверь, я знаю, — заключила Блэквуд и подошла к окну, повернувшись к светло-русой спиной. Ее взгляд уперся в крону деревьев, но не замечал ничего на своем пути. — Я очень хорошо знаю, поэтому и делаю все это. Порой мне кажется, что я сама ощущаю половину. — Поговорили и будет! — воскликнула Ребекка и поспешно вскочила. — Давай только без самовнушения, ладно? Ничего ты не ощущаешь и не можешь этого делать, это все просто твои фантазии. И вообще, прекращай считать себя избранной, это ни к чему хорошему, кроме как к неврозу, не приведет. — Давай-давай, издевайся; меня это так же мало волнует, как и то, что у меня сквозная дырка в плече. Так ты поможешь мне или нет? Нора повернулась к подруге и встретилась с ней глазами. Тернер почувствовала, что сдается и медленно, но верно начинает прогибаться под этим взглядом, буквально вынуждающим ее дать утвердительный ответ. Блэквуд смотрела не просто умоляюще, она смотрела отчаянно, с вызовом, как человек, которому уже нечего терять. В какой-то момент Ребекке показалось, что, если она сейчас откажется, Нора незамедлительно откроет окно и кинется головой вниз, предварительно наплевав на весь здравый смысл. Эта мысль ее испугала и заставила во имя безопасности взбалмошной подруги принять ее сторону, даже если все ее естество было против этого. Девушки долго молчали, глядя друг другу в глаза, и не решались прервать повисшую в палате тишину. И чем дольше длилось это молчание, тем быстрее в геометрической прогрессии уменьшалось желание Ребекки озвучивать свой ответ, от которого, казалось, зависело несколько жизней. Она так и не смогла перебороть себя и вместо стандартных ободряющих фраз просто слегка кивнула головой, чего Норе было вполне достаточно. Шатенка тут же опять отвернулась к окну и задумчиво нахмурилась. — Ты еще зайдешь? — Постараюсь, — Тернер в самом деле собралась уходить и, подобрав свою сумку, уже пятилась к двери. — Мне дали еще неделю отдыха в институте, я вполне могла бы распоряжаться своим временем, если бы не родители; ты же их знаешь: они мне теперь прохода не дают и из дома только на несколько часов выпускают. Папа вообще хотел отправить меня в санаторий, этот вариант, кстати, сейчас рассматривается, так что… — Ладно, — отозвалась Блэквуд, чувствуя полное отсутствие интереса касательно рассказываемой ей истории. — Не сможешь, значит не сможешь. Невелика потеря. — Прости, я бы обязательно пришла, ты же знаешь, но это все равно от них зависит, я… — Да брось, все нормально, не извиняйся. — Черт, когда ты так говоришь, мне хочется упасть перед тобой на колени и слезно начать молить о прощении. Нора издала что-то наподобие смешка. — Спасибо, конечно, но таких жертв мне не надо. Итак, ты, я надеюсь, на звонки-то отвечать будешь? Или у тебя там совсем изоляция? — Да нет, смогу конечно. — Вот и отлично. В таком случае нашу с тобой грандиозную речь обсудим позже. Ребекка неловко переступила с ноги на ногу и закусила губу, ей уже не терпелось уйти отсюда, но один вопрос так и норовил вырваться наружу и стать завершающим аккордом их диалога. Тернер сильнее сжала сумку в руках и окликнула Нору. Шатенка не повернулась, но отстраненным голосом спросила: — Что? — Ты правда веришь в то, что все получится? — тихо спросила Ребекка, внезапно почувствовав, что ее голос ни с того ни с сего задрожал. Блэквуд ответила не сразу, она как будто не понимала, что от нее хотят услышать, и поэтому медлила, тщательно обдумывая свои слова и пытаясь подобрать к ним нужный оттенок. Ее брови нахмурились, а губы плотно сжались, выдавая внутреннее напряжение и волнение. — Честно? — Ну, разумеется, да, зачем мне твое лицемерие? — Как бы мне хотелось сейчас к нему прибегнуть! — Так значит… нет? Нора скрипнула зубами и резко повернулась в сторону Ребекки, так, что волосы с размаха хлестнули ее по лицу. — Разумеется, нет. Но это нисколько не убавляет моего желания бороться за него. — Лучше бы за себя так боролась, — не удержалась от язвительного комментария Тернер. — Он это делал вместо меня, теперь моя очередь. — Тебя послушать, так вы прям напарники! — Так оно и было. В конце… — Блэквуд ощутила, как в горле встал ком, и осеклась. Необходимость что-либо говорить внезапно для нее испарилась и уступила место глубокому молчанию, в котором было гораздо больше красноречия, нежели в самых грамотно подобранных словах. Ребекка это поняла и нажала на ручку двери, пригибая ее вниз до упора. — Ладно, не мучай себя, — тихо отозвалась она, — чем больше ты копаешься в этой ситуации, тем сильнее себя накручиваешь, а зачем это надо? Хорошо, ради тебя я готова сказать, что прощаю все нанесенные мне травмы, обиды и тд и тп, что верю в спасение души человеческой и все в этом роде, но только при условии, что ты перестаешь себя терзать, ясно? Берешь и успокаиваешься, хорошо? Это не так сложно, как ты думаешь, просто отпусти все это и забудь, как страшный сон; я так и сделала. — Не могу, — выдавила из себя хриплым голосом Нора и вцепилась со всей силы в подоконник. — Если я забуду — я предам, понимаешь? — В синих глазах стояли вечно застывшие слезы, которым так и не суждено было скатиться. — Если я забуду — это будет нечестно, а я хочу восстановить справедливость и доказать ему, что она существует. Он ведь в нее не верит, — она нервно усмехнулась, — он ведь ни во что не верит, понимаешь, как это ужасно? А я позволила ему усомниться, я дала ему надежду, и я не вправе ее отобрать, это было бы зверски с моей стороны, понимаешь? Ты хоть что-нибудь понимаешь?! — Да… теперь да, — подала голос Тернер. — Не волнуйся, все будет хорошо. — Признаться, звучит жалко и совсем неубедительно. — Я знаю, но на твоем месте я бы прислушалась. — Я позвоню тебе завтра, хорошо? — резко перевела тему Блэквуд, подошла к кровати и в изнеможении на нее опустилась. — Хорошо. Отдыхай. Тернер поспешно вышла и аккуратно затворила за собой дверь, оставляя шатенку в глубокой задумчивости.***
Полторы недели пролетели почти незаметно: время внезапно обрело нешуточную скорость и летело вперед гораздо быстрее, чем можно было от него ожидать. Врач был прав, когда говорил о том, что для скорейшего выздоровления нужно было (кроме добросовестного выполнения всех процедур) найти себе мотивацию и поставить цель. Нора справилась с этой задачей на отлично, и даже очень слабый иммунитет не смог ей помешать выйти из стен больницы раньше положенного срока аж на целую неделю. Разумеется, без скандала с врачами не обошлось, но Блэквуд имела настолько уверенный и внушительный вид, что подолгу спорить с ней никто не решился, ограничившись лишь замечанием и просьбой раз в четыре дня являться на осмотр, а заодно пить таблетки горстями. Нора с превеликим удовольствием пренебрегла бы этими рекомендациями, если бы ей не было так важно в течение следующих нескольких дней твердо стоять на ногах и находиться в состоянии трезво мыслить и связно говорить. Ей удалось узнать у Стива дату, на которую было назначено судебное заседание, и как только зловещая цифра стала ей известна, она будто с цепи сорвалась и делала все возможное, чтобы присутствовать при рассмотрении дела. Ее с самого начала насторожило то, что Патерсон слишком уж неохотно сообщил ей, что суд состоится восемнадцатого, как будто он не хотел, чтобы она туда явилась, или же этого не хотел кто-то другой? Блэквуд не знала ответа на свой вопрос, ей не удалось выяснить больше ровным счетом ни-че-го, как бы она ни старалась, как бы ни ластилась к Стиву, какие бы ловушки не расставляла, чтобы он невзначай проговорился, все было тщетно — Патерсон упорно молчал и показывал все мастерство своей выдержки, которая не пошатнулась даже после многочисленных изощрений любимой им девушки. В конце концов Нора поняла, что выуживать информацию у Стива — дохлый номер, и несколько поубавила свой пыл, решив сохранить его для более важных событий. У нее и без этого дел было достаточно, и все они, как назло, требовали немедленного исполнения. Она приступила к ним сразу же после выписки и попросила встречавшего ее на машине Патерсона отвести ее сначала домой, чтобы она смогла оставить там вещи и взять кое-что, а потом в центр и высадить ее возле районной аптеки. Отвлекающий маневр с аптекой вполне себя оправдал, ибо Стиву и в голову не могло прийти, что Нора будет его обманывать. Правда, он пытался уговорить ее остаться дома и не утомлять себя долгими походами, уверял, что сам купит и быстро доставит все необходимое, но она с вежливой холодностью отвергла его помощь и сказала, что сидеть дома ей так же невыносимо, как и лежать в больнице, и что небольшая прогулка ей не повредит. Парень пожал плечами, но решил не спорить с подругой детства, а то в противном случае можно было и на скандал нарваться. Всю дорогу Блэквуд себе места от волнения не находила и постоянно смотрела на часы, словно это могло как-то ускорить ход событий. Она почти не слушала то, что рассказывал ей Стив, лишь иногда согласно кивала или делала какие-то замечания, чтобы показать, что участвует в диалоге, но мысли ее витали где-то далеко и совершенно не соприкасались с темой задержания преступников. Патерсон из вежливости делал вид, будто не замечал ее невнимания и отстраненности, и продолжал тем же тоном мерно описывать произошедшие за последние дни события, прекрасно понимая, что его собеседницу это ни капли не интересовало. Когда они наконец подъехали к ее дому, Стив снова настойчиво предложил свою помощь, но в который раз получив резко отрицательный ответ, окончательно отказался от попыток возобновлять эту тему, хоть в глубине души и понимал, что еще долго будет позволять ей вытирать об него ноги и пренебрегать его мнением. Нора попросила подождать ее в машине и быстрым шагом направилась к входной двери, сжимая в руке принесенные отцом ключи. Она совсем не обратила внимания на внутреннее убранство родных ей комнат, в которых не была около двух месяцев, никакая ностальгия ее не накрыла и не вызвала желания в меланхоличной медлительности расхаживать по дому и разглядывать каждую дорогую глазу вещичку. На осмотры времени не было, зато была острая необходимость побыстрее закончить начатое. Нора, совершенно не глядя по сторонам, поднялась в свою комнату на второй этаж, направилась к комоду, вытащила нижний ящик, вышвырнула из него все содержимое, отыскала на самом дне большую старую книгу в толстой накладной обложке, открыла ее на последней странице, залезла пальцами под обложку и вытащила оттуда несколько слегка измятых купюр; потом то же проделала еще с десятком книг, в которых предусмотрительно спрятала от отца свои сбережения. Закончив с безжалостным потрошением, Блэквуд разложила на полу все, что ей удалось найти, и внимательно пересчитала деньги, что-то тихо шепча; сумма осталась прежней, из чего шатенка сделала вывод, что отец не нашел ее тайников и не доставал из них втихаря по купюре во время ее отсутствия. Этот факт ее даже удивил, но она тут же про него забыла, схватив все деньги в охапку и со всех ног бросаясь на выход. Нора благополучно проигнорировала вопрос Стива касательно ее длительного отсутствия и приказала ему гнать что есть силы по указанному на каком-то листке адресу. Она крепко прижимала двумя руками к груди сумку и абсолютно не заботилась о том, как это выглядело со стороны; косые взгляды Патерсона она также пропускала мимо внимания и продолжала смотреть в одну точку, находившуюся на лобовом стекле. Во время поездки они молчали, но если Стива это молчание и угнетало, то Блэквуд оно не волновало вовсе, она принимала его как само собой разумеющееся, а любые попытки друга завязать диалог встречала раздраженными вздохами и нервным передергиванием плеч. Патерсон решил ее не трогать и тоже погрузился в мрачную задумчивость, периодически тяжело вздыхая и бросая на шатенку быстрые пламенные взгляды. Но даже если бы она их и увидела, то и тогда не придала бы им никакого значения, поэтому Стив не волновался касательно того, что ему следовало скрывать свои чувства. Он мог позволить себе любоваться ею открыто, не боясь того, что потом придется как-то оправдываться и смущенно краснеть, завершая свой образ влюбленного идиота глупой улыбкой. Для него даже хмурое выражение ее лица несло в себе необъяснимую прелесть и магнетизм, ему нравилась ее живость, естественность и выразительность, он готов был наблюдать за ней часами, подмечая про себя малейшие изменения ее эмоций, точно так же, как некогда делал Дэннис… Благо до аптеки они доехали довольно быстро, и Стиву не пришлось долго томиться от мучительного молчания. Нора машинально поблагодарила его за помощь, смотря куда-то вниз, сказала, чтобы он не ждал ее, и потянулась уже к дверной ручке, желая поскорее выйти из машины, как вдруг ощутила на своей щеке робкий поцелуй. На мгновение она замерла, словно впала в кому, и перестала понимать, что происходит, но уже через секунду гневно вспыхнула и влепила озадаченному ее реакцией Патерсону пощечину, потом, испугавшись своего порыва, вскрикнула, пробормотала извинения и пулей вылетела на улицу, оставляя парня в крайнем недоумении. Выходка Стива произвела бы на нее совершенно другое впечатление и осталась бы в памяти на гораздо более долгий срок, нежели на две минуты, если бы Блэквуд так не спешила и не была бы вся не своя, находясь под непрекращающимся градом опасений и вечного самобичевания. Она сделала вид, что направилась в сторону аптеки, заметила краем глаза, что машина ее друга скрылась за поворотом, вернулась назад, перешла улицу и побежала в сторону юридической консультации, сжимая изо всех сил сумку и придерживая слетавшие на край носа очки. Из следующих трех часов Нора не запомнила ничего, кроме ужасной духоты в помещении, огромной очереди и, непосредственно, самого адвоката, который ей не очень понравился. Он имел самые высокие оценки в данном агентстве и, осознавая свое превосходство над другими, потребовал сумму в полтора раза больше, чем та, которую Блэквуд изначально планировала потратить на его услуги. Полчаса уговоров ни к чему не привели, и Норе пришлось доплатить, отдав все свои последние деньги. Пожилой мужчина, именовавший себя Беном Гилбертом, уверил ее, что ему удастся исполнить ее просьбу и уменьшить срок подсудимому настолько, насколько это будет возможно. Совершенно измученная и ничего не понимающая, Блэквуд ушла от него в районе десятого и, осознав, что у нее не хватит денег даже на такси, медленно поплелась в сторону своей улицы, глядя себе под ноги и прокручивая в голове картину произошедших событий. Домой она вернулась за полночь и, даже не раздевшись, рухнула на кровать, моментально забываясь тяжелым сном, который, как и все предыдущие, сопровождался кошмарами и одним и тем же видением — разочарованным взглядом голубых глаз. Нора с маниакальным усердием отсчитывала дни, остававшиеся до суда, и совершенно не находила себе места, бродя по пустым комнатам и загибая на пальцах количество пройденных шагов. Неда не было дома, он оставил ей записку, в которой говорил, что поехал в другой город на собеседование; впрочем, Блэквуд отлично знала что это было за собеседование и сколько оно продлится, но ее это ни капли не волновало. Она была несказанно рада тому, что ей не приходилось видеть лицо отца и слушать его невнятное бормотание или пустые рассуждения о бесполезных вещах. Нора наслаждалась своим одиночеством, оно ее несколько успокаивало и помогало сосредоточиться. Однажды она даже позволила себе представить, что мама была еще жива и ходила по дому вместе с ней, беседуя о живописи и литературе. Блэквуд так увлеклась своими фантазиями и настолько прониклась воссозданной в памяти атмосферой тех волшебных дней, что не сразу заметила, что говорила сама с собой вслух и сама же себе отвечала. Однако это не показалось ей чем-то странным или ненормальным, она лишь усмехнулась и продолжила говорить дальше, постепенно прекращая диалог с мамой и начиная его с совершенно другим человеком… И тут только она и опомнилась, почувствовав пробежавший по спине холод и осознав всю неправильность своего поведения. Лилит постоянно звала ее к себе, уверяя, что дядя будет очень рад, если она снова вернется к ним жить на постоянной основе, что она их нисколько не стеснит и не потревожит, что ее комната будет ее ждать, как и прежде. Нора каждый раз обдумывала предложение двоюродной сестры и каждый раз приходила к выводу, что лучше уж она останется у себя. В этих стенах (в которых она провела гораздо меньше времени, чем в доме у Блэквуда-старшего, так как он постоянно забирал ее от своего вечно пьющего брата и растил ее как собственную дочь) она чувствовала себя уединенно и относительно свободно. Здесь ей никто не мешал и не отвлекал ее вечной трескотней обо всем на свете, в этих комнатах была своя особая атмосфера, которая, разумеется, не могла сравниться с роскошными апартаментами Криса Блэквуда, но Нора и не обращала на это внимания. Ее лишь в детстве восхищал огромный и богато отделанный дом дяди, где ее каждый раз принимали, будто принцессу, и потакали всем ее скромным желаниям. Сейчас же ей там было морально душно и некомфортно, уж лучше сидеть в своих простых, но от этого не менее дорогих сердцу стенах и считать часы, проведенные в полном и необходимом одиночестве. Зато она неоднократно звала Лилит к себе и раз за разом пыталась внушить ей то, что уже успела рассказать Ребекке. Но Блэквуд-младшая не так легко поддавалась манипуляциям и оказалась гораздо более стойкой к мольбам, чем Нора себе представляла. Они собирались в ее комнате на втором этаже и часами спорили о том, кто из них прав, а кто нет, и каждый раз, в конце их дискуссий, шатенка чувствовала себя измотанной донельзя, но не побежденной, поэтому следующие переговоры случались практически сразу. В конце концов упорство Норы было вознаграждено вялым согласием дать слегка приукрашенные в пользу обвиняемого показания, но это обещание звучало настолько неубедительно, что Блэквуд потом еще долго тиранизировала брюнетку напоминаниями о том, что она дала слово и что если она его нарушит, то потеряет ее доверие раз и навсегда. Лилит это замечание обидело, да и Нора потом поняла, что, возможно, слишком уж надавила на сестру, но это ее тревожило недолго, можно сказать, и не тревожило вовсе. Она возненавидела четверги, она возненавидела число восемнадцать. Время бежало с космической скоростью в самый неподходящий момент и медленно тянулось тогда, когда ни важных дел, ни каких-либо занятий абсолютно не было. Любая мелочь безжалостно действовала на нервы, любой резкий звук казался нестерпимо громким, чье-либо сказанное невпопад слово в мгновение ока выводило из себя и вызывало сильнейший приступ раздражения, который и скрывать-то было бессмысленно, ибо слишком уж он был заметен. Нора постоянно была как на иголках и стала невыносимо нервной, с чем Лилит и Стиву было очень нелегко смириться. Они старались лишний раз ее не трогать и даже не заговаривать с нею, выжидая, пока она сама к ним не обратиться с какой-либо просьбой. Порой ждать приходилось довольно долго, ибо Блэквуд предпочитала справляться со всем самостоятельно, не желая быть кому-то обязанной, хоть в глубине души и понимала, что помыслы ее родных были самыми что ни на есть бескорыстными. До суда оставалось три дня. Нора как будто ненадолго пришла в себя, отрезвленная мыслью, что ее ожидание наконец-таки близится к своему завершению. В ней вдруг проснулась невероятная работоспособность и вернула ей трезвость мысли, которой ей так сильно не хватало на протяжении всех предыдущих дней. Она несколько раз встречалась с Беном Гилбертом и патетически расспрашивала его о состоянии его подопечного, совершенно не беспокоясь о своей репутации и проявляя ярко выраженное участие, немного смущавшее даже самого адвоката, который к тому моменту уже досконально изучил все материалы дела и пребывал в легком недоумении от того факта, что жертва так яростно защищала своего похитителя. Нора буквально щипцами вытягивала из Бена информацию, но он оставался стабильно немногословен и лишь отделывался замечаниями о неважном самочувствии и неразговорчивости подсудимого. Этого было достаточно, чтобы погрузить Блэквуд в оцепенение и сделать ее еще более асоциальной и молчаливой. Ее саму не на шутку пугала ее реакция на сложившуюся ситуацию, она искренне не понимала, почему так остро реагировала на все, что было связано с ее похитителем, и порой, в минуты особенно сильных переживаний, неосознанно рассматривала тот вариант, что действительно была больна и что трижды проклятый термин «Стокгольмский синдром» мог быть к ней применим на полном серьезе. Эта мысль больше не казалась ей противной или неправильной, она перестала видеть в ней что-то унизительное для себя, ведь, в конце концов, от наименования чувства не поменяются, так не все ли равно, как это называть? Впрочем, она была более чем уверена, что к ней это все-таки не имело никакого отношения, но все же необоснованная неадекватность ее поведения бросалась в глаза и ей тоже, а скрывать подобные порывы было выше ее сил. Последние приготовления занимали все ее внимание и время, но при этом она почти не помнила, что делала в течение этих оставшихся дней, где была, с кем говорила, сколько спала, соблюдала ли предписания врачей, о чем думала, как коротала выдававшиеся свободные минуты. В ее памяти все перемешалось и слилось в один неясный нечленораздельный ком, распутать который не представлялось возможным. Она стала самой настоящей невротичкой, со всеми вытекающими из этого последствиям. Потом на нее ни с того ни с сего свалился целый град сомнений. Нора стала все чаще и чаще задаваться вопросом: зачем она все это делала? Уж не лучше ли ей было вспомнить свой прошлый неудачный опыт и больше не вмешиваться в ход событий? В какой-то момент она полностью согласилась с доводами Ребекки и Лилит и разозлилась на себя за то, что потратила столько сил и энергии на абсолютно чужого ей человека. Она ходила по дому взад-вперед быстрым шагом и громко чертыхалась, крича в пустоту о том, как сильно она ненавидела Кевина Вендела Крамба, его болезнь и в особенности его самую сильную личность! Но, выругавшись по полной, Нора несколько успокоилась и с жаром поклялась кому-то невидимому, что никуда она завтра не пойдет и что ее совершенно не интересует ни судебный процесс, ни вынесение вердикта, что ее не волнует все то, что только связанно с тем человеком, и что она больше и пальцем ради него не пошевелит. Довольная своим решением и уверенная, как никогда прежде, в его непоколебимости, Блэквуд отправилась спать, намеренно не поставив телефон на зарядку, в надежде, что за ночь он разрядится и будильник не сработает. Но как только следующим утром первые лучи солнца проникли к ней в комнату, она молниеносно вскочила и стала перерывать весь свой гардероб в поисках чего-то строгого и однотонного. И впервые в жизни Нора пожалела о том, что у нее не было такого разнообразия в одежде, как у Лилит. Классический стиль она не очень любила и придерживалась, в основном, спортивного, поэтому единственное, что ей удалось отыскать, более-менее соответствующее запросам, так это черные джинсы (вполне похожие на брюки) и темно-синюю рубашку, которая, надо признаться, была в клетку, но это, к счастью, не сильно бросалось в глаза. С прической Блэквуд мудрить не стала, да и времени, как ей казалось, у нее было в обрез, поэтому волосы ограничились обычным расчесыванием и были оставлены свободно спадать на спину. Примечательно было то, что она совершенно не волновалась в тот день и ощущала на себе снисходительно опущенную руку спокойствия, придававшую ей сил и уверенности. Нора, внешне с абсолютно бесстрастным видом, схватила свою сумку, ключи, едва живой телефон и мерным шагом вышла из дома, щурясь на высоко стоявшее в небе солнце и что-то тихо про себя напевая. Она знала, что отправилась слишком рано и что заседание было назначено лишь на двенадцать часов, но ей просто хотелось не спеша прогуляться по городу, ощутить каждой клеточкой его мирно текущую, беззаботную жизнь и только потом уже с головой окунуться в тот ужасный водоворот нервотрепки, поджидавший ее с плотоядной улыбкой мучителя. Нора бесцельно бродила по немноголюдным освещенным приветливым майским солнцем улочкам, неторопливо разглядывала фасады понравившихся ей домов, подмечала количество окон в одном ряду, любовалась яркими клумбами и зеленью, читала названия вывесок задом наперед, пыталась по лицам прохожих угадать их примерный возраст, в общем, делала все то, что не требовало от нее никакой умственной нагрузки и способствовало прожиганию большого объема свободного времени. В ее голове не было места ни угнетающим мыслям, ни уже порядком надоевшим переживаниям. Она чувствовала себя относительно спокойной и свободной, хоть и прекрасно понимала, что это умиротворение покинет ее ровно в ту секунду, когда ее нога переступит порог здания суда. Но об этом она предпочитала не думать, желая отдалить неприятный момент на как можно более долгий срок. Прошел час, второй, третий, и Нора с неудовольствием заметила, что пора было выдвигаться в сторону мэрии. Она нехотя повернула назад и уже менее бодрым шагом направилась к пункту своего назначения, стараясь убедить себя в том, что не станет волноваться по чем зря и впадать в истерики. И больше ни дома, ни скверы, ни прохожие не могли похвастаться тем, что ловили на себе ее заинтересованные взгляды, Блэквуд внезапно стало плевать на все, что ее окружало, она, словно по щелчку, потеряла ко всему интерес и снова замкнулась в себе. Ноги сами несли ее к необходимому адресу, разум противился, но слушать его протесты было некому. И как только светлое кирпичное здание показалось из-за поворота, Нора поняла, что совершенно не была готова к тому, что поджидало ее в этих стенах. Но было уже поздно. Она сама сюда пришла, ее никто не тащил, это был ее выбор, ее решение, и отказываться от него сейчас было как минимум нечестно по отношению к самой себе. Нора это быстро смекнула и, собравшись с силами, заставила себя подойти к входу, стараясь умерить бешеное сердцебиение, которое служило единственным показателем ее волнения. Ее удивило то, что во дворе суда не было ни обилия журналистов, ни телекамер, ни простых зевак, желающих своими глазами увидеть «особо опасного преступника» и насладиться его моральным поражением. Нора шла и непонимающе оглядывалась по сторонам, но ее взору представало лишь несколько неравномерно разбросанных по территории парковки черных машин с тонированными стеклами, в одной из которых она узнала машину дяди, а после приметила и таратайку Стива, стоявшую неподалеку в тени деревьев. Людей вокруг не было совершенно, и это заставило Нору занервничать еще сильнее: уж не перепутала ли она день или время? Но нет, все было верно, она не могла ошибиться, не могла забыть. Блэквуд быстро взбежала по ступенькам и резко рванула ручку двери, желая как можно скорее уже во всем разобраться. Внутри здания было прохладно, а приглушенное освещение добавляло мрачности в представшую перед глазами девушки картину. К ней тут же подошли и попросили представиться. Нора дрожащими руками вытащила из сумки паспорт, предъявила его и была пропущена вперед, где ее в быстром порядке провели до нужного отсека и оставили в узком коридоре, который буквально кишел столпившимися в нем людьми. Она бегло осмотрелась и поняла, что пришла одной из последних, хотя вышла точно раньше всех их вместе взятых. Здесь был и Бен Гилберт, с умным видом рывшийся в какой-то папке с документами, и ее дядя, нарядившийся в свою парадную форму, и одетая с иголочки Лилит, которая стояла в дальнем углу и с жаром о чем-то перешептывалась с Ребеккой, делая вид, что не заметила прихода сестры, хотя Нора была уверена, что Блэквуд младшая ее увидела. Это ее удивило, но она не стала афишировать свое присутствие и решила понаблюдать за всеми со стороны, оставаясь на время в тени. Потом ее блуждающий из-под очков взор упал на Стива, неотступно сопровождавшего Криса Блэквуда и обиженно на нее косившегося. Ей потребовалось не одно мгновение, чтобы понять причину такого поведения Патерсона, и только потом, где-то через минуту, она вспомнила, что во время их последней встречи влепила ему пощечину. «Господи, неужели еще дуется? — пронеслось у нее в голове. — Я уже и забыла давно… но если ему это так принципиально, потом еще раз извинюсь. Как ребенок, честное слово!» Она вновь осмотрела оживленный мелькавшими лицами и гулом приглушенных голосов коридор и впервые подумала о том, что он уже, наверное, был здесь… Ей внезапно стало нестерпимо жарко и душно, она машинально потерла горло и снова встретилась взглядом со Стивом, который, казалось, хотел к ней подойти и что-то сказать, но был зажат между старшими по званию и банально не имел возможности сдвинуться с места. Нора какое-то время за ним наблюдала, ожидая, что он хотя бы жестами намекнет ей на то, что хотел передать, но Патерсон ничего не предпринимал и лишь со странным блеском в глазах на нее неотрывно смотрел. Блэквуд вскоре надоели эти переглядки, она пожала плечами и отвернулась. И в тот же миг дверь в зал заседания открылась и молодая девушка, одетая в идеально белую блузку и черную юбку карандаш, пригласила пройти пострадавших, сопровождающих и стороны обвинения и защиты за ней. Нора почувствовала, как горло свело спазмом от страха, а руки задрожали; она с трудом поднялась на ватных ногах со своего места и крепко прижала сумку к груди, совсем как в тот день, когда ехала оплачивать услуги адвоката. В зал она вошла последней, пропустив всех вперед и непозволительно долго мешкая у входа, изо всех сил не желая переступать порог помещения, в котором должно было свершиться «правосудие». В конце концов ей вежливо намекнули на то, что она всех задерживает, и буквально насильно затолкали ее внутрь. Свободных мест практически не было, порядок рассадки был нарушен, и Норе пришлось сесть вдали от сестры, дяди и подруги, зато близко к проходу и к скамье подсудимых. Этот факт привел ее сначала в замешательство, а потом в панику; она оглядывалась по сторонам, надеясь найти хоть какую-нибудь альтернативу, но ее поиски успехом не увенчались, что изрядно пошатнуло ее выдержку и самообладание. Блэквуд почувствовала, что затряслась самым натуральным образом, и поняла что это было очень хорошо заметно со стороны… Она замерла, сжалась, стараясь занять как можно меньше места, крепче вцепилась в свою сумку и устремила глаза в одну точку, пропуская мимо ушей сдавленный шепот толпы, окружавшей ее со всех сторон и пестревшей незнакомыми ей лицами. Из болезненной прострации ее вывела громогласная фраза: «Встать! Суд идет», после которой все моментально повскакивали со своих мест и прекратили какие-либо разговоры. В зал вошло несколько человек, но глаз Норы зацепился лишь за одну фигуру, облаченную в длинную черную мантию. Судьей оказалась немолодая женщина, посмотрев на которую, хотелось тут же отвести взгляд — настолько она была сурова и антипатична. Лицо ее, казалось, давно уже было лишено проявления светлых человеческих эмоций, на нем лежала тяжелая печать бездушия и черствости; глаза смотрели холодно и сухо; накрашенные телесного цвета помадой губы были плотно сжаты. Впрочем, вид она производила весьма внушительный и — как показалось шатенке — уж точно имела право говорить от лица правосудия. Хорошенько разглядев судью, Блэквуд окинула взором сторону обвинения и защиты: с одной стороны сидел мистер Гилберт, который почему-то старательно избегал смотреть ей в глаза, а с другой — мистер Фергюсон. Он работал вместе с ее дядей, и его Нора очень хорошо знала. От этого сочетания ей стало страшно… Снова мандраж и волна непонимания происходящего поглотили ее с головой, заглушая все вступительные речи судьи. В какой-то момент ей даже показалось, что с ней случится очередной приступ или что она упадет в обморок от царившей кругом духоты. Силы и выдержка изменили ей и заставили вновь ощутить себя пустым, до неприличия слабым и безгласным существом, которое было не в состоянии защитить ни себя, ни кого бы то ни было еще. Нора уже готова была под любым предлогом попросить разрешения удалиться из зала суда, как вдруг ее слуха коснулась за долю секунды приведшая ее в чувство фраза: «Заводите подсудимого». Блэквуд моментально забыла про все свои недуги и впилась горящим взором в открываемую дверь, не веря тому, что наконец-таки этот момент настал и что сейчас она увидит его! человека, заставившего ее пережить как самые ужасные, так и самые счастливые мгновения ее жизни. Секундное ожидание длилось для нее с садистской медлительностью, сердце стучало где-то в горле и приносило почти физическую боль от интенсивности своих ударов, перед глазами все плыло, из-за чего приходилось очень часто моргать и всеми силами стараться фокусироваться на заходивших в зал фигурах. Первым зашел конвоир, держа резиновую дубинку наготове с таким видом, как если бы он сопровождал вооруженного до зубов двухметрового серийного убийцу, на счету которого были сотни жертв; за ним появился второй конвоир и занял свое место возле двери, готовый в случае чего прикрыть напарника, следом вошли еще два бугая и встали по обеим сторонам от клети скамьи подсудимых, предусмотрительно опираясь руками о висевшее у них на поясе оружие. Весь этот маскарад начинал выводить Нору из себя, ибо она, как никто другой, понимала абсурдность всех этих предосторожностей. Но вот наконец в зал завели подсудимого, и Блэквуд почувствовала, как горло свело от подступивших к нему слез, — настолько ярок был контраст между шестью вооруженными различными видами оружия амбалами, призванными сдерживать гнев и ярость особого опасного преступника, и самим особо опасным преступником, который шел, еле переставляя ноги, и готов был повалиться от усталости на землю при первой же возможности. Нора впилась пожирающим взором в фигуру своего похитителя и за несколько секунд приметила все изменения, произошедшие в нем за время их разлуки. Дэннис (Блэквуд была уверена, что это был именно он) имел вид смертельно больного человека, но из последних сил старался держаться с достоинством и не показывать того, как ему было плохо. Его руки были сведены за спиной и закованы, на запястьях виднелись ярко выраженные багровые следы, как если бы наручники не снимали с момента задержания; плечи мужчины были сильно ссутулены и периодически вздрагивали, когда он делал новый вдох, который, казалось, давался ему с большим трудом; голова была низко опущена, как у человека сломленного, отчаявшегося, признавшего свою вину и готового понести любое наказание, вне зависимости от его тяжести. Норе удалось разглядеть его как следует, лишь когда его завели в клетку и повернули лицом в зал, приказав стоять смирно и не двигаться. Блэквуд готова была поклясться, что никогда прежде не испытывала столько чувств одновременно: там была и жалость, и сострадание, и злость, и гнев, и отчаяние, и ужас, и самое необъяснимое — какое-то болезненное чувство счастья, которое она для себя все никак не могла истолковать. Нора смотрела на его исхудалое до невозможности, осунувшееся лицо и не верила, что это был тот самый Дэннис, которого она знала! Она и представить себе не могла, насколько была права, когда говорила, что сейчас это абсолютно другой человек. Он действительно был другим, действительно был изменившимся, только вот таких изменений она никак не предполагала в нем увидеть. И вид сломленного Дэнниса был ей так же невыносим, как и осознание того, что это случилось по ее вине. Нора, ощущая неподдельную щемящую боль в сердце, лихорадочно следила за своим похитителем и не понимала, как за какой-нибудь месяц человек мог так сильно измениться? Дэннис был непередаваемо бледен и худ, он как будто состарился на несколько лет за время своего заточения, и если он намеренно не голодал неделями, то Блэквуд не знала, что еще могло вызвать такую нездоровую худобу. На его лице, которое он так старательно в самом начале ото всех прятал, виделись синяки и не до конца зажившие ссадины. Заметив их, Нора почувствовала жгучий прилив бешенства — да как он посмел позволить им безнаказанно бить себя?! Она продолжала ненасытно вглядываться в его черты и пыталась найти в них отголоски того, что знала в нем раньше. Но чем больше она искала, тем яснее понимала, что перед ней стоял уже совершенно другой человек, и его главное отличие заключалось в том, что он относился ко всему абсолютно безразлично, и в первую очередь, к самому себе. С этим непритворным равнодушием Блэквуд никак не могла смириться. Она больше всего на свете надеялась встретиться глазами со своим похитителем, но он, не прекращая, смотрел себе под ноги, не желая удостаивать собравшуюся публику своим взглядом. И если бы дело было только в этом, то Нора смогла бы облегченно выдохнуть — значит, он не до конца еще растерял крупицы своей гордости, значит, еще не все было потеряно! Но это суждение оказалось ошибочным, и Блэквуд поняла это в тот миг, когда Дэннис во время обращения к нему судьи на мгновение поднял глаза: они были впалыми, потухшими и безжизненными, ни одна мысль не теплилась в их взгляде, ни одна эмоция не отражалась в нем, они были как будто мертвы внутри, точно так же, как и их обладатель. И Норе стало от этого так больно, настолько даже физически больно, что она не смогла сдержать сорвавшегося с ее губ стона и бессильно обмякла на скамье, закрыв лицо руками. Ее реакция ни для кого не оказалась сюрпризом, все предполагали, что одной из потерпевших непременно да станет плохо при виде своего похитителя, но тем не менее в зале поднялась суматоха. Кто-то предлагал открыть окно, кто-то побежал за водой, но Блэквуд тем временем уже полностью овладела собой и не нуждалась ни в чьей помощи. Она не была уверена, что это было разумно с ее стороны — давать волю эмоциям в самый неподходящий момент, но зато была уверена в другом: он ее услышал и теперь он знает, что она здесь. Оттолкнув стакан воды, взволнованно предложенный ей Стивом, Нора заново впилась обезумевшим взглядом в стоявшую в паре метров от нее за решеткой фигуру: Дэннис заметно напрягся и стал гораздо чаще дышать, больше не обращая внимания на возникающие при этом болевые ощущения, его голова наклонилась еще ниже, буквально касаясь подбородком груди, а сведенные за спиной руки, онемевшие от длительного ношения наручников, со всей оставшейся силы сжались в кулаки. «Ну же, давай! Посмотри на меня! — мысленно умоляла его Блэквуд, царапая ногтями ручку своей сумки. — Я здесь, я пришла, я с тобой. Почему ты не смотришь? Ради всего святого, Дэннис, прошу, посмотри на меня! Хотя бы на секунду! Умоляю, подними свои глаза! Дэннис, пожалуйста». Но даже если он и чувствовал ее мольбы на подсознательном уровне, то оставался к ним глух. И если бы Нора только знала, какого труда ему это стоило! Как только он понял, что она находится в зале, что она спасена, что она жива, что она поправилась, в его голове все разом перевернулось, сломалось и заново перемешалось, увеличив его страдания вдвое. Ему было все равно на свое собственное состояние — он просто не хотел, чтобы она видела его таким, но отнюдь не из-за самолюбия, а из-за нежелания доставлять ей дополнительные страдания, которых у нее и без его вмешательства было достаточно. И сейчас, когда он каждой клеткой своего организма ощущал на себе ее пристальный взор, но не мог на него ответить, ему больше всего на свете хотелось провалиться под землю, в прямом смысле этого слова. Он думал, что его уже ничего не испугает и не устрашит, но как же он ошибся… Простоять несколько часов возле предмета своего обожания, ради которого ты безвозвратно загубил свою жизнь, и не сметь даже взглянуть на него, чувствуя бесконечную вину перед ним, — вот истинные муки ада, к которым Дэннис, при всем своем самообладании и силе воли, не был готов. Он знал, что она будет смотреть на него в течение всего судебного заседания, знал, что она будет ожидать от него взаимности, но просто не мог, не смел позволить себе поднять на нее глаза. За этот месяц, проведенный без нее, он кое-как свыкся с мыслью, что больше никогда ее не увидит, и более-менее научился сводить концы с концами. Но сейчас она снова стояла перед ним! Стояла и ждала! Ждала его реакции на ее появление! Неужели она не понимала, что лишь одним своим присутствием доставляла ему невыносимую боль, от которой хотелось выть и лезть на стены?! Неужели она не понимала, что он был не в состоянии чувствовать ее близость, не в состоянии слышать звук ее голоса, не в состоянии ощущать на себе ее взгляд, не в состоянии смириться с тем фактом, что она находилась в трех метрах от него, в то время как он был зажат между толстыми железными прутьями и не мог и шага ступить ей навстречу?! Неужели она не понимала, что его одержимость ею убивала его куда вернее зверского обращения конвоиров, ужасных условий в камере, побоев, издевательств, насмешек?! Неужели она всего этого до сих пор не поняла?! А если поняла, то зачем тогда она здесь? Лишний раз помучить его? Насладиться его поражением, на которое он решился только ради нее одной? Увидеть, как низко может пасть человек? Поглумиться? Забавы ради? Зачем? Дэннис скрипнул зубами и поклялся себе всем, чем только мог, что он ни за что на свете не посмотрит на нее сегодня, даже если ему прикажут или насильно повернуть голову в ее сторону. И пока грубый и резкий голос судьи диктовал список его преступлений, монотонно перечисляя статьи, Дэннис стоял с крепко зажмуренными глазами и прикладывал невероятные усилия для того, чтобы не броситься на стену и не начать со всей силы биться об нее головой, пытаясь потерять сознание и избавить себя, в случае успеха, от возможности терзаться мучительным правом выбора. Но даже сквозь закрытые веки он видел ее перед собой такой, какой запомнил ее в день их последней встречи, — смертельно бледной, бездыханной, окровавленной… Он ничего не мог с этим поделать, леденящий душу образ возникал в его сознании снова и снова, вызывая во всем теле болезненные спазмы. Дэннис понимал, что все это было уже позади, что сейчас она выздоровела и сидела совсем рядом, живая и невредимая, но здравый смысл каждый раз изменял ему и с маниакальной достоверностью возобновлял в его памяти образ любимого, но загубленного им существа на смертном одре. Ему и сейчас казалось, будто в районе левой ключицы у нее по-прежнему виднелась сквозная рана, а по кофте расплывалось огромное багровое пятно, окрашивая все пространство вокруг в этот зловещий цвет. Внушение и уговоры не помогали. Ему нужно было лично убедиться, что с ней теперь все нормально. Ему нужно было посмотреть на нее. Нужно было просто перебороть себя… Но он не мог. Он дал слово. «Да разве же оно имеет какой-то вес, твое слово-то? — раздался в голове голос. — Если вспомнишь, то ты не раз его нарушал, чего уж сейчас кичиться!» Но Дэннис упрямо покачал головой и мысленно ответил сам себе, что, пока у него хватит сил, он будет сопротивляться. Второе «я» лишь пожало плечами и мгновенно испарилось, оставляя в сознании зияющую дыру, со дна которой вновь и вновь норовили подняться невыносимо болезненные воспоминания, которые он похоронил в себе совсем недавно, чуть меньше месяца назад. — Подсудимый, можете сесть, — долетел до него откуда-то извне суровый голос судьи. Вслед за ним последовала просьба адвоката снять наручники с его подопечного, встреченная без особого одобрения холодным взглядом женщины в черной мантии. Но, убедившись, что охраны было достаточно и что в случае чего можно будет без проблем усмирить разбушевавшегося преступника, судья все же позволила подсудимому такую роскошь и приказала освободить ему руки. Нора с ужасом заметила, что Дэннис даже не потер онемевших запястий, как обычно поступали люди, которым только что сняли наручники; единственное, что он сделал, так это одернул рукава рубашки, прикрыв ими глубокие бордовые рубцы на руках. Блэквуд отлично поняла причину его поступка, и от этого ее сердце сжалось ее сильнее. Даже в самые тяжелые минуты своей жизни он думал прежде всего о ней, а потом уже о себе, и это качество ничуть не изменилось в нем даже по прошествии месяца. Подсудимому разрешено было сесть, и он равнодушно повиновался, продолжая сверлить взглядом пол и не выражая своим видом ничего, кроме смертельной усталости и полного отсутствия заинтересованности в происходящем, и начался суд. Суд, который Нора запомнит до малейших подробностей на всю свою оставшуюся жизнь… После долгой обвинительной речи судья начала допрос пострадавших и почему-то первой пригласила к стойке Лилит, что привело шатенку в самое настоящее замешательство: она-то думала, что слово дадут сначала ей, а потом уже сестре, которая пробыла в плену от силы три дня, а никак не месяц. Но, видимо, у судьи были другие планы на проведение заседания, и Блэквуд ничего не оставалось делать, как молча сидеть и наблюдать за разворачивавшейся на ее глазах картиной. Лилит вышла уверенно и бойко, но после того как случайно встретилась взглядом с Норой, смутилась, поджала губы и резко отвернулась, позволяя черным кудрям разметаться во все стороны и хлестнуть ее по раскрасневшимся щекам. Брюнетка произнесла слова присяги таким уверенным тоном, что у Блэквуд не осталось никаких сомнений: ее сестра действительно будет говорить правду — свою собственную правду. Судья попросила потерпевшую рассказать, что она помнит из своего похищения, и Лилит начала свое повествование, чувствуя на себе пристальный взор шатенки, буквально насквозь прожигавший ее со спины. Нора вслушивалась в каждое слово, произносимое Блэквуд-младшей, и пыталась по интонации догадаться: собиралась ли та придерживаться их плана или же решила пойти на попятную и забыть свое обещание? И результат с самого начала оказался неутешительным: Лилит описывала свое пребывание в подвале зоопарка в мельчайших деталях, не скупясь на подробную характеристику поведения своего мучителя, обильно приукрашивая все ужасы заточения, выкладывая информацию давно заученным наизусть текстом, как будто повторяя слова невидимого суфлера. Если бы Нора пребывала в менее сильной прострации и могла бы удивиться, то непременно бы это сделала, но что-то внутри нее словно заблокировало все ее эмоции и заставило с холодной рассудительностью слушать речь сестры, так сильно отличавшуюся от той, что они готовили в течение нескольких дней. Лилит говорила быстро, будто боялась забыть слова, и старалась как можно скорее завершить свой рассказ, периодически косясь на похитителя, который по-прежнему сидел, не двигаясь, и смотрел в пол, никак не реагируя на ее приукрашенные показания. Зато реагировала Нора. Она еще держалась из последних сил, слушая высосанную из пальца историю о том, как он держал их в ужасных, антисанитарных условиях, морил голодом, морально издевался и даже не раз поднимал руку. Но как только Лилит заикнулась о том, что он пытался ее изнасиловать, но, получив отпор, избил и запер в наполненном водой подвале (о чем можно было более подробно узнать из протокола номер четыре, где было все зафиксировано и где приводились результаты экспертизы, засвидетельствовавшей травмы, полученные при домогательствах и избиении), Нора подскочила на месте и возмущенно стала хватать ртом воздух, как будто это ее оболгали и ей нанесли непростительную обиду. Тяжелый взгляд судьи незамедлительно опустился на нее грозной тенью. — Вы что-то хотите возразить, мисс Блэквуд? — строго спросила женщина, недовольная тем, что реакция шатенки была слишком уж заметна окружающим и что оставить ее без внимания было никак нельзя. — Да, Ваша честь, — пролепетала Нора и поспешно поднялась, сильнее сжимая в руках сумку. Судья неодобрительно покосилась на девушку и презрительно скривилась. — Здесь вам не вокзал, никто ваши вещи не украдет; оставьте их в покое, — не требующим возражений тоном приказала она. Все присутствующие с интересом посмотрели на виновницу замечания, чем лишь усилили ее смущение. Блэквуд сконфузилась, на автомате прошептала какие-то извинения, отбросила сумку на скамью и, выпрямившись во весь рост, будто солдат на карауле, впилась взглядом в непроницаемое лицо судьи. — Если ваше замечание не к спеху, то советую вам, мисс, дождаться своей очереди, чтобы озвучить его во всеуслышание. — Простите, Ваша честь, но это не просто замечание, это опровержение. — Вот как? — Светло-голубые глаза с упором на нее посмотрели, желая указать ей на то, что она стояла на грани того, чтобы совершить непоправимую ошибку, но шатенка лишь мотнула головой, сделав вид, что не заметила предупреждения, и необычайно твердым голосом проговорила: — Моя сестра соврала. Никто ее и пальцем не трогал и уж тем более не собирался насиловать. — Откуда ты знаешь?! — вдруг громко взвизгнула Лилит и, резко обернувшись к Норе, бросила на нее полный ненависти взгляд. — Ты разве была там?! Ты разве могла видеть?! — Тишина в зале! — грозно крикнула судья и несколько раз постучала молотком по столу. — Я призываю вас к порядку, юные леди, в противном случае вы покинете судебное заседание гораздо раньше его завершения. Вокруг моментально пробудилось оживление, все стали едва слышно обсуждать увиденную сцену, делать друг другу какие-то знаки руками и кивать головами в сторону одной из потерпевших, но Нора не слышала адресованных ей упреков и не видела десятков повернутых к ней лиц. Она внезапно смертельно побледнела и какое-то время с тупым выражением смотрела на полную праведного негодования сестру, которая разве что искры из глаз не метала, изображая обиженную недоверием особу. В голову Блэквуд ударила страшная догадка: она ведь действительно не видела, что происходило после того, как она попыталась задержать Дэнниса на кухне, во время неудачного побега Лилит. Она ведь, обессилев, осталась лежать там, она ведь ничего больше не смогла предпринять, а вдруг как раз в этот момент где-то совсем рядом… Нора бросила вопрошающий, полный отчаяния взгляд на своего похитителя и тут же яростно отвергла саму мысль о том, что он мог на такое решиться. «Хотя нет, почему же не мог? — словно молния, пронеслось у нее в голове. — Он ведь тогда еще придерживался своих старых взглядов и вполне мог пренебречь нормами морали. Но нет, нет! Он бы потом так себя со мной не вел, он не посмел бы! Неправда, все ложь… Дэннис способен на раскаяние, он бы сам мне потом признался… А если нет? И все-таки…» — Мисс Блэквуд, с вами все нормально? — сквозь звон в ушах донесся до нее равнодушный голос судьи. Нора собрала всю свою выдержку в кулак и кивнула, глядя куда-то в пол. — Вы все еще настаиваете на том, что ваша сестра солгала? — Нет, — едва слышно отозвалась шатенка. — И вы признаете, что незаслуженно обвинили ее в даче ложных показаний? — Д-да. — В таком случае вы сами дали ложные показания, так? Нора промолчала. — Вы в курсе, что это статья? — Ваша честь, позвольте мне вмешаться, — раздался откуда-то сбоку низкий мужской голос, и массивная фигура Криса Блэквуда поднялась со своего места. — Ваша честь, спешу вас заверить, что моя племянница просто переволновалась и на фоне переживаний перепутала некоторые факты. Вы же видите, в каком она состоянии, она только что выписалась из больницы, она не совсем здорова. Я уверен, что она это сделала не со зла, тем более, рассмотрению дела эта небольшая заминка никак не помешала. Я надеюсь, мы сможем продолжить дальше без каких бы то ни было приключений и вмешательств, — последние слова он адресовал Норе и с нажимом на нее посмотрел. — Из уважения к вам, мистер Блэквуд, извольте. Мисс Блэквуд, займите, пожалуйста, свое место и дождитесь своей очереди. Чуть позже мы вас обязательно выслушаем. «Отлично, меня еще и посмешищем сделали, — подумала Нора и безвольно опустилась на скамью, прикладывая ледяные руки к горящим вискам. — Они тут все за одно, все часть одной гнилой системы. Никому нельзя верить, просто никому! О каком правосудии может идти речь, когда майор совершенно спокойно, подавив всех своим авторитетом, может состряпать десятки экспертиз и документов, уличающих человека в преступлениях, которых он не совершал? И никто ему и слова не скажет, иначе сам посетит места не столь отдаленные, причина всегда найдется, это ведь секундное дело — засадить человека! Особенно, когда в твоих руках почти все управление полицией и огромные связи. Главное, чтобы судья была независимой, хотя что-то мне подсказывает, что они знакомы, уж слишком часто они переглядываются… Какой ужас! Как я сразу не догадалась-то! Это по его наставлениям Лилит решила изменить свои показания, во сто крат исказив правду! Сама она никогда не смогла бы так грамотно говорить и безошибочно указывать лишь те факты, которые могут увеличить срок подсудимому. Все слишком правильно, слишком гладко… И как же все-таки удобно, когда любое твое слово автоматически становится правдой, потому что в твоих руках сосредоточена власть, слишком много власти». Нора подняла глаза на сестру, которая продолжала, но уже менее уверенным тоном, рассказывать историю своего пребывания в руках мучителя, и поняла, что перестала испытывать к ней все те теплые чувства, неотступно сопровождавшие ее на протяжении всего их знакомства. Лилит внезапно стала ей противна и потеряла свой неприкосновенный статус в ее глазах. Нора устало отвернулась и безвольно свесила голову, совсем как обвиняемый, который сидел так тихо и спокойно, как будто рассмотрение дела к нему не относилось совершенно. Во много раз приукрашенный рассказ Лилит занял минут двадцать от судебного заседания, и как только она замолчала, мистер Фергюсон моментально задал ей несколько наводящих вопросов, как бы напоминая о том, что она не все договорила. Лилит тут же вспыхнула, скороговоркой добавила недостающие факты и снова затихла, сохраняя на своем лице тупое выражение невинности. Бен Гилберт почему-то промолчал, а когда судья спросила у него: есть ли у стороны защиты вопросы к пострадавшей, отрицательно покачал головой и задумчиво произнес: «Нет, Ваша честь». Лилит разрешили занять свое место; она тут же поспешила ретироваться и, проходя мимо двоюродной сестры, услышала презрительно брошенную в ее сторону фразу: «Актриса!» Брюнетка хмыкнула и с гордым видом прошла мимо Норы, которая проводила ее жгучим от ненависти взглядом. Ее реакцию заметил Крис и громко кашлянул, намереваясь привлечь к себе внимание шатенки и втихаря пригрозить ей, но та не обернулась и проигнорировала его попытку. Майор сжал кулаки и нахмурился: протесты племянницы совершенно не входили в его планы. Следующей вызвали Ребекку, и тут уже Нора испугалась. По-настоящему испугалась. Возмущение и негодование на то, что ей как будто специально не давали слово, сменились мучительным ожиданием показаний подруги, которая сама же участвовала в разработке их оправдательной речи. И пока Ребекка произносила слова присяги, Нора во все глаза за ней наблюдала и молилась всем богам, чтобы на этот раз обошлось без неприятных неожиданностей. — Мисс Тернер, мы вас слушаем, — взял слово мистер Фергюсон и положил перед собой сцепленные в замок руки. Внимание всего зала мгновенно переключилось на вторую пострадавшую. Ребекка неуверенно переступила с ноги на ногу и тихо начала: — Я, честно говоря, не знаю, что еще можно сказать: Лилит поведала все в мельчайших деталях, мне нечего добавить. Сердце Норы оборвалось, и последняя тонкая нить, поддерживавшая на плаву в ее душе веру в людскую честность, оборвалась. Слова подруги резанули ее слух и безвозвратно потонули в возникшем в голове шуме, заглушавшем все доносившиеся извне звуки. Нора уперлась локтями в колени и закрыла лицо руками, желая полностью абстрагироваться от окружавшей ее действительности. Она не могла думать о том, что ее дважды обманули, что два ее самых близких друга нарушили свои клятвы и бросили ее одну, а один, как известно, в поле не воин… Она внезапно почувствовала себя беззащитной и до смешного глупой — ну как можно было поверить в то, что все пойдет так, как она себе спланировала? Это же просто абсурд! Нужно быть последней дурой, чтобы поддаться подобным фантазиям! Она снова переоценила союзников и недооценила противников, пора было уже научиться воспринимать жизнь во всей ее непривлекательной реальности, а не витать в параллельных мирах. До нее долетали обрывки из рассказа Ребекки, которая пыталась усидеть на двух стульях одновременно: говорить правду и при этом пытаться согласовывать свои показания с не совсем достоверными показаниями Лилит. Нора с мрачным злорадством заметила некое расхождение в их словах, но на помощь Тернер незамедлительно пришел мистер Фергюсон и вывел ее из затруднительной ситуации, самостоятельно завершив начатую девушкой фразу, как будто заранее знал ее содержание. «Гребаные клоуны! — думала Блэквуд, исподлобья разглядывая собравшуюся публику. — Устроили тут какой-то цирк, а ведь человеку ни за что ни про что срок добавят! Еще немного и ваш напускной «гуманизм» опустится до средневекового уровня. Мрази. Ненавижу вас всех». Она бросила быстрый взгляд на Дэнниса, но тут же отвернулась, понимая, что один только его вид способен был окончательно выбить почву у нее из-под ног и довести ее до слез. Но это была непозволительная роскошь, и Нора не могла поддаться ее соблазну — ей еще предстояло в одиночку отстаивать честь и жизнь своего похитителя. Только вот если изначально она планировала добиться уменьшения его срока до символического, то теперь приходилось уменьшать его до заслуженного, ибо отлично отрепетированное вранье Лилит стоило не одного добавленного года, а без малого десяти лет. Нора невольно стала вслушиваться в слова подруги и с ужасом поняла, что у той на руках был козырь, существование которого скрыть было совершенно невозможно: если Лилит и ограничилась рассказом о том, как на нее якобы поднимали неоднократно руку, с чем еще можно было поспорить и усомниться в достоверности документов, подтверждающих это, то у Ребекки были самые настоящие травмы, опасные для жизни, и этот факт был правдиво зафиксирован везде, где только можно было, и ни в каких экспертизах не нуждался. Нора понимала, что данное следствие своего заточения Тернер не обойдет стороной и обязательно опишет его во всей красе и будет права, между прочим! Блэквуд до боли закусила губу и, несмотря на пульсирующую в висках головную боль, сосредоточила все свое внимание на показаниях подруги. И Ребекка все рассказала, приписав себе парочку несуществующих повреждений (в наличии которых, разумеется, никто не усомнился — это ведь было зафиксировано! достоверность и законность были на ее стороне) и немного приукрасив сам момент нанесения побоев, выдавая своего похитителя за садиста и кровожадного маньяка, который долго и мучительно ее пытал, получая огромное наслаждение от каждой ее сломанной кости. Дэннис слушал ее с меньшим невниманием, ему было даже в какой-то мере интересно в самом начале, ибо Ребекка еще давно произвела на него впечатление умной и рассудительной девушки, которая почем зря болтать не станет, но, к его сожалению, ее версия оказалась еще более тривиальной, чем версия Лилит. И когда Тернер дошла до момента, описывающего нанесение ей увечий, мужчина едва заметно скривился, выражая этим молчаливым протестом свое недовольство к подобному искажению фактов, и вдруг услышал звонкий, переливающийся смех, внезапно прервавший речь Ребекки и обративший на себя внимание всего зала суда. От этого смеха сердце Дэнниса болезненно сжалось, а всю апатию как рукой сняло. Он устало поднял кончики губ и тихо-тихо усмехнулся, согреваясь от одной только мысли, что она не принимала участия во всем этом маскараде и так же искренне ему удивлялась, как и он сам. Но поступок Норы имел успех не у всех и вызвал бурное негодование судьи, которая прорычав сделала девушке второе замечание и пригрозила ей тем, что ее выведут из зала, если она еще раз нарушит порядок или влезет в выступление других. Блэквуд, относившаяся теперь ко всему без должного уважения и опасения, снисходительно бросила извинения сквозь нервный смех, но все же замолчала, надолго сохранив на бледных губах измученную улыбку. Она пристально наблюдала за Беном Гилбертом, который большую часть заседания молчал и лишь вытирал вспотевший лоб платком, попутно тяжело вздыхая. Если он и задавал какие-либо вопросы, то настолько неприметные и бессмысленные, что ответы на них совершенно не могли сыграть на руку его подзащитному, о существовании которого адвокат, казалось, забыл вовсе. Нора не понимала его поведения и воспринимала в штыки все его попытки что-то вяло противопоставить вполне убедительным показаниям потерпевших. Но что больше всего волновало Блэквуд в тот миг, так это то, что за все это время ни одного слова о болезни и невменяемости подсудимого сказано так и не было. Его судили как обычного, здорового человека, как будто он полностью понимал все то, что совершал, как будто он был самым заурядным преступником, находившимся в состоянии нести полную ответственность за свои поступки… Нору обдало холодом, она судорожно смотрела на часы и мечтала, чтобы этот ад уже поскорее закончился, но все длилось невыносимо медленно и от этого еще более комично. Ребекку, как наиболее пострадавшую от рук маньяка, допрашивали гораздо дольше, и когда ее наконец уже отпустили, Блэквуд готова была крикнуть на весь зал: «Ну слава тебе, господи!» и поклониться в пояс тем, кто завершил еще один акт этого нелепого спектакля. Судья тем временем неторопливо перебирала какие-то бумаги, лежавшие у нее перед глазами, мистер Фергюсон, полностью довольный своим исполнением миссии карателя, ковырялся в ногтях, спрятав руки под столом, Бен Гилберт щелкал ручкой и тоже поглядывал на часы, как будто каждая минута его жизни стоила баснословных денег и не могла быть потрачена впустую. Во всем зале царило непривычное затишье, как показалось шатенке, затишье перед бурей. Нора, не отрываясь, смотрела на судью и постепенно начинала терять терпение, чего делать было категорически нельзя в сложившейся ситуации, она это понимала, но в крови уже начинало клокотать раздражение, грозившееся перерасти в самое настоящее бешенство. Ее спасло только то, что женщина в черной мантии случайно встретилась с ней взглядом и прочла на ее лице явно выраженный вызов. Накрашенные светлой помадой губы недовольно скривились и произнесли заветную, долгожданную фразу: «Мисс Блэквуд, прошу вас подойти для дачи показаний». Нора внезапно почувствовала прилив сил и до жути необходимой уверенности, она чуть ли не бегом приблизилась к стойке и произнесла слова присяги с таким жаром, что даже предвзято относившаяся к ней судья была впечатлена и приятно удивлена ее порывом. Поймав на себе тяжелый взгляд мистера Фергюсона, девушка ничуть не смутилась и с достоинством посмотрела на него в ответ, желая придать своему взору как можно больше красноречия. Знакомый ее дяди странно усмехнулся и пододвинулся ближе к столу, снова сцепляя руки в замок и помещая их перед собой. — Ну что ж, мисс Блэквуд, вот и ваша очередь настала. Что вы нам расскажете? — Правду, — парировала Нора и оглянулась на сидящего за решеткой подсудимого; ее взгляд скользнул по его исхудалой, уставшей фигуре и наполнился стальной твердостью. — Правду и только правду. И зал услышал третью версию, так мало похожую на предыдущие две. Нора говорила как настоящий оратор, умудряясь полностью завладеть вниманием толпы и управлять ее эмоциями. Она действительно рассказала все так, как оно и было на самом деле, ничего не утаивая и не приукрашивая (она умолчала лишь о своей одержимости идеей сбежать и начать новую жизнь вместе с подсудимым и о некоторых личных для нее деталях), и единственная вольность, которую она себе позволила, заключалась в том, что она называла своего похитителя не Кевином — как делали это прошлые опрошенные да и все на заседании в целом, — а Дэннисом. Мистер Фергюсон тут же взялся объяснить судье и всем остальным подобную вариацию имен подсудимого, уточнив, что на протяжении всего того времени, что похищенные провели со своим похитителем, он каждый раз из соображений безопасности назывался разными именами, и имя «Дэннис» было наиболее часто использовано. Подобное объяснение всех удовлетворило, и Норе было разрешено продолжить (никто не стал ее исправлять, так как по залу уже прокатилась информация, будто эта девушка была немного не в себе и так и не оправилась до конца после случившегося). И когда же Нора закончила свою пламенную речь, в которой она практически полностью взяла на себя роль адвоката, все находились под неоднозначным впечатлением от услышанного: многие перешептывались и косо смотрели то на нее, то на подсудимого, вдруг резко изменившегося в лице, и пытались составить свою картину происходящего, хваленый Бен Гилберт молча сидел, низко склонив голову, а мистер Фергюсон открыто усмехался, язвительно глядя на девушку. — Мисс Блэквуд, ваш рассказ крайне интересен, но все же он, как вы сами могли заметить, несколько отличается от предыдущих версий, хотя все трое потерпевших с честным видом давали присягу и клялись говорить только правду. И все же мне, из уважения к вам, — прокурор слегка поклонился Норе, — не хотелось бы сразу в чем-то вас обвинять, но позвольте спросить: почему ваше видение этого происшествия так сильно отличается от видения вашей сестры и подруги? Откуда-то с задних рядов с большим запозданием послышался громкий кашель майора Блэквуда, предостерегающий своего напарника об опасности подобных вопросов, но Нора его опередила и спокойно заявила: — Потому что моя сестра, подруга и даже сам адвокат, как ни странно, не уточнили одну деталь, которая является важнейшей при рассмотрении этого дела. — И что же это за деталь? — неуверенно спросил мистер Фергюсон, скованный теперь по рукам и ногам обязанностью во всем разобраться. Нора сделала секундную паузу и, дрожа всем телом, ответила: — Нелогичность поведения обвиняемого в моем рассказе объясняется одним простым фактом — он психически нездоровый человек с множеством диагнозов и отклонений, и если вы проведете экспертизу, то непременно увидите, что… Прокурор остановил ее движением поднятой руки и с видом человека, ожидавшего гораздо худшего исхода, вздохнул и достал из своей папки какой-то документ. — Экспертиза, о которой вы говорите, уже была проведена, и она не выявила у мистера Крамба никаких болезней. Он был признан полностью вменяемым и здоровым. Ваша честь, прошу вас ознакомиться с результатами экспертизы, — мистер Фергюсон протянул судье заключение психотерапевта и снова обратил свой невозмутимый взор на Нору, которая от услышанной информации, в прямом смысле этого слова, потеряла дар речи. Казалось, даже сам подсудимый встрепенулся после высказывания прокурора, но искра в его взгляде почти мгновенно потухла и вновь сделала его безжизненно пустым. Какое-то время в зале суда царила звенящая тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием одной из похищенных, которая все еще не могла прийти в себя и, в неописуемом изумлении, во все глаза смотрела то на судью, то на мистера Фергюсона. Последний как будто решил над ней сжалиться. — Может, мисс, вы хотите лично ознакомиться с этим документом? Извольте, у меня есть копия. Ваша честь, вы позволите? — Позволяю. Все та же девушка в белоснежной блузке и черной юбке карандаше подошла к прокурору, забрала у него копию медицинского заключения и передала ее Норе, руки которой безбожно тряслись. Блэквуд несколько секунд тупо смотрела на плывущие перед ее глазами строчки и понимала, что была не в состоянии что-либо разобрать из написанного. Тем временем за ней внимательно следили все присутствующие. — Ну что, убедились? — Простите я… я не могу прочитать, что здесь написано… — дрожащим голосом тихо сказала Нора и оперлась на стойку, стараясь удержать равновесие и не упасть. Искрящиеся глаза прокурора задержали на ней свой пристальный взгляд. — Почему? Вам плохо? — Нет, все в порядке, просто голова немного закружилась, — выдавила из себя Нора и подняла в воздух руку с копией заключения. — Это все ложь, я не верю ни единому слову в этом документе. — Но вы ведь даже не сумели его прочесть! — с явной сатирой заметил мистер Фергюсон и оглянулся в поисках поддержки: у многих на лицах виднелось то же оживление и согласие. Блэквуд замотала головой. — В этом нет необходимости, господин прокурор, ибо я прекрасно знаю, что приведенные здесь факты неверны, — серьезно ответила она, пропустив мимо ушей адресованную ей колкость. — Я прожила с этим человеком месяц и я больше верю собственным глазам, нежели сфальсифицированным документам. — Однако же, ваши глаза вас только что подвели, — не удержался мистер Фергюсон, но тут же принял серьезный вид и извинился. Нора смотрела на него мутным взглядом и ничего не отвечала. — Мисс Блэквуд, я советую вам быть более осмотрительной в выборе выражений, — взяла слово судья и строго стрельнула глазами на пострадавшую, — вы уже не в первый раз обвиняете окружающих в дезинформации. У вас для этого есть какие-то резонные основания? — Никаких, Ваша честь, кроме тех, что я знаю, что все это ложь. — Доказательства, мисс, доказательства! В суде без доказательств никак, а то, что вы присягнули на конституции, еще не значит, что каждому вашему слову мы должны слепо верить. — Но им же поверили! — не сдержавшись, крикнула Нора и ткнула рукой в сторону Лилит и Ребекки. — Соблюдайте, пожалуйста, порядок в зале суда! — пригрозила судья и потянулась за молотком. — Мисс Тернер и мисс Блэквуд-младшая предоставили документы, подтверждающие все данные ими показания, в то время как у вас на руках нет абсолютно никаких доказательств невменяемости подсудимого. — А разве поиском этих доказательств не адвокат должен заниматься? — шатенка с нажимом посмотрела на Бена Гилберта, но он отвел взгляд в сторону и сделал вид, будто не заметил ее намека. Судья побагровела. — Вот именно, мисс, — адвокат! А раз он подобными сведениями не располагает, значит, это в рассмотрение дела не входит или не существует вовсе. — Великолепная логика! То есть если человек недобросовестно выполняет свою работу и это каким-то образом отражается на других, то на его халатность нужно закрыть глаза и сказать, что ее не существует вовсе? — Вы забываетесь, мисс Блэквуд! — повысила на нее голос судья и от переполнявшего ее возмущения даже привстала в своем кресле. — У нас тут не дебаты, прошу заметить, а судебный процесс. Будьте добры говорить по делу, а не вдаваться в философские размышления. — Я и говорю по делу, Ваша честь! Вы же меня просто не слышите! — выпалила Нора и тут же поняла, что все ее старания уходят в никуда, не находя никакого отклика в головах этих заранее кем-то проплаченных представителей закона. Она глубоко вздохнула и закрыла на мгновение глаза. — Я требую апелляции. — Ваша честь, мне кажется, мы все тут немного переутомились и переволновались, не лучше ли сделать небольшой перерыв? — заискивающе спросил мистер Фергюсон судью и многозначительно на нее посмотрел. Женщина в черной мантии обвела всех присутствующих блуждающим взглядом, натыкаясь на действительно уставшие и покрасневшие от духоты лица, и стукнула молотком по подставке. — Объявляется перерыв в десять минут. Просьба покинуть зал заседания. Нора, словно во сне, сошла с пьедестала, тут же была кем-то подхвачена под руку и выволочена в быстром порядке в коридор. Крис Блэквуд дотащил ее до окна и развернул лицом к себе, свирепо глядя на полуживую девушку сверху вниз. — Какого черта ты творишь?! — прошипел он, стискивая ее предплечья. — Мы же договаривались! — Ни о чем я с вами не договаривалась, дядя! — гневно процедила шатенка и вырвала свои руки из хватки майора. — И творите здесь вы, а не я! Майор в бессильной злобе заскрипел зубами и резко обернулся, выискивая кого-то взглядом. — Кто должен был ее предупредить? Я спрашиваю: кто, мать вашу, должен был ее предупредить?! Откуда-то сбоку сквозь скопившуюся в коридоре толпу протиснулся Стив и, побледнев, широко распахнутыми от волнения глазами смотрел то на вышедшего из себя Криса, то на ощетинившуюся из последних сил Нору. — Я, мистер Блэквуд, — негромко, но уверенно произнес парень, остановив свой взгляд на шатенке, которая на него совершенно не обращала внимания и нетерпеливо топталась на месте, чувствуя непреодолимое желание растолкать всех этих конспирологов и снова ринуться в бой, с пеной у рта требуя апелляции. — Ты? — взревел майор и яростно сощурился на добровольца. — Тогда какого черта ты не рассказал?! — Я думал, ей уже объявили обо всем… — Это ведь была твоя обязанность, дорогой мой, так какого дьявола ты подумал, что за тебя это уже кто-то сделал?! — Я не знаю, сэр, я правда решил, что она в курсе. Я пытался сегодня к ней подойти и уточнить, но не успел… — Тебя не учили, что неприлично в присутствии человека отзываться о нем в третьем лице?! — раздраженно прокричала на Патерсона Нора, с каждым новым произнесенным словом все сильнее и сильнее повышая голос. Стив моментально сконфузился и хотел было коснуться подруги, дабы выпросить у нее прощения нежным поглаживанием по плечу, но она отскочила от него как от прокаженного и предостерегающе подняла вверх руки. — Не надо. меня. трогать, — стальным голосом проговорила Нора, и синее пламя мгновенно полыхнуло в ее глазах. Патерсон покорно отступил назад и больше не предпринимал никаких попыток сблизиться с нею. Он повернулся в сторону майора и еще в течение минуты выслушивал наставления и упреки касательно его расхлябанности и недальновидности (надо признаться, ни одним, ни другим он не страдал). Перерыв оказался еще более напряженным и тяжелым, чем само заседание: люди набились, как сельди в бочке, они постоянно толкались и пытались протиснуться к открытому окну, чтобы хоть чуть-чуть подышать свежим воздухом, кто-то додумался уйти в другой отсек и переждать эти десять минут там, но общему состоянию это не слишком помогло, и в коридоре было по-прежнему тесно и душно. Нора вырвалась из оцепившего ее кольца и опустилась на скамью, на которой сидела еще до начала заседания. Она стиснула голову руками, зарываясь пальцами в волосы, и болезненно зажмурилась. Где-то прямо над ней во всю бушевал Крис, обращаясь то к ней конкретно, то к кому-то в пустоту. Он что-то гневно шептал, стараясь производить не слишком много шума, и размахивал руками во все стороны. Досталось и Стиву за его оплошность, и Лилит за то, что она забыла упомянуть какую-то очень важную деталь, и мистеру Фергюсону, слишком вальяжно и неосмотрительно себя ведущему, но больше всего гнева, разумеется, было вывалено на Нору. Поначалу она молча сносила поток непонятных ей упреков, пропуская мимо ушей крепкие словца, которыми ее дядя частенько не брезговал, но вскоре ее собственное раздражение достигло своего апогея и заставило ее вскочить и наброситься в ответ на майора. — Да в чем вы меня обвиняете, в конце концов?! В том, что я была не в курсе вашего заговора и не дала ложных показаний? Вы серьезно?! — Да я ведь это не ради себя, а ради тебя делаю, дурья твоя башка! — крикнул Крис на весь коридор, но тут же взял себя в руки и вновь перешел на гневный шепот: — Этот ублюдок похитил мою дочь и племянницу, мучил их и намеревался убить, и неужели ты думаешь, что после всего этого я позволю ему спокойно отдыхать в психушке, годами пить какие-то таблетки, гулять на свежем воздухе, посещать их гребаные кружки и меланхолично беседовать с психиатрами?! Да никогда в жизни! Слышишь?! Никогда! Эта мразь у меня в колонии строгого режима сгниет и божьего света никогда больше не увидит! Ты меня поняла?! Нора слушала его молча, пораженная его мстительностью и расчетливостью. Теперь в ее голове все окончательно прояснилось, и все кусочки пазла сложились в одну отвратительного вида картину. Теперь Блэквуд понимала все: и тот мутный выпуск новостей, и странное поведение Ребекки и Лилит во время последних дней перед судом, и бездействие адвоката, которому Крис, разумеется, заплатил за молчание или же просто чем-то припугнул, и этот порыв Стива ей что-то рассказать, и сговорчивость судьи на некоторых моментах, и присутствие мистера Фергюсона в качестве прокурора — все теперь было логично и объяснимо. Все было продумано еще давно и безукоризненно выполнено. Это напомнило ей самый настоящий фанатизм со всеми из него вытекающими. Майор действительно был одержим идеей посадить похитителя своей дочери и племянницы если и не на пожизненный, то уж на приближенный к нему срок точно. Он не пожалел ни сил, ни денег, ни времени на создание своего плана и претворения его в реальность. Все это он подробно расписывал Норе в течение пяти минут, пытаясь объяснить ей свою позицию и искренне удивляясь тому, что она ее не понимала. Он старался добиться ее расположения во избежание дальнейшего продолжения конфликта, но, видя молчаливое несогласие и осуждение в ее глазах, перестал церемониться, схватил ее за руку и оттащил в самый дальний угол коридора, где никто не мог их слышать. — И заруби себе на носу, дорогуша, — начал он пугающе непоколебимым голосом, в котором просвечивалась самая настоящая ненависть, — я не намерен из-за твоей прихоти и твоего напускного благородства менять свои планы и даровать этой мрази пребывание в курортных условиях. Он заплатит и заплатит сверх меры, это уже вопрос решенный. И своими истериками и апелляциями ты ничего не добьешься, лишь опозоришь себя и меня перед всем судом, оно тебе надо? — Мне на это все равно, я этих людей вижу в первый и последний раз, а вот жить с этим грузом мне потом всю жизнь придется. — А мне с этими людьми, как ни странно, еще работать много лет бок о бок, и я не позволю тебе больше никаких выходок, это понятно? И о каком грузе ты вообще говоришь? — Майор презрительно скривился. — Посадить очередную сволочь и сделать мир чище — это вовсе не груз. Это подвиг. Нора резко вскинула на него горящие глаза и с большим трудом подавила клокотавшее внутри бешенство. — Он не сволочь, — дрожащим от напряжения голосом проговорила она, — не мразь, не ублюдок и не скотина. Он просто больной человек, у которого не было выбора. Я бы на вас посмотрела, если бы вы оказались в такой ситуации, как он. Крис ошарашенно посмотрел на племянницу и на полном серьезе приложил огрубевшую ладонь к ее лбу. — Ты случаем не больна? — тихо спросил он и опасливо огляделся по сторонам, совсем как мальчишка, желающий скрыть что-то от строгих родителей. — Ты это… давай… заканчивай с этими проповедями, слышишь? Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты это несерьезно, но черт меня дери! ты его оправдываешь?! Ради всего святого, прекращай играть в сестру милосердия и возвращайся в реальный мир. Здесь нет места пустой жалости. Это уже не смешно. — Вы не видите, что я не смеюсь? — серьезно спросила Нора. — Тем хуже для тебя. Я предполагал, что с тобой это могло случиться, ты же до дури впечатлительная, совсем как твоя мать. — Случиться что?! — Не маленькая, сама знаешь, или вы с Ребеккой не обсуждаете азы психологии? Видимо, придется тебя возить по психологам, вот уж совсем не кстати, но делать нечего… Крис задумчиво почесал затылок и подтолкнул девушку обратно в коридор, попутно наклоняясь к ее уху и понижая голос до привычной грубой интонации: — Я надеюсь, ты меня услышала? Никаких протестов, возражений, апелляций, выкриков и тому подобного. В зале почти все поверенные люди, но есть и те, кто не в курсе, и их нам смущать не надо, это ясно? Я не понял, ты плохо слышать стала? — Нет, — двусмысленно ответила Нора и, ускорив шаг, отдалилась от майора. После их диалога ей стало нестерпимо плохо и тяжело, как будто гигантская глыба навалилась на нее сверху, но не убила ее до конца, а оставила в мучениях доживать свои последние минуты и заставила думать о смерти, как о величайшем спасении. К моральным страданиям добавлялись еще и физические в виде жуткой головной боли и тошноты, вызванной непрекращавшейся духотой. Нора подошла к пустующей стене, прислонилась к ней спиной и приложила к вискам ледяные пальцы, как обычно делала, когда пыталась справиться с мигренью. Но на этот раз это не помогло. Боль не утихла и застучала внутри черепа с удвоенной силой, ускоряя сердцебиение и заставляя чаще дышать. Нора попыталась переосмыслить ныне доступную информацию и понять, что ей делать с ней дальше, но в сознании горела лишь одна неосторожно брошенная Крисом фраза: «В зале есть те, кто не в курсе». «Слава богу, они все же есть! — смутно соображала Блэквуд, щурясь от падавшего из окна света, который внезапно стал казаться невыносимо ярким. — Ни в коем случае нельзя переставать бороться и возмущаться, нужно подать апелляцию, кто бы что там ни говорил. Если дядя так дорожит мнением этих людей, значит они из его же сферы, следовательно, можно попытаться через них добиться пересмотра дела. Только вот как их распознать? Впрочем, необязательно знать их в лицо, гораздо важнее, чтобы они сами заметили несостыковки и задумались… А если нет? А если он говорил совершенно о другом круге людей? Например, о вот этих женщинах, которые, кажется, нам седьмая вода на киселе. Что они вообще тут делают, заседание же закрытое…» От размышлений Нору отвлек голос девушки в белой блузке, призывавший всех вновь пройти в зал. Блэквуд на еле гнущихся ногах последовала примеру окружающих, но как только очутилась на своем прежнем месте, почувствовала себя совсем плохо и тут же захотела оттуда уйти, неважно куда, главное, чтобы насовсем и гори оно все синим пламенем! Никакой перерыв не помог ей прийти в себя и не вернул трезвость мысли ни на грош. Она машинально огляделась, и ей показалось, что людей стало больше, впрочем, какая ей была разница… Судья и ее помощники зашли в зал заседания последними, и когда все приготовления были завершены, а формальности соблюдены, начался второй этап рассмотрения дела Кевина Вендела Крамба, в то время как сам подсудимый до сих пор ни разу не поднял головы и не посмотрел по сторонам, оставаясь все таким же равнодушным, отстраненным и усталым. В его лице читалось что-то наподобие досады, как будто он заранее знал решение судьи и молил уже огласить его поскорее, лишь бы только избавиться от необходимости наблюдать за этой ломаной комедией. Но у «сильных мира сего» были другие планы и взгляды на происходящее, поэтому допрос возобновился, и на сцену вышли новые, доселе незамеченные никем лица. Нора сначала действительно сидела тихо и смирно, как будто решила все-таки послушаться совета дяди и не создавать лишних проблем ни себе ни ему, но как только в зал пригласили свидетеля по фамилии Хайд и явился тот самый гопник, с которым у нее вместе с Дэннисом произошла небольшая стычка в столовой гостиницы, Блэквуд встрепенулась и снова стала внимательно следить за допросом, тем более, что возникший из ниоткуда экземпляр обещал выдать что-то грандиозное. Для чего он вообще был приглашен и какие показания он мог дать — было для Норы загадкой, но вскоре она поняла, что единственная задача, которую взвалили на плечи этого чахлика, заключалась в том, чтобы он подтвердил грамотно созданный деспотичный образ подсудимого и лишний раз описал его ужасное обращение с пострадавшей. Нора слушала его запинающуюся речь сначала с нескрываемым презрением, но чуть погодя она стала ее даже смешить: настолько нелепо было все то, что пытался выдать за правду так называемый мистер Хайд, что даже самый неискушенный слушатель должен был заподозрить что-то неладное и заметить всю абсурдность его показаний. Нора, не задумываясь, опровергла все то, что в течение десяти минут так старательно расписывал гопник, и твердо заявила, что никто ее не запугивал, не тиранил и не бил, что все это ложь и бред полудурка. Но ей как всегда не дал договорить мистер Фергюсон, перебив ее на полуслове и снова прибегнув к несуществующим фактам и доказательствам. Но под конец напор пострадавшей и ее желание отстоять свою позицию настолько его удивили, что он не удержался и спросил: — Мисс Блэквуд, вы ставите всех нас в неловкое положение. Складывается впечатление, будто вы всеми силами желаете оправдать вашего похитителя, а не добиться того, чтобы он понес заслуженное наказание. Так на чьей же вы стороне? — На стороне правды, — в который раз ответила Нора и в упор посмотрела на прокурора с таким видом, как будто знала всю его подноготную. — И если бы речь шла о по-настоящему заслуженном наказании, я бы тут так долго не выступала. — Так сделайте милость, займите свое место, — с приторной вежливостью, из-за которой шатенке захотелось свернуть ему шею, ответил мистер Фергюсон и указал глазами на скамью позади девушки. — Ваши выступления лишь мешают рассмотрению дела и сбивают следствие с толку. Мы вас внимательно слушали, дайте же высказаться и другим. Нора с грохотом приземлилась на свое место и замолчала лишь потому, что испугалась, что ее могут выгнать из зала суда, а этого она допустить никак не могла: ей непременно нужно было контролировать ситуацию, быть в курсе всего, пусть ей и не давали слово, зато она могла в это время мысленно составлять свою новую речь, основываясь на новом услышанном вранье. Так она и сделала. После мистера Хайда к стойке пригласили мисс Контри, девушку, обслужившую похитителя и его жертву в аэропорту, на стойке регистрации. Это было единственное выступление, в которое Блэквуд никоим образом не влезла, потому что сказать и противопоставить ей было действительно нечего: все, что говорила мисс Контри, являлось неоспоримой правдой, зафиксированной на этот раз в несфальсифицированных документах. Девушка рассказала про поддельные паспорта, опознала подсудимого, уточнив лишь то, что в момент их встречи он был в гриме, но это все равно не помешало ей каким-то образом узнать его сейчас. Нора напряженно слушала ее речь и чувствовала себя приговоренной к смерти преступницей, у которой отнимали самое дорогое — последние минуты жизни. Она понимала, что с каждым новым допрошенным этот маскарад постепенно приближался к своему трагическому концу, а она так и не успела ничего сделать! Так и не успела добиться справедливости! И осознание собственной беспомощности сжимало ее сердце с нечеловеческой силой. Ей внезапно стало тошно от самой себя, от своей самонадеянности и уверенности, с которой она так гордо шла отвоевывать честь и свободу своего похитителя. Все в одно мгновение заискрилось, полыхнуло и рассыпалось пеплом у нее на руках, оставив ее совсем одну наедине с отчаянием и бессилием.***
Заседание длилось еще неизвестно сколько. Нора давно потеряла счет времени и перестала понимать, что происходило вокруг. Ей казалось, будто она в этом зале родилась, выросла, состарилась и вот уже скоро там и умрет, на радость собравшейся публике. Ей было жутко паршиво как физически, так и морально. Звучавшие вокруг голоса слились в одну непонятную кашу и перестали поддаваться анализу; Нора осознавала лишь одно — все было плохо, все было очень и очень плохо. Оставалось лишь отсчитывать последние минуты до неотвратимого конца и проклинать себя за бездействие, с которым она также ничего не могла поделать. Нервы были натянуты до предела, в голове что-то стучало и противно щелкало, болезненная пульсация разносилась по всему телу и заставляла его дрожать, как в лихорадке. Норе показалось, что она отключилась на какой-то срок, прислонившись к спинке скамьи и только поэтому удерживаясь в сидячем положении, а очнулась лишь тогда, когда подошло время выносить приговор. Она непонимающе огляделась по сторонам, пытаясь понять причину всеобщего оживления, и в этот момент откуда-то сбоку до нее долетела брошенная неизвестной ей женщиной фраза: «Наконец-то! Давно пора было с этим покончить, а то битый час здесь торчим, а толку никакого». «Как, уже конец? — промелькнуло в воспаленном мозгу шатенки. — Неужели и в правду конец?! Нет-нет-нет, только не это! Я ведь ничего не сделала, ничего не успела!» Нора судорожно сглотнула и посмотрела на Дэнниса. Казалось бы, трудно было найти более незаинтересованного в судебном процессе человека, чем сам обвиняемый. Мужчина сидел, положив на колени сцепленные замком руки, и невидящим взглядом сверлил пол; за все это время он ни разу не шелохнулся и не поменял своей позы, оставаясь ко всему бесстрастным и глухим. Пару раз он все-таки нервно вздрагивал, но тут же вновь погружался с головой в бездонную пучину апатии, из которой его ничего не могло вытащить, кроме периодически звучавшего совсем рядом голоса. Никто из присутствующих на него практически не смотрел, все внимание толпы было сосредоточено на выступающих и на их речах, сам же подсудимый вызывал совсем скудный интерес, и был бы этим, вероятно, обрадован, если бы не был так равнодушен. Тем временем Бен Гилберт произнес парочку пустых, ничего не значащих слов и чинно сел на свое место, показывая всем своим видом, что на данном этапе его задача выполнена и все полномочия сняты — теперь он просто обычный созерцатель, точно такой же, как и десятки других. Мистер Фергюсон передал судье стопку каких-то документов и поправил галстук, даже не пытаясь скрыть на своем лице злорадное выражение, адресованное двум людям в зале, но они на него не смотрели и не могли по достоинству его оценить. Судья несколько минут читала предоставленные ей бумаги, потом наклонилась к присяжным и шепнула им для вида пару слов, имитируя принятие решения, затем выпрямилась, взяла в руки папку и поднялась со своего широкого кожаного кресла. За ней встали и все остальные. В зале воцарилось гробовое молчание. Судья обвела всех непроницаемым, строгим взглядом и остановила его на похитителе. — Подсудимый, встаньте! Дэннис вздрогнул от неожиданности и покорно поднялся, устремляя мутный взор на окно, в которое проникали лучи ко всему безучастного солнца. Подобное разнообразие несколько его одобрило, но как только он поднял глаза от пола, тут же пожалел о содеянном, ведь теперь его боковое зрение являло ему то, на что он вот уже как два часа силился не смотреть. Мужчина сглотнул и призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы неотрывно наблюдать только за окном, пока ему будут зачитывать приговор. Судья дождалась, пока обвиняемый выполнит ее приказ, и, как только это случилось, начала произносить вступительную часть речи, слова которой и без зрительных подсказок, в виде прикрепленных к папке листов, знала наизусть. Нора с бешено колотившимся сердцем слушала ее монотонно звучавший голос и чувствовала себя на грани безумия. Она практически до крови кусала губы и заламывала нещадно трясущиеся руки, нервно раскачиваясь из стороны в сторону и тяжело, как будто через силу дыша. И когда судья произнесла полное имя подсудимого, Блэквуд похолодела и опасливо оглянулась на своего похитителя, но он никак не отреагировал на три заветных слова, словно они совершенно ничего для него не значили, и продолжил в таком же молчаливом спокойствии созерцать солнечные блики, отражавшиеся от стекол. В этот момент внутри Норы что-то щелкнуло и все ее сознание мгновенно помутнилось, переставая отвечать за логичность поступков. — Стойте! — пронзительно крикнула она, и ноги сами, предательски подгибаясь, вынесли ее на середину зала. — Стойте вы все, черт вас дери! Что же вы это делаете?! Что вы делаете?! — невнятной скороговоркой проговорила она, обводя всех окружающих обезумевшим взглядом. — Мисс Блэквуд, немедленно займите свое место! — раздраженно приказала женщина в черной мантии, но Нора ее не услышала. Она схватилась за голову, совсем как умалишенный человек, и громко всхлипнула, из последних сил сдерживая подступавшие к горлу рыдания. — Неужели вы не понимаете, что все это подстроено?! — кричала в слезах Нора, обращаясь то к присяжным, то к простым наблюдателям, которые удивленно на нее смотрели, но оставались пугающе безучастны. — Вы правда не видите этого?! Это же просто жалкий спектакль, посмотрите, да у них там все документы поддельные, проведите экспертизу! Умоляю! Хоть кто-нибудь! Неужели никого в этом зале не волнует справедливость?! Я требую апелляции! Слышите?! Требую! Господи, да что же это делается?! — Выведите ее из зала, у нее припадок, — спокойным тоном сказала судья и сделала знак одному из конвоиров, параллельно вновь погружаясь в чтение приговора. Волнение мгновенно разнеслось по залу и проникло в сознание каждого присутствующего. Но несмотря на это, все словно оцепенели и в страшном молчании наблюдали за борьбой обезумевшей девушки, продолжавшей что-то отчаянно выкрикивать, и пытающегося вывести ее в коридор сержанта. — Нора, угомонись! — взревел Крис, порываясь выйти вперед и лично привести племянницу в чувство, но его остановил запрещающий жест судьи, приказавший ему остаться на месте. — Отвали! Отвалите от меня все! Убери свои руки! — срывающимся от рыданий голосом прорычала Блэквуд и с неожиданной для нее силой оттолкнула от себя конвоира, применив на нем один из самых болезненных ударов, которому ее некогда обучил дядя. Освободившись, она в мгновение ока подлетела к клетке с подсудимым и судорожно вцепилась пальцами в металлические прутья. — А ты что молчишь?! Скажи им! Дэннис, умоляю тебя, скажи им! Нора задыхалась от слез и сквозь мутную пелену во все глаза смотрела на своего похитителя, который — как только она приблизилась к нему — попятился от нее прочь, как от огня. Уперевшись спиной в стену, он согнулся в три погибели и закрыл лицо руками, глухо простонав, словно от сильной боли. — Прекрати отворачиваться! Посмотри на меня! Дэннис, ради всего святого, посмотри на меня! Вдруг Блэквуд ощутила, что ее схватили за талию и стали оттаскивать в сторону. Она незамедлительно начала отбиваться ногами и со всей силы сжала в побелевших от напряжения пальцах прутья клетки, вырывая в этой неравной борьбе еще несколько секунд пребывания рядом с осужденным. — Скажи им, что это неправда! Скажи им! — истерично кричала она, чувствуя, что долго бороться не сможет, и понимая, что если сейчас разожмет пальцы, то никогда в жизни себе этого не простит. Она попыталась просунуть руку сквозь прутья, чтобы хоть кончиками пальцев коснуться рубашки подсудимого, но вынуждена была вновь вцепиться в клетку, дабы удержаться на своей позиции. — Да что же ты с собой делаешь?! Почему ты молчишь?! Хватит стоять истуканом, чертов ригорист! Хватит! Я тебя ненавижу! Слышишь?! Я тебя ненавижу! В этот миг конвоир особенно сильно стиснул ее в своей хватке и ненароком надавил ей на больную ключицу. С губ Норы сорвался душераздирающий вскрик, послуживший последней каплей для находящегося на грани Дэнниса. Мужчина моментально позабыл все данные самому себе обещания, стремительно припал к решетке, приблизившись, насколько это было возможно, к заплаканному лицу Норы, и схватил ее дрожащие руки в свои. — Сядь на место! — безжалостно твердым и в какой-то мере даже грубым голосом процедил он, впиваясь лихорадочно блестевшими глазами в бушевавшую синеву напротив. Несколько невыносимо коротких мгновений он страстно вглядывался в ее черты, силясь прогнать прошлый кровавый образ и запечатлеть в памяти новый, потом вдруг резко отстранился и оторвал ее онемевшие пальцы от прутьев. Нора отчаянно закричала и была незамедлительно утащена в сторону вышедшим из себя конвоиром. — Стойте, стойте! Прошу! Да подожди ты! Ваша честь, умоляю, прикажите ему! Ваша честь! Да отпусти ты меня! — Блэквуд с размаха врезала локтем сержанту в бок; в ответ ей прилетело лишь глухое рычание. — Ваша честь! Хоть кто-нибудь! Пожалуйста! Я буду молчать, клянусь, я больше и слова не скажу! Нора была взвалена на плечо, но продолжала неистово сопротивляться и брыкаться что есть силы, ни на секунду не желая сдаваться: фраза Дэнниса, звук его голоса подействовали на нее отрезвляюще и вернули в сознание толику здравого смысла. Она в очередной раз вскрикнула от боли, когда конвоир задел ее лопатку, и со злобы, совсем не думая, врезала ему ребром ладони по затылку. Удар сам по себе был опасен, но Нора из-за неудобной позы и усталости стукнула в полсилы, что, впрочем, все равно дало ей фору в несколько секунд. Она вырвалась из хватки сержанта и кинулась к судье, буквально падая перед ней на колени. — Ваша честь, Ваша честь! Умоляю, выслушайте меня! Я клянусь своей жизнью, что больше и слова не скажу! Обещаю! Позвольте мне остаться, ради всего святого! Умоляю Вас, позвольте! Нора вытерла слезы тыльной стороной ладони, быстро оказалась на своем месте и уселась на скамью, с видом праведницы сложив на коленях руки и широко распахнутыми честными глазами глядя на судью. Произошедшая в ней мгновенная перемена удивила всех, даже ее саму: от былой истерики не осталось и следа, только голос сильно дрожал, да слезы еще продолжали стекать по бледным щекам. Но сама Нора вмиг стала воплощением кротости и спокойствия и вкрадчивым голосом снова залепетала: — Я просто буду сидеть и молчать! Обещаю! Только не выводите меня из зала, прошу вас! Ваша честь, только не выводите! Оклемавшийся к тому времени конвоир с гневным видом направился в сторону смирно сидевшей шатенки, намереваясь на этот раз вышвырнуть ее за дверь при любом условии, но встретил препятствие в виде перегородившего ему дорогу плеча Стива. — Оставь ее, — строго приказал Патерсон, как будто имел на это все права. Сержант презрительно на него сощурился и скрипнул со злобы зубами. — Не ты здесь отдаешь приказы, лучше посторонись. — Я сказал: оставь ее. — Верно, Томас, оставьте ее, — махнул рукой мистер Фергюсон, получив предварительно молчаливое согласие судьи. — Эдак мы никогда не закончим, а время, между прочим, на исходе. Мисс Блэквуд, вы клянетесь, что не будете мешать оглашению приговора? — Клянусь. — В таком случае, мы даем вам последний шанс. Томас, вы можете быть свободны. Конвоир посмотрел исподлобья на прокурора и поспешил занять свое место возле клетки с подсудимым, подавляя в себе острое желание свернуть кому-нибудь шею. Его взор скользнул по обвиняемому, а на губах появилась мрачная ухмылка. Ну ничего, он еще успеет отыграться. Судья в который раз оглядела всех присутствующих и, убедившись, что в зале царили тишина и порядок, продолжила чтение приговора. Нора сидела ни жива ни мертва и, не моргая, смотрела в одну точку, беззвучно шевеля губами. Она окончательно потеряла интерес ко всему происходящему и больше ни о чем не могла думать. Она выслушивалась в слова судьи, но не понимала их сути. Все вокруг моментально потеряло свои краски, стало блеклым и пустым, лишенным всякого смысла и просто-напросто ненужным. — … согласно II части уголовного кодекса США статье 212.1, лицо виновно в похищении человека, если оно неправомерно перемещает другое лицо с места его проживания или занятий на значительное расстояние от места, где оно находится, или если оно неправомерно помещает другое лицо на значительный период времени в изолированном месте с целью причинить телесное повреждение потерпевшему или другому лицу или вызвать у них страх… «Я не успела… Я ничего не смогла сделать…» — Блэквуд смотрела на свои руки и тряслась всем телом, не в силах справиться с бушевавшим внутри волнением. — … подобное преступление карается двадцатью пятью годами лишения свободы. «Надо было быть умнее и дальновиднее, надо было с самого начала заподозрить неладное!» — Нора беспомощно оглядывалась по сторонам, но встречала лишь озлобленные и горящие жаждой крови лица. Ей вдруг стало страшно находиться среди этих людей, они ее пугали и внушали ей непередаваемый ужас. — … согласно II части уголовного кодекса США статьям 213.3 и 213.4, лицо, не состоящее в браке с другим лицом и пытавшееся принудить его к половому контакту и заведомо знающее, что подобный контакт будет оскорбителен для данного лица, приговаривается к лишению свободы сроком до десяти лет. В рамках рассматриваемого нами дела изнасилования как такового не состоялось, поэтому срок будет уменьшен до шести лет лишения свободы… «Это невозможно. Это просто невозможно», — как мантру едва слышно шептала шатенка, но безжалостный голос судьи доказывал ей обратное. — … также, мистером Крамбом был совершен побег от полицейских, что карается пятью годами лишения свободы… Сердце стучало с каждой секундной все быстрее и быстрее, а мозг яростно отвергал преподносимую ему информацию, предпочитая из последних сил поддерживать внутри тлеющую надежду на лучший исход. Исход, которому не суждено было случиться. — … нанесение побоев и тяжких телесных повреждений карается лишением свободы сроком на один год… Нора впилась ногтями в ладони и, зажмурившись, слушала монотонное чтение приговора с таким видом, как будто он имел к ней непосредственное отношение. С каждой новой оглашенной во всеуслышание цифрой внутри Блэквуд все сжималось и холодело, дыхание сбивались, а на лбу появлялась испарина. Она с трудом сидела на месте и отчаянно боролась с желанием медленно осесть на пол и больше никогда не подниматься. Но она не смела, она крепилась, она считала своим долгом молча вынести эти мучения и не покачнуться, она знала, что теперь он за ней наблюдал, а сама не могла и глаз на него поднять из-за сковавшего ее стыда. Они неосознанно поменялись ролями и стали от этого еще более несчастны: ведь чем дольше Дэннис на нее смотрел, тем яснее понимал, что не сможет смириться с мыслью, что больше никогда ее не увидит, и чем пристальнее становился его взгляд, тем сильнее Нора начинала саму себя ненавидеть за бездействие и упущенную возможность. Такого отчаяния и ощущения безысходности она еще никогда не испытывала! Они были слишком невыносимы и велики, по сравнению с мизерными остатками ее надежды, которые с каждым новым произнесенным судьей словом медленно угасали и меркли, точно пламя на огарке свечи, выставленной на сквозняк. Но пока окончательное решение не было озвучено, Нора позволяла себе верить в то, что не все еще было потеряно, хотя как никто другой знала, что шанс на счастливое спасение не то что был мал — его просто не существовало. — … исходя из всего выше перечисленного, подсудимый, именуемый Кевином Венделом Крамбом, тысяча девятьсот девяностого года рождения, признается виновным и приговаривается к тридцати семи годам лишения свободы в колонии строгого режима. Решение суда можно будет обжаловать в течение пяти рабочих дней. По всем вопросам можно будет обратиться в районную администрацию или оставить заявление на сайте суда. Подсудимый, у вас есть право на последнее слово, вы им воспользуетесь? Дэннис устало вздохнул, в своей привычной манере засунул руки в карманы и оглядел всех присутствующих мимолетным, пустым взглядом, затем глубоко задумался и опустил голову, слегка покачиваясь взад-вперед. Какое-то время он сильно хмурился, как будто силился вспомнить что-то очень важное, и пока он вспоминал, в зале сохранялось молчание, никто не решался ни поторопить осужденного, ни лишить его последней возможности высказаться. Все втайне ждали от него чего-то дерзкого и грубого, чего-то оскорбительного и наполненного желчью, но каково же было их удивление, когда вместо бесчисленных проклятий, яростных криков о его невиновности и размахиваний руками подсудимый молча поднял глаза на дрожавшую всем телом шатенку, дождался того момента, когда она посмотрит на него в ответ, и начал спокойным, негромким голосом, в котором просвечивалась самая настоящая нежность, смешанная с исходившей из глубины сердца щемящей тоской: — Когда захочешь, охладев ко мне, Предать меня насмешке и презренью, Я на твоей останусь стороне И честь твою не опорочу тенью. Отлично зная каждый свой порок, Я рассказать могу такую повесть, Что навсегда сниму с тебя упрек, Запятнанную оправдаю совесть. И буду благодарен я судьбе: Пускай в борьбе терплю я неудачу, Но честь победы приношу тебе И дважды обретаю все, что трачу. Готов я жертвой быть неправоты, Чтоб только правой оказалась ты. Как только Дэннис прочитал первую строчку, Нора смертельно побледнела и вцепилась со всей силы в спинку впереди стоявшей скамьи, оставляя на лакированном дереве следы от ногтей. Она больше не пыталась сдерживать эмоции и снова беззвучно плакала. Она словно забыла о существовании десятка ненавистных ей людей, окружавших ее в тот миг, забыла обо всем на свете… Нора неотрывно смотрела в глаза Дэннису и читала в его взгляде все то, о чем догадывалась еще давно, все то, что он не успел и не смог ей сказать, когда они оба еще были свободны, все то, что навсегда оставит в ее памяти неизгладимое впечатление и будет служить ей вечным напоминанием о будущем, к которому она так и не приблизилась, и о его непорочной и чистой любви, виновницей которой она ненароком стала. Они еще долго смотрели друг на друга, находясь в своем личном, никому не доступном измерении, и, когда до их слуха донесся гулкий звук удара молотка о подставку и грубый голос судьи, объявивший, что суд окончен, они оба встрепенулись и одновременно открыли рты, порываясь что-то сказать. «Я тебя не брошу», — прочитал Дэннис по губам Норы и сразу же непритворно нахмурился, не одобряя подобную жертвенность со стороны Блэквуд. Он давно уже поставил на себе крест, но никак не мог допустить, чтобы она сделала то же самое. Мужчина предупреждающе сощурился и покачал головой из стороны в сторону, стараясь использовать все остатки своего авторитета, чтобы подавить самодурство шатенки. Но она встретила его реакцию усмешкой сквозь слезы и, словно назло ему, стала часто-часто утвердительно кивать, желая показать, что отступаться от своих планов не собиралась. — Я обещала, ты помнишь? — едва слышно прошептала Нора, больше для себя, чем для него, ибо разделявшее их расстояние было внушительным и увеличивалось с каждой секундой все больше и больше, но он ее понял. Дэннис обернулся в последний раз и хотел было что-то сказать, но получил грубый толчок в спину и был вынужден скрыться из поля зрения Блэквуд, покинув зал заседания… Домой Нора вернулась пешком, предварительно самым что ни на есть хамским образом проигнорировав все предложения Стива подвезти ее хотя бы до половины пути. Она просто взяла свою сумку и молча ушла, абсолютно не реагируя на кричавших ей что-то в спину друзей и родственников. Она не помнила, как добралась до дома, не помнила, как в него вошла, как поднялась на второй этаж, как очутилась в своей комнате и как без сил рухнула на кровать, забываясь тяжелым, глубоким сном. Она не помнила ровным счетом ничего, кроме адресованного ей прощального взгляда, который, казалось, будет теперь стоять у нее перед глазами до конца ее жизни. И как же сильно он был похож на тот, что снился ей каждый день в течение месяца…