Darkness, Darkness be my blanket, Cover me with the endless night, Take away oh pain of knowing, Fill this emptiness with night. Darkness, Darkness hide my yearning, For the things I can not be, Keep my mind from constant turning, To the things I can not see. Lisa Torban – Darkness Darkness
Шерлок Холмс находится без сознания четыре с половиной дня: ровно до тех пор, пока профессор Снейп не заканчивает работу над зельем, способствующем восстановлению после магического истощения, а ещё до тех пор, пока профессор не замечает, что кто-то применял к ученику легиллименцию — или, по крайней мере, пытался применить. По крайней мере, Шерлок, стоит ему только справиться со слабостью и головной болью, задаёт профессору очень правильные вопросы. Ему становится интересно, бывают ли наведенные сны. Профессору Снейпу становится интересно, успеет ли он — чисто теоретически — совершить самоубийство, прежде чем добродушный седовласый дедушка протянет ему руку помощи (не пожелает расставаться с очередной своей пешкой). Уклоняться от игры не в его правилах, но отвращение, испытываемое от происходящего, заставляет Северуса морщиться так, что даже в глазах Шерлока Холмса, не склонного обращать внимание на чужие эмоции, проблескивает нечто, одновременно похожее на испуг и на понимание. — Надеюсь, вы понимаете, что вам не стоит распространяться о произошедшем в подземельях, — говорит Северус Снейп, — и колдуйте только на уроках в ближайшую неделю, только под присмотром преподавателей. Никаких дополнительных занятий, никаких экспериментов. Это запрещено, если вы ослушаетесь, то ваш факультет лишится значительного количества баллов. Вам понятно? Шерлок, вздохнув, говорит: — Да, сэр. Про себя профессор Снейп мрачно думает, дошло ли хоть до кого-нибудь, как именно нужно доносить до этого ученика мысли? Он сомневается в этом. Возможно, именно потому, когда он возвращается в подземелья, чтобы вновь заняться бесконечным количеством дел, как то проверка работ, варка зелий — для госпиталя, на заказ, и ещё для себя и собственных исследований, на которые он всё ещё возлагает некоторые надежды, а ещё отчёты старост об успеваемости, успехах в квиддиче и отношениях внутри факультета, ему становится не по себе. Северус Снейп чуть ускоряет шаг, раздраженно думая, что снимет не меньше двадцати баллов с каждого гриффиндорца, что только посмеет попасться ему на пути. И как же он злится, когда они действительно попадаются. Шерлок тем временем с сожалением откладывает визит к профессору Флитвику. Ему всё ещё хочется узнать, как он сделал световой меч вместо луча света и можно ли научиться делать так каждый день.***
Гермиона Грейнджер за время болезни Шерлока не теряет времени даром. Она пишет маме два письма: одно нейтрально-восторженное, содержащее три намёка и одну строчку на эсперанто, второе — гораздо более правдивое и, сказать мягко, злое — отправляет с помощью той самой старосты Рейвенкло, которая ранее помогла им с Шерлоком найти заклинания по магической криминалистике. «Возможно, раз она помогла нам тогда, может помочь и сейчас», — рассуждает Гермиона, и конечно, оказывается права. Староста — милая и отзывчивая, хотя, на вкус Гермионы, чересчур хладнокровная — даже подтверждает, что за почтой следят, но есть другие способы: для тех, кому уже можно ходить в Хогсмит, одни, и ещё одни для тех, кто уже получил лицензию на аппарацию. Гермиона предпочитает второе: ей всё равно было некуда тратить карманные деньги. Поэтому староста возвращается, доложив, что отдала письмо лично в руки миссис Грейнджер, предварительно задав ей все контрольные вопросы и получив верные ответы. Гермиона Грейнджер внимательно смотрела все фильмы о шпионах, а ещё она читала Агату Кристи. Она выучивает запирающие заклятья, она старается не задерживаться ни в библиотеке, ни после уроков, ни даже в гостиной; зато подолгу смотрит в огонь, пододвигает к камину кресло. Рон Уизли, пару раз заняв её кресло, на третий получает возмущенный оклик и добивается того, что кресло под ним исчезает вовсе, после чего это кресло неофициально переходит в собственность Гермионы Грейнджер. Разумеется, Гермиона успевает учиться, готовиться к занятиям и сохранять за собой имидж Главной Заучки Хогвартса со времен Основателей и вовеки веков. Читает она, по правде сказать, даже больше обычного: оказывается, что они с Шерлоком совершенно незаслуженно обходили стороной область ухода за животными, а уж про фантастических — фантастически опасных — тварей речь и вовсе не заходила, и вот теперь, когда у маленькой мисс Гермионы Грейнджер, первокурсницы и отличницы, выдаются свободные часы (как правило, ночью, когда она накрывается одеялом с головой, так, чтобы ей продолжало быть тепло, тепло и спокойно), Гермиона узнаёт о троллях всё. «Когда Шерлок выздоровеет, я заставлю его это прочесть! Мы так глупо ошиблись, поверить не могу, что я оказалась такой глупой!», — возмущенно думает девочка. Её двенадцать лет. Она старается, правда старается ни на миг не допускать мысли, что Шерлок Холмс может и не выздороветь. А если наутро её глаза кажутся покрасневшими, то так бывает с каждым, кто слишком долго и усердно учится, не правда ли? Она даже мило улыбается за завтраком, обедом и ужином в Большом зале; хотя у Салли Донован, увидевшей однажды эту улыбку, сводит зубы, и она во всеуслышание говорит, что даже без Фрика у Хогвартса нет шанса остаться целым. — Если бы Шерлок здесь был, он бы предложил Салли заполнить анкету для некролога, — мрачно заявляет Гарри Поттер. Гарри, пришедший в себя спустя одиннадцать часов и добрую дюжину зелий, вылитых в него мадам Помфри, тоже не испытывает от сложившейся ситуации восторга. Он, конечно, толком ничего не помнит кроме своей погони за троллем, погони, азарта и того странного чувства, когда сосет под ложечкой от тревоги и радости одновременно. Гермиона выслушивает его впечатления, и в ответ ничего не говорит. Она, по мнению всех, кому только есть дело (а таковых — добрая половина Хогвартса без учета преподавателей), на удивление молчалива в эти четыре с половиной дня. В Больничном крыле, где они с Поттером навещают Шерлока (а это происходит все четыре дня его забытья), Гермиона молчит тоже. Гарри проводит всё больше времени на стадионе — не за горами его первый матч по квиддичу, и уж у него-то есть возможность ни о чем не думать. Честно говоря, он регулярно пользуется каждой такой возможностью. Зачастую это даже происходит, как ехидно думает Гермиона, в ущерб урокам. Но если что-то по силе испытанных им эмоций и может сравниться с тем ощущением полета, полёта захватывающего, безумного, когда он старается разогнаться как можно быстрее, и Нимбус (вправду не метла, а почти продолжение его тела!) целиком поддерживает его в этом начинании, то это для Гарри те короткие секунды, в которые тролль схватил его за шиворот, схватил и поднял, рассматривая и капая слюной на собственные огромные лапищи, а потом сдавил. Дальше, после того, как его сдавили силки лап, не было ничего, только боль, темнота, а потом желтый свет ламп, мерзкие зелья, перепуганная Гермиона, сидящая у его постели и повторяющая что-то про «Гарри, мне так жаль, что ты пострадал», и снова, снова, снова... Никто не говорит с ними о том, что они пережили — декан, профессор Макгонагалл, конечно, становится внимательнее и осмотрительнее, и Хагрид спрашивает, как у него дела, но когда Гарри взлетает и видит замок с высоты птичьего полёта, ему становится одновременно спокойно и одиноко. Джон Уотсон, обоих первокурсников не тревожащий, вначале, сразу после того, как его, расспросив, отпускают, кричит на собственную сестру. Гарриет Уотсон, хрупкая и смуглая, не слишком похожая на собственного брата, разве что такая же ворчливая и гневливая, недовольно глядит на Джона снизу вверх, когда тот спрашивает, где, Мерлин её закляни, она была. — Я же не спрашиваю, где ты пропадаешь помимо уроков! — злится она. — Но я и не оказываюсь почти единственным на ужине, во время которого этот придурок Квирелл упускает тролля! — Я была в Больничном крыле! — Что, весь ужин? Так надо было надеть что-нибудь теплее маггловского дождевика, если идешь на тренировку! — Я... - заминается Гарри, и Джон наконец оставляет её в покое. Только когда он отходит, Гарриет краснеет и бормочет себе под нос, что, возможно, в тринадцать с половиной лет у девочки есть свои причины, почему она приходит в Больничное крыло, и уж лучше бы у неё была старшая сестра, а не брат и отец, к которым не обратиться. После разговора с сестрой Джон несколько минут ожесточенно бьёт стену в коридоре, дожидаясь окрика от Полной Дамы, а затем возвращается в Больничное крыло. Он долго смотрит на Шерлока, бледного, неподвижно лежащего, кажущегося восковым, и недоумевает, как ему только хватило магических сил уничтожить целого тролля, походя превратив его в паутинку. — Невероятно. Поразительно! — наконец заключает Джон Уотсон, — я надеюсь, ты переживешь это приключение, потому что мне безумно хочется расспросить тебя, как ты это сделал.***
В ноябре Хогвартс тих и мрачен, как и вся старая Англия вместе с Шотландией заодно; замок разворачивается перед глазами так, будто он не здание, а лента Мёбиуса, и каждый поворот ведёт заплутавших после отбоя учеников дальше и дальше, и уже невозможно вернуться назад. Можно только идти вдаль по дороге и надеяться, что ещё различимы желтые кирпичи, а то, что так скрежещет за спиной — о, это, должно быть, ветер. Оборачиваться нельзя. Уж то, что оборачиваться никогда нельзя, а вот бежать — бежать так далеко, как только можно, пока хватает сил, пока несут ноги, пока позволяет дыхание — жизненно необходимо, Гермиона знает. Может быть, знает точнее, чем весь материал, вписанный в учебную программу первого курса школы чародейства и волшебства Хогвартс. Гермионе снятся кошмары о крови, мхе и пауках, бегущих в лес, пауках, перебирающих маленькими лапками, спасающихся бегством, и ещё об узких коридорах, заканчивающихся тупиком, о стойком запахе гнили, смешанном с еловыми ветками и смолой. Она просыпается по ночам, быстро учится не кричать, чтобы не раздражать и без того ворчливую Лаванду Браун с её журналами, вздохами, помадками и сладкими духами, которые она явно стянула у матери при отъезде. На свои места всё встаёт лишь тогда, когда она входит в палату, где лежит Холмс, и против обыкновения застаёт его не лежащим без сознания, а раздраженно пытающимся подтянуть к себе яблоко без магии. — Тебе его подвинуть? — говорит Гермиона Грейнджер. — Очевидно! — бормочет Шерлок, и пару минут сосредоточенно ест, сохраняя при том выражение отвращения на лице, а потом добавляет, — рад, что ты тоже оттуда выбралась. — Кто-то же должен подкатывать к тебе яблоки. — Кто-то должен попросить мадам Помфри перестать заставлять меня есть. Мир возвращается на круги своя. Гарри Поттер играет в квиддич и трепещет в ожидании их первого матча. Гермиона получает письмо от мамы: зашифрованное так, что они с Шерлоком, чтобы прочесть это письмо, перед тем разгадывают шифр добрую половину вечера. Миссис Грейнджер, как и следовало ожидать, в бешенстве. К концу письма она спрашивает, стоит ли ей предупредить мистера и миссис Холмс. — Ни в коем случае. — Уверен? — испытующе спрашивает Гермиона, и глаза её начинают блестеть так, как всегда происходит, стоит ей оказаться на пороге разгадки. — Абсолютно, абсолютно, — повторяет Шерлок. Затем Шерлок, согнувшись в три погибели, рассказывает о сне, который видел тогда, пока его тело приводили в себя, и ещё о том, что профессор Снейп сказал насчёт наведенных снов, и они с Гермионой переглядываются опять. И в глазах их вновь блещет азарт и торжество: что-то действительно происходит, что-то сложнее, чем кровожадная тварь, обратившаяся потом в комья сырого мяса, а затем, наверное, уничтоженная или навеки присыпанная глиной. И если они иногда — пару раз в месяц, периодически чаще — и просыпаются от кошмаров, в которых тролль гонит их по подземелью, то они быстро научаются справляться с этим — Шерлок хватается за свой амулет, Гермиона — за волшебную палочку, а Гарри Поттер садится в кровати, потирает лоб прямо там, где его шрам (иногда он ноет так, будто каждую ночь шрам оставляют ему заново, режут ножом, тупым и ржавым), тяжело вздыхает и ждёт рассвета.