Вавилонский лев

Тончайшие шелка её покои укрывали и злата россыпь украшали. Теперь она была царицей с золотым венцом на голове. Не было и дня отныне, чтобы щедрого подарка не сделал её отец. Могла она рядиться в платье новое хоть каждый день, золотом себя украсить, ни разу не повторившись. Чёрного нить жемчуга талию её могла обвить. Но только тёмно-фиолетовый хитон до пят она носила, тело сокрыв от глаз, ибо жизнь в ней возрастала. Нинсен, в восторге пребывая от союза детей её, внучку одаривала птицами певчими и рыбами цветными. Она дарила ей рабынь прекрасных. Они умели петь и танцевать. Они играли музыку такую, какой в краях их не бывало. Рассказывали сказки о богах чужих и землях дальних. Учить могли они ремёслам разным и наукам. Могли они и врачевать. Обязаны они царицу были развлекать, чтобы заботой той единственной у ней осталось о детях думать. Но только ширилась её тоска. Кидали ей в глаза богатства, пышность и веселье. Но видела она не только то, что ей желали показать. В глазах рабынь не всех стояла радость услуженья. О, как понятна ей была к рабству ненависть. Они желали воли, и под Зуэка стражей в покои царские они спешили, чтобы царя им ублажить. А днём они смелели, взирать уже не столь подобострастно на царицу они смели. Но вскоре им платить за смелость приходилось. Осмелившимся зачать, родить не дозволялось. Кровь лилась во тьме ночной. А поутру лев златой напоминал, что лишь одна жена и дочь ему любима. И лишь её детей посадит он на троны. Улыбки подданных напоминали ей гиен. Желала каждая дочь благороднорождённая царицей быть и матерью наследников престола. А сын кровей достойных, мечтал взять в жёны красавицу — царицу, и на трон взобраться через брак. Но в лица недовольные лишь смели говорить о том, что-то был мудрый шаг, и власть в руках семьи останется надолго. Была одна рабыня, что дух мятежный могла утешить. Была она из северных земель, и ведала иных богов. Совсем девчонка именем веры окрещённая, с россыпью волос златых и глазами-изумрудами. Она любима была и Гильгамешем, как дочь вторая. И нежность к ней питал Энкиду. И в тайне братья-други дивились хитростям судьбы, что душу верную в их время воплотили. Итак, в стенах покоев царских царила не царица, а печаль. У берегов стоял корабль из Египта, и был тот край для Тахиры, рабыни новой, домом ей. Тот край похож на дом — Урук был, но вместе с тем чужой. С рассказами Тахиры сердце непокорное рвалось из дома и груди. Рабыню новую печали госпожи смущали и врачевания тайны ведая, та средства ей давала от печали, но были те горьки как и сама печаль. Когда младенец в чреве шевелился, Тахира в спальню была вхожа короля. Она была довольна схожа с Александрой, вот только состояние царицы вызывало опасения. По утрам король прощения просил подарками роскошными, считая ревность — ядом, что травит дочь его. И лишь когда лекарки вопросили, кого спасать при родах, царь гордый любовницу прогнал из спальни. Луна лишь оставалась до рождения дитя, а царица более уж не вставала. Безумие к ней по ночам являлось и с уст бредовые слова её срывались. Вещала всем, что быть матерью она не может никогда, ибо плоть её отравлена злой волей колдовской. Лишь полыни горечь на губах в чувство приводила. Та северянка вдруг зашла, когда Тахира госпожу поила. Поморщившись от запаха полыни и чашу увидав в руках Тахиры, та дева севера её от рук отбила. — Ты травишь госпожу! Невинному младенцу смерти ты желаешь! — Дикарка, бредишь ты. То средство для покоя. — Покоя вечного. Что здесь? Полынь? Пижма? Ты сдобрила свой яд и имбирём, тмином, фенхелем, геранью и анисом. Чтобы скрыть то, что дома у меня маковым опиумом зовут. И родом я оттуда, где варево такое пьют от живота. Презрительным взглядом одарив северную деву, извлекла кинжал Тахира. — Тебе отрежу я язык. Скажу, что ты царицу оскорбила. И в жертву принесу богам, чтобы позволили самой мне стать царицей. Царица же внимания на них не обращала. От яда дурно было ей. Живот болел, а ниже стало сыро. Сознание покинуло её.