Затишье перед бурей.
— Черт, — громко в, как ни противоречиво, оглушающей тишине выругался Романо, потирая ладонями острые плечи в попытках сохранить ласковое и желанное тепло. Ему, как и другим, выросшим на солнечных южных землях, непривычна бесчувственная холодная зима, пытающаяся не приморозить и присыпать снегом дороги, а заточить в крепком льду навсегда, заставляя, как и бедного мальчика, находящегося в заточении у Снежной Королевы, вечность пытаться собрать «вечность». — Неужели у Брагинского и вправду на территориях стоит вечная зима?! — возмущенно воскликнул он, ударив ногой близстоящее и грозно качнувшееся дерево. И хоть это замечание отрезвило страны и на секунду развеяло дым ожидания чего-то, но все чувствовали, как оно неумолимо еще давит на плечи, пытаясь утопить в себе. Это не предвещало ничего хорошего. И даже Италия ощущал это, молча вцепившись в руку Германии, прижимаясь к нему щекой и настороженным взглядом оглядывая местность. Ему уже отнюдь не было весело и даже в какой-то мере страшно. Это уже не безобидные шутки. Не пора ли закончить этот театр ужаса и выбраться из него, чтобы больше никогда не приближаться? И если все это только начало, то что же ждет их в дальнейшем? У «холодного северного» Ивана довольно кровопролитная история, как у практически всех, и Феличиано, который вообще не привык к любому проявлению насилия, пугался этой неизвестности. Он точно знал, что не выдержит еще чего-то подобного. Уж точно не он, Италия Варгас-младший. И, хоть у них зародилась мафия, несмотря на то, что он участвовал в войнах, он никогда самолично не присутствовал при казнях, убийствах и пытках. Во время Второй Мировой за него это обычно делал Людвиг. Он вообще делал за него практически все, оставляя в тылу. И Варгас был благодарен ему за это. Он практически не видел ужасов войны, смертей. Как люди в муках испускают дух, как они хрипло, прерывисто дышат, как они в отчаянии от боли просят их умертвить. Как сердечная мышца, раньше бьющаяся, как птица, в клетке из костей, прекращает работать и останавливается, грудная клетка делает последнее движение и застывает, а уже бледные руки безвольно падают. Практически. Кроме одного откровенно жуткого для него раза, о котором Италия пытался забыть. Он оружие-то держал в руках от силы раз пять за последние лет триста! А Байльшмидт со своим братом пропадали где-то неделями, месяцами, оставляя за собой пустоту и обрекая на томительное ожидание. И если в первые годы войны Людвиг приходил относительно целым, оставался все тем же уверенным в себе, оправившимся от позора проигравшего и побежденного, точно знавшим свою цену и, давайте будем честны, гордецом, то потом он заявлялся в штаб раненым, усталым и отрешенным. Сначала не так уж сильно, с каждым разом все больше видя в его глазах неестественный для Германии страх. И Феличиано было страшно. Страшно от проступающих на белой ткани следов крови. А Гилберта он вообще мало видел. И, если уж начистоту, Италии было плевать на Гилберта. Тогда он беспокоился только за брата, Людвига и Кику. И понимал, что бесполезен, поэтому пытался не нервировать своими глупыми выходками никого в штабе, потому что не все понимали и принимали его таким. Только Людвиг, давно знакомый с ним, радовался его болтовне, когда появлялась свободная минутка. А потом Феличиано с ужасом заметил головокружительные и отнюдь не хорошие перемены в Германии. И ему стало страшно. Он тогда случайно наткнулся на только что прибывшего Дойцу. Байльшмидт буквально рвал и метал, кричал на людей, рычал и проклинал. А глаза его были отчего-то не чисто-голубыми, к которым привык Северный, а ярко-красными. Как и бинты под его одеждой, что впоследствии узнал Феличиано. Людвиг становился мрачным, страшным, каким-то жутким и неестественным. Не таким, каким его любил Варгас.Это был не его Дойцу.
Через три месяца Италия чисто из любопытства решил заглянуть в подвал здания, в который Германия строго-настрого запретил соваться. Пропуск у него был куда угодно, так что ничего не мешало ему. Охрана пропустила его без вопросов. А дальше было то, что Италия уже не забудет никогда: он увидел заключенных. Скулящих, в крови, в рваной грязной одежде, в затхлых сырых и кишащих мелкими и большими, противными крысами камерах. Их тела иссохли, раны гноились, они пахли смрадом, и смрад этот впивался в ноздри, щекоча будто перьями и подгоняя из недр тела тошноту. Они гремели железными, немного ржавыми цепями, казавшимися Феличиано набатом средь этого места, сжимали ослабевшие руки без пальцев, шипели, словно настоящие змеи, на него, и беззубые челюсти издавали скрежещущие звуки. Они смотрели на него с такой лютой ненавистью, злобой, презрением, что и так подступившая к горлу тошнота усилилась, и слезы, навернувшиеся на глазах, все-таки пролились. Он вылетел оттуда, словно пуля, и побежал в свою комнату, где его еще не раз стошнило. Он потом быстро умылся, на подгибающихся ногах дошел до кровати и упал, сжавшись калачиком, давая волю хрустальным слезам. Этот случай подтолкнул его к важному решению. К вступлению в Антанту, союз, пытающийся остановить их. Но он сильно колебался, был неопытен, подставлял их, предал Германию и хотел вернуться, потом не хотел и чуть ли не разрывался от противоречий. Это было просто ужасное время. Пожалуй, ужаснейшее из всех для него. Но, слава Богу, это уже прошло, они помирились с Германией, и в мире наступил относительный порядок. Хотя ситуация на дальнем Востоке очень опасная. Там буйствовал свирепый песчаный монстр, поглощающий всех, кто не согласен с ним. Но они все вместе пытаются что-то предпринять для общего мира. Хотя Италия, проживший уже довольно много, подозревал, что вряд ли наступит тот «мир», о котором он мечтает. Ведь сколько времени прошло, а люди до сих пор не научились жить без конфликтов. Ну да, Утопия никогда не наступит на Земле, но они пытаются создать хотя бы жалкую ее копию. Больше, чем ничего. Привычный путь до лагеря они провели в относительной тишине. Несколько раз некоторые из них перебрасывались словами между собой, практически не стоящими ничего. Они растворялись в воздухе подобно серому дыму противных сигарет Нидерландов, осыпались пеплом к ногам и пропадали бесследно. Будто бы и не было их вовсе никогда на свете. Эта дурацкая иллюзия оседала на ресницах тяжестью росы, пронизывала их крепкую кожу и заставляла стадами бегать мурашки.Чтобы наконец-то закончить показ фильма, выйдя из аудитории. Чтобы больше не вспоминать его, просто стереть из памяти, как откровенный мусор. Как выбрасывают дешевые рекламки. Просто. Выбросить.
Когда в вечной зиме и белоснежности снега появились острые верхушки юрт, легче не стало. Практически всех передернуло от их вида: они не предвещали ничего хорошего. И ясно давали понять, что они еще встретят сильного, смуглого и длинноволосого Шону. А также юного Ивана. И, судя по тому, что было показано ранее, это «воспоминание», если можно так назвать это, должно быть не менее ужасающим. Страны скользили по протоптанным дорожкам прямо в центр, отмечая, что и люди в самом поселении явно ощущали давящую атмосферу. Они дергались от любого резкого звука, на их лицах искрами расползалось хищное выражение, а, поняв, что ничего не грозит им, расслаблялись, поглаживая рукоять меча, испачканного в крови. Юрта встретила их теплом и всего двумя живыми душами, заточенными в практически бессмертные тела. Шона и Иван сидели на кровати. К гибкой и исполосованной шрамами спине Брагинского Батар прижимался своим торсом. Мускулистые руки блуждали под грязным тряпьем, не имеющим даже права называться одеждой, сжимали и ощупывали. Носом монгол тыкался мальчишке, не очень изменившемуся за время, но прибавившему в силе, в кажущуюся хрупкой, опоясанную железным ошейником шею, затылок, где кончались пепельно-русые волосы России. Сам же русский сидел, прикрыв околдованные лиловым цветом глаза, закусывая губу и, похоже, пытаясь абстрагироваться, представляя совершенно другое: пальцы на руках подрагивали, сжимались, мяли друг друга, не зная куда деться. У Батара вороные волосы черным туманом* укрывали его спину, очерчивая ее контур. Эта ситуация недвусмысленно давала понять, чем именно собираются заняться эти двое. Тут же щеки стеснительного и консервативного Хонды покрылись румянцем. Он быстро повернулся на пятках, вставая спиной к остальным, и спрятал лицо в ладонях. Казалось, словно бы оно у него действительно пылало, а дыхание стало нестерпимо горячим. Постыдное желание повернуться и взглянуть на Россию и Орду, казалось, было единственным, что испытывал Кику в данный момент. Но не мог, поскольку был слишком воспитан. Хватало ему того, как от этой сцены кольнуло в паху. А если бы он действительно возбудился? Со стороны это кажется педофилией, хотя Ивану гораздо больше, чем любому из живых людей. К сожалению, страны росли медленно, постепенно, и в какой-то момент их развитие останавливалось. Хотя, честно, Хонда иногда жутко уставал от своей жизни. Он же чуть ли не бессмертный! И, живя среди людей, видя, как великие правители умирают на роскошных покрывалах, проводимые туманным, скрывающим боль взглядом глаз, цвета плодородной земли, наблюдая, как храбрые воины тихо уходят из жизни, отдавая честь своей стране. И пожалуй, самое ужасное — видя, как все вокруг тебя с огромной скоростью меняется: бывшие будто бы вчера такими маленькими девочки, играющие в куклы и мечтающие о принце на белом коне, уже стоят у алтаря в белоснежном платье, давая клятву вечной любви*, как крепкая рука, которую Хонда пожимал словно на прошлой неделе, уже трясется, а глаза окружают морщинки. Самое страшное в их участи то, что они — не меняются, не стареют, не умирают спустя каких-то сто лет. А люди — меняются, стареют и умирают. Но все равно успевают достичь их сердца, после смерти вырывая его, заставляя чувствовать тупую боль. Все они, воплощения, зависят от обстоятельств, поэтому не могут открыться перед себе подобными. По крайней мере Кику видел такую теплую, добрую связь только между Германией и Италией. Раньше он то же счастье чувствовал по отношению к Яо. А потом произошло то, чего он боялся: их люди возненавидели друг друга и пошли войной. И им с Ваном оставалось только принять суровую реальность: они зависимы, они не принадлежат себе. Они — воплощения, но не полные личности. Они даже сами не до конца понимают, что собой представляют! Сборка стереотипов о их народах? Нет. Воплощение территорий? Смотря на Гилберта, вполне-таки здорового, этот вариант отметается. Воплощение народа? Опять-таки, Байльшмидт-старший в опровержение. Что тут говорить о качествах их личности? Они, по сути, даже точно не знают, чего хотят от их «жизни». Антропоморфов меньше трех сотен, а людей семь миллиардов. Не считая еще и тех, кого они встречали раньше, еще тогда, когда только осознавали, что они из себя представляют. Тем временем Шона, перед этим больно ущипнув русского за соски, из-за чего тот сжал губы, пытаясь сдержать эмоции, успел разорвать «рубашку» на Иване, после чего довольно повалил его на спину. Левое колено тут же поместилось между ногами Брагинского, не давая свести их. Руки Ивана, так же, как и прежде, закованные в некое подобие наручников, но теперь не прикрепленных к ошейнику, монгол завел одной рукой ему за голову, пригвоздив к кровати без труда, с жаром в глазах смотря на юношу, распластанного перед ним с закрытыми трепещущими ресницами и тонкой полоской сжатых бледно-розовых губ. Мужчина усмехнулся и провел свободной рукой по бледной щеке, говоря: — Что-то ты слишком тих и смирен сегодня, мой волчонок, — довольно заметил он. — Неужели сдался, строптивый? Или понял, что бесполезны попытки сопротивления мне? Ну же, ответь, моя холодная зима, — Батар провел носом от плеча до ключицы, закрепляя движение легким поцелуем. В ответ была тишина, поэтому Шона продолжил. — Если ты и вправду принял мою власть над тобой, то это просто прекрасно для меня, — мужчина куснул Брагинского за кожу, находящуюся рядом с адамовым яблоком. И с удовольствием заметил, как судорожно он дернулся под кожей, выдавая нервное сглатывание слюны. — Значит, наконец-то мне не придется насиловать и заставлять тебя, как в первый наш раз, — довольно усмехнулся он, зная, какой именно эффект произведут его слова. И он не прогадал: Иван на мгновение будто бы застыл, замер, а потом, осознавая скрытый смысл, дернулся, сжался, напружинился. Он сильнее зажмурил глаза, ресницы его дрожали, он вжал голову, уткнулся носом в плечо, сжимая пальцы, переживая маленькую трагедию из воспоминаний. В этот же миг Батар приникнул к нему, изучая грудь и шею. Франциск заинтересованно вскинул голову, услышав слова Орды. «Не придется насиловать»? Это что, получается, после того случая это… Происходило постоянно?! И Иван, похоже, пытался сопротивляться… И бывал наказан, если он уже достаточно понял Батара. Брр… Франциск, конечно, видел жертв насилия, и сексуального, и просто физического, даже пару раз смотрел и участвовал в этом и знал парочку людей, которые раньше испытывали его постоянное влияние. Но даже сейчас становится не по себе. Все-таки он изменился, наступило другое время и нравы. А также то, что считалось для него нормой еще лет двести назад, строго каралось законом. И Франциск менялся. Как и все они. Не полностью, нет, он оставлял свою изюминку при себе, просто приглушая одни его желания, выдвигая другие на передний план. Пытался мыслить, невзирая на прошлые времена. Да, Бонфуа тосковал по прошлому, был немного старомоден в отдельных аспектах, но жил настоящим. А будущее… Будь что будет. Франциск действительно ужаснулся: зная, что потом происходит практически со всеми жертвами насилия, он даже жалел Ивана — им всем уготована долгая жизнь, в которой еще одной усмешкой и издевательством над ними было то, что они помнили абсолютно все. И мужчина не понимал, как Иван жил с этим. Он еще ни разу не видел, чтобы насилие сексуального характера происходило над воплощением. К чему это могло привести? К самоубийству? Нет, они бессмертны: просто переродятся со своим сознанием в точно таком же теле, перед этим пройдя всю боль, которую испытывали за свою жизнь. А об этом думало чуть ли не каждое первое воплощение. Потому что у каждого, он уверен, даже у веселого Феличиано, была своя драма, к которой он возвращался с завидным постоянством, не имея сил и возможности забыть ее. У Франциска она также имелась. Он обволакивал и ласкал ее вечерами в одиночестве с бокалом сухого вина, чтобы чувствовать ту выжигающую сухость, нехватку живительной и способной спасти его драмы от зарождения чистой воды, поэтому заливал ее соленой из глаз, вспоминал еще раз и обязательно разбивал бутылку с дорогим напитком, разжигая искры в своих глазах, а потом, уходя к себе, запирался непонятно от чего, чтобы провалиться в темноту, следующую после их выгорания. Как однажды выгорела его Жанна, тут же вспыхнув и переродившись в легенду, которая отнюдь не была именно ей, а былью. Она сгорела, чтобы вспыхнуть в сердцах своего горячо любимого народа. Франция, хоть и отвернувшийся в первый раз, теперь не мог оторваться: слишком захватывающе, слишком маняще и слишком любопытно. Он ни разу не видел Брагинского в постели, ни разу не слышал о этих временах, даже когда они очень сблизились. Ему казалось, что никто не должен был знать — видеть! — его слабость. Лично он, Франциск, даже не подозревал, что все было так плохо. И хоть и у него, и у его вечного заклятого друга — упаси Боже, он бы никогда не вступил в отношения с Артуром! — имелось достаточно много колоний, они никогда не позволяли себе то, что делал Батар. Бонфуа вообще был, по большей части, по прекрасной половине человечества, но не отказывал себе в удовольствии и побыть с мужчиной. Но это только по обоюдному согласию — отношения в его случае и случае всех олицетворений слишком опасны и больны, а с другими представителями его вида — ненадежными и выматывающими. Ему захотелось секса, захотелось ласки — пожалуйста, он не против — даже за. Но ничего более. Сам же Артур во время пиратства, года с тысяча шестьсот пятидесятого и заканчивая тысяча семьсот тридцатым*, был действительно ненасытным и плевавшим на все запреты и морали, поэтому трахался с тем, кто ему хоть как-то приглянулся и жил, впрочем, будучи всем довольным. Позже, как и до этого «периода», вел себя гораздо более сдержанно и по-джентельменски. Как понял сам Бонфуа, отдавался похоти он когда уж совсем приспичит, в остальное время предпочитая более простые удовольствия. Например, чай*. За своими рассуждениями Франциск отвлекся, поэтому его привлек голос Шоны. — Знаешь, что хорошо, Иван? — поинтересовался он, поглаживая спину России. Батар уже успел обследовать грудь и живот Ивана, после чего поставил его раком, теперь лаская исполосованную шрамами спину и бока. — Хорошо то, что на тебе так быстро все заживает. В прошлый раз я перестарался и оставил тебе синяки на бедрах и несколько слишком сильных укусов, — он демонстративно провел по чуть коричневатым бедрам. — Только мне отчего-то непонятно, почему на твоей спине остались шрамы, — он прошелся пальцами по белой полоске с рубцеватыми краями. — Но знаешь, что мне действительно интересно? — Батар резко схватил его за ягодицы, отчего Брагинский резко выдохнул, пораженный резким и неожиданным движением. Шона дотронулся до сжатого ануса, и юноша чуть не задохнулся, утыкаясь лбом себе руки, после чего монгол спросил: — Стал ли ты вновь таким же узким, как и прежде? Мужчина взял расписной кувшин с пола и налил себе в руку немного, после чего поставил его обратно, а в комнате появился душистый запах. Батар разрабатывал его всего минуту, слушая, как Иван, кусая губы, мычит что-то, пытаясь скрыть стоны, ведь Шона уже давно полностью изучил его тело за столькие годы, сразу же находя простату и надавливая на нее. После этого он вытащил из тут же выдохнувшего сквозь зубы воздух Ивана, совершенно инстинктивно последовавшего за пальцами, но тут же остановившегося, понимая, что так он просто еще больше унижает себя. Монгол, вытерев испарину на лбу, скинул с себя шкуру, оставаясь в рубашке и штанах, которые быстро были сняты, а член с капельками предэякулята на головке, прежде отодвинув крайнюю плоть, тут же смазал остатками масла. Не медля больше, он пододвинул член к анусу и вошел сразу наполовину. Брагинский дернулся, закусил кожу на руке и мелко задрожал. Батар же закинул голову кверху и, простонав, задышал чаще, чтобы через пару секунд войти в юношу до конца. На этот раз Иван не смог сдержать себя, поэтому жалобно простонал куда-то вниз, сжимая пальцы на руках так, что побелели костяшки. Сначала Шона двигался неспешно, медленно входя и выходя практически полностью, давая почувствовать себя. Все попытки сопротивления пресекались крепкими руками на боках. Только сейчас, когда Батар снял с себя верхнюю одежду, Франциск заметил, насколько он был худ: раньше ему казалось, что мужчина был гораздо шире в плечах и более поджарым. Сейчас же иррационально не сочетались крепкие руки и кажущееся слабым тело. Вывод напрашивался сам собой: скоро конец.***
Все закончилось довольно быстро: минут через десять Батар рыкнул, затолкался сильней, а после пары толчков вышел из Ивана и кончил ему на спину. Россия тут же завалился на бок и простонал. Никакого особого удовольствия он не получил, хоть и надеялся, что в последний раз все будет хоть немного по-другому. Он ошибся: его собственный член не вставал, оставаясь вялым, а тело болело, хоть и не так сильно, как если бы он противился. Сам Шона упал рядом с Брагинским на спину, пытаясь отдышаться. Две минуты они провели в молчании, после чего монгол сел на кровати и сказал: — Возле выхода новая рубашка. Тебя ждет Мингиян*. Только заслышав голос Золотой Орды, Иван хоть и с усилием, но встал, после чего, морщась от неприятных ощущений, дошел до выхода, без слов взял рубашку и удалился. Страны последовали за ним. Брагинский вновь ушел в лес и, отойдя метров на сто от лагеря, обессиленно облокотился о кору дерева. Спустя пару минут он, вздохнув и прикрыв глаза, произнес что-то шепотом. И, словно бы ждав именно их, мягкое фиолетовое свечение окутало его: Россия блаженно зажмурился, хотя только чуть свет начал спадать, он чуть ли не вскрикнул, закрывая рот ладонями, падая в снег на колени. Он согнулся, немного не доставая головой до кромки снега, и простонал. — Заклинание снятия боли, — без слов объяснил Керкленд, нахмурив брови и наблюдая за Иваном. Он прекрасно знал это заклинание, поэтому и нахмурился: оно было очень болезненным, энергозатратным и, если честно, слишком сложным. И, хотя Артур мог хоть сейчас наколдовать его, все равно не стал бы это делать, поскольку уже пару раз испытывал его на себе и зарекся, пообещав себе, что будет использовать его только в крайних случаях. Русский, немного подождав, осторожно встал и, распрямив плечи, твердо сказал, смотря вперед: — Мороз, — его голос стал твердым, уверенным; создавалось ощущение, что это не его сейчас практически насиловали. Древний дух отозвался почти сразу: как и в прошлый раз, он появился из вихря снежинок, сверкая своими безжизненными глазами. — Здравствуй, Иван. Готов? — сразу сказал он. Складывалось ощущение, что они пропустили какой-то важный разговор и видели не всю картину. Мороз внимательно рассматривал своего ученика. Будто бы оценивал его. — Здравствуй, Генерал Мороз. Готов, — он твердо кивнул в подтверждение своих слов. — Через сколько? — нетерпеливо, сверкая своими дьявольски-лиловыми глазами, спросил Россия. Генерал же усмехнулся в усы, выдал ужасающую улыбку и, разжигая огонь в черных глазах, ответил: — Прямо сейчас, — загробным голосом произнес он. Словно бы в подтверждение издалека послышались крики. Брагинский дернулся и внимательным взглядом уставился в сторону поселения. Похоже, теперь страны догадывались, отчего все так выглядело. — Что же, — сказал он, поворачиваясь к Генералу. — Пора возмездия настала. Дашь ли ты мне два меча, чтоб честен был мой бой? Генерал молча создал два идеальных одинаковых меча. Иван взял их, погладил рукояти и кивнул духу, с железной уверенностью сжимая оружие в руках. — Иди же, — уже привычным трещащим голосом проговорил Мороз, ветром подгоняя его. — Я буду наблюдать издалека. Иван молча развернулся и понесся на звуки боя. Настало время для раздачи долгов.***
Дальше все стремительно завертелось: Иван скользил между стволов, так же быстро добрался до поселения и побежал к той самой площадке, на которой закончилось их первое видение. Он миновал своих врагов, прыгал и успевал уворачиваться и отбивать атаки, тут же уходя, точно каждая секунда была на счету. И не прогадал: там, широко расставив ноги и расправив плечи, стоял Золотая Орда. Взгляд его был игривым, будто бы только этого момента он и ждал. Сам Россия стоял напротив со сдвинутыми бровями, сжимая два меча. На устах монгола красовалась довольная улыбка, и, хоть лицо казалось расслабленным, само тело было напряженным, готовым тут же ринуться в бой. — Отчего же не нападаешь, медвежонок? Я стою перед тобой безоружный. Это отличный шанс, не упускай его! Иначе мне самому придется начать поединок. Ведь именно на него ты рассчитываешь, так ведь? Или ты, или я. Выбирай! Иван вдохнул полной грудью, прикрыл глаза и, как только открыл их, замахнулся рукой, кидая клинок своему противнику. Тот поймал его и с интересом стал рассматривать. — Я не настолько низок, чтобы нападать на безоружного, — ответил он. — Я рассчитываю на честный поединок. — Хорошо, — согласился Орда. — Будет тебе поединок. На негласный счет «три» они рванули друг на друга. Мечи скрестились с тихим звоном, как ни странно. А дальше было просто нечто: они будто бы то танцевали, то остервенело бросались друг на друга, одновременно останавливались и тут же кидались вновь. Мечи не предавали своих хозяев и высекали искры, непонятно как еще не растопившие лед. Через их клинки проходил солнечный свет, искажался, становился неземным и отбрасывал блики на их тела. Им обоим стало нестерпимо жарко. И тут Орда начал говорить: — Знаешь, Иван, а ты хитер. И это правильно, — он отразил выпад противника. — Ты верно подобрал момент для атаки. Смертельной атаки, я полагаю, — теперь настал черед Орды. — Когда я ослаб от твоих постоянных нападений, от других козней и конфликтов у себя. Хочешь скажу, что будет дальше? — предложил он, отступая. Иван тоже отошел на два шага от него, но все равно держал меч наготове. — Хочу. — Тогда, — Шона начал медленно двигаться по кругу, смотря с таким интересом, словно бы он впервые видел Ивана. — Я паду от всего разом. Умру, а из меня прорастут другие империи. Мои земли заберут соседи. А ты, — он указал кончиком меча на юношу напротив себя. — Освободишься. Но ненадолго. Тебя, поверь мне, захотят подчинить и сделать пленником, как когда-то сделал я. — Почему ненадолго? — Да потому что соблазн велик, — легко ответил монгол. — У нас в крови есть только одно желание — стать властителями мира. И это понятно. Знаешь, что тут главное?— поинтересовался мужчина. Россия покачал головой. — Правильно расставить приоритеты. Ты можешь управлять миром и из тени, не обладая всеми доступными землями. Ты сможешь лишь сказать кому-то из зависящих от тебя: достань мне звезду, и, я уверен, он попытается это сделать. Потому что он зависит от тебя. Потому что без тебя этот кто-то умрет. А достанет потому, что жить хочет. Кто же жить не захочет? Тут они снова схлестнулись, пытаясь задеть друг друга. Не получилось. — Но надо всегда рассчитывать на плохое и предполагать еще хуже. Так ты будешь готов ко всему. Я вот совершил такую ошибку, поэтому и разваливаюсь. Пробуй разные варианты, иди вперед, жажди большего, но не поддавайся своим глупым желаниям. Слышь доводы разума и прислушивайся к сердцу. Будь сильным не только физически, но и духовно. И будь жестоким для других. Добрыми помыкают, давят на жалость. Ими легко управлять. А вот теми, у кого ничего нет, нельзя управлять, потому что им нечего терять. У них нет болевых точек. Чтобы быть сильным мира сего, надо испытать все: и взлеты, и падения. Крахи, смерти и наслаждения. Тогда соблазна не будет. Пей свою жизнь до дна, чтобы не осталось ничего. Уничтожь все, убей всех, иди по головам, хитри, живи и помни: у тебя есть только твой народ. И больше тебя ничто не волнует. И вновь резкий выпад, искры, скрежет и звон. Крики вокруг. Хаос наступает медленно. — Будь эгоистом, и плевать на остальных! Ты ничем не обязан никому. И никогда ничто не забывай. Помни свою историю, принимай ошибки и учись на них. Смотри на шрамы и думай о том, что больше никто не посмеет сделать тебе больно. Уходя, уничтожь все, чтобы больше не преследовали призраки прошлого. И никогда не бейся над прошлым. Оно на то и прошлое, что прошло! Есть только настоящее и будущее. Живи настоящим, думай о будущем и учись на прошлом. И снова. — У тебя горе? Ну что же, горе не море — выпьешь до дна. А потом закуси и иди дальше. Страшно? Перебори и посмейся над собой! Противно? Измажься весь и покажи — мне не брезгливо. Всегда можно отмыться. Совершай ошибки! Совершай! Никто не идеален. И знаешь, в чем моя фатальная ошибка? — он безумными глазами уставился на Ивана. Иван молчал. — Не знаешь?! А я скажу: я люблю тебя! Любил всегда, учил, поэтому и говорил все то, что говорил! И именно из-за любви к тебе я погибаю! Брагинский замер.Люблю, значит?
НаСтАлО ВрЕмЯ дЛя КрОвАвОй ЖаТвЫ!*
Он, зло сверкнув красными глазами, вмиг наполнившимися яростью и злобой, темной, страшной, мрачной, словно это были глаза совершенно другого человека, ринулся в атаку: он с ужасающей силой оттолкнулся от земли, и не ожидавший этого Орда попал под удар, падая на снег, окрашивая его в красный. На секунду ему показалось, что волосы России стали темно-коричневыми, а губы исказила безумная улыбка. Его обвивали черно-красные всполохи магии. Русский приник к Батару, лежащему на спине, пачкая руки в крови. Но тут, очнувшись, Брагинский дернулся. Крепкие руки не дали отстраниться и притянули обратно. Шона, улыбаясь, пропел: Был волчонок — станет волк, Медвежонок звался ты. Вырос — вышел лютый зверь. Был котенок — станет рысь.Выпей — может, выйдет толк.
— Так пей же, пей до дна! Ты уже вырос, вышел лютый зверь из тебя, волк. Хватит дрожать. Это только начало твоего пути. Просто помни то, что я говорил тебе все эти годы. Пей свою жизнь и не жалей ни о чем… — из последних сил сказал он, закрывая глаза. Россия отшатнулся от него, как от прокаженного, закрыл лицо руками, а как только понял, что они в чем-то теплом, тут же отстранил от себя дрожащие конечности. Они, как и его лицо, были в бордово-алой жидкости. Тело Батара вмиг посветлело и тут же рассыпалось на тысячи пылинок, не оставляя за собой и следа. Только почему-то руки до сих пор были грязны. Не выдержав, Иван упал на колени и закричал, закрывая лицо руками — все равно он испачкан. Все равно на его руках кровь. Так пусть же видят все.СкОрО вЫйДу Я нА сЦеНу!
А затем все поглотила темнота.