Истёртые страницы истории

      Темнота обнимала Яо со всех сторон. Голову сдавливало тисками, а к горлу неспеша подступала тошнота. Налитые будто бы свинцом веки не хотели подниматься, из-за чего он недовольно хмурился. Но как только глаза открылись, весь мир вдруг взорвался радужным вихрем, и небо предстало всей своей голубизной перед ним. Солнце светило прямо в лицо, поэтому Ван отвернулся и прикрылся рукой. Только сейчас все чувства потихоньку начинали возвращаться. Мягкая тень колосьев не доставала до его лица, давая пригреть его солнцу. Спину неприятно покалывало, а окружал его тихий-тихий и едва слышимый шелест. Осторожно поднявшись на локтях, постепенно привыкая к свету, Китай пару раз жмурился и хмурился из-за того, что колосья неприятно щекотали нос и лохматили волосы, лезшие в глаза.       Как только Ван поднялся, ветер ударил его в спину, подгоняя, а шелест теперь был отнюдь не тихим. Тут же захотелось вновь лечь на колючее покрывало и вновь наслаждаться практически тишиной, но Яо отдернул себя и осмотрелся: невдалеке он уже видел мельтешащие силуэты других его «друзей». Поэтому Ван стал потихоньку пробираться к дорожке, отодвигая пшеницу, бьющую по бокам. Но вдруг он решил кое-что проверить — обернулся назад и внимательно присмотрелся: того места, где он лежал и придавил собой колосья, как и не бывало. Китай тряхнул головой и вновь продолжил путь: идти ему еще долго, а разминуться или потеряться он ой как не хотел. С каждым разом он постигал все больше и больше в этом странном мире. Он одновременно был и не был похож на их собственный. Он подчинялся только ему самому ведомым законам. Хотя Яо подозревал, что раз Мороз забросил их сюда, то значит, что он прекрасно знает этот мир и что в нем находится. Вряд ли он просто так, от балды, выбрал им что-то. Да и настроен он был очень и очень решительно.       И вообще, Вану было стыдно. И за свое поведение, и за слабость. Зачем же он потащился со всеми ними? Ну разве нужно оно было ему? Нет, нет и еще раз нет! Но нет же, он решил узнать, что же задумали его европейские коллеги! Чертово любопытство опять подставило его. А ведь они с Иваном вроде даже стали чем-то наподобие друзей. Но нет, Яо решил погеройствовать, сделать что-то для Ивана, а в итоге…. Как же он будет теперь в глаза России смотреть? И хоть они делились друг с другом переживаниями, даже некоторыми секретами как из прошлого, так и из настоящего, говорили на тему их предназначения и о многом другом… Но Иван никогда, даже вскользь, не упоминал о своих отношениях и о Золотой Орде. Да и Вану было не очень интересно. Соседствуя с этим государством, он не имел чести лично встретиться с воплощением, но встречался с проявлением как и самого Батара, так и его преемников. Отнюдь не приятный опыт. Да и не думал Ван, что дела обстояли… Так плохо. Сам Яо, да и другие были жестокими ублюдками, да, история и события заставляли меняться, хочешь или нет, но чтобы насиловать детей? Да и еще персонификаций? Ни в жизнь.       Китай не завидовал Ивану в этом плане. Он практически все свое осознанное детство провел в стане врага. Тем более — такого. Во время войн и сражений страны пленяли других стран, били, издевались, пытали. От одного семьсот четырнадцатого отряда его любимого маленького «брата» Кику* Яо бросает в дрожь. Но чтобы надругаться над кем-то… Яо никогда бы такого не сделал. Каким бы он ни был, сколько бы лет ни прожил, до такого он бы не опустился. Даже в ярости страны сохраняют крупицу здравого смысла, останавливающую их от необдуманных решений. Еще одна насмешка — они не могли забыться, напиться, обдолбаться до такой степени, чтобы отключиться или хотя бы перестать мыслить. Яо пытался, благо Артур поспособствовал*. И Китай не представлял, насколько Ивану будет противно узнать, что в его прошлом, нежеланном и слишком личном и темном, копались другие. И не просто узнали сухие факты, не отображающие всю суть картины, а лично видели это. А также не представлял, как теперь другие будут смотреть в глаза России. И будут ли вообще говорить об этом? Ван теперь даже жалел Брагинского в некоторой степени — у него не было того, кто мог бы защитить, не было нормального наставника. И пусть у Яо и многих других, тоже не было «старших», их хотя бы не отрывали от родных мест, от их народа, помещая в совсем другую культуру. Насколько же потом Ивану было тяжело приспособиться? Ван не желал об этом думать.       Да и каким таким лядом он вообще оказался в этой разношерстной компашке? Просто. Япония. Кику Хонда, его отрешенный и отдалившийся от него воспитанник. Вану было слишком одиноко, слишком больно после ухода Кику, успевшего стать ему младшим братом. Зияющая пустота находилась в его сердце. Он не мог вытерпеть безразличного и исключительно вежливо-делового тона. И Яо прекрасно понимал, что нужно действовать сейчас или будет уже слишком поздно что-либо вернуть обратно. И именно сегодня, по стечению обстоятельств, Китай решил поговорить с Кику и стать хотя бы друзьями, а не просто знакомыми. А сейчас он даже не знает — к лучшему ли эта ситуация? С одной стороны, это отличный шанс сблизиться с Кику, с другой — наоборот, лучше не трогать его. Как же все сложно.       А еще Вану было стыдно. Так позорно было проявлять слабость перед всеми и давать волю слезам! Он даже и не думал о том, что отвык за такое маленькое время к жестокости. Он же, в конце концов, не юнец, доселе не видавший жизни. Позор… Китай на секунду останавливается и прикрывает лицо руками, чувствуя, как начинают гореть уши и щеки. Но он тут же трясет головой и продолжает путь. Не он один же так сделал… Может, это «путешествие» понесло сильную психологическую нагрузку, поэтому они так распустили себя? Вполне вероятно, вполне.

***

      Яо облегченно вздохнул, ступая на дорогу прямо перед небольшим холмом. Тут уже были озирающийся Америка, задумчивый Англия, Германия, изучающий местность, Мэттью, стоящий чуть в сторонке, и Северный Италия, наблюдающий за полетом птиц. Ждали только Пруссию, Францию, Южного Италию и Японию. Через пару минут подошел приводящий себя в порядок Франциск, за ним — недовольно хмурящий брови, раздраженный Пруссия и не менее раздраженный Романо. Спустя еще пару минут, извинившись, появился Япония, с интересом осматривающий всех.       Людвиг подозвал всех к себе и предложил взойти на холм, чтобы лучше оглядеть местность. Других предложений не было, поэтому они неспеша взошли на него. Тут-то они и нашли Россию с Москвой. Иван совсем не изменился с их последней встречи, возможно даже, это было все то же время, только днями позже. Он лежал на траве, пожёвывая тонкий колосок, подложив под голову руки и довольно жмурясь от греющего солнышка. Москва же сидела недалеко и осторожно переплетала свои волосы тонкими пальцами. Оба были расслаблены и счастливы. Яо тут же насторожился: затишье перед бурей? Он все искал подвох в прошлом «воспоминании», но оно прошло даже слишком спокойно. Неужели и это будет для них маленькой передышкой? Мороз сжалился над ними или это ловкий трюк, чтобы огорошить их последующими событиями? Ван шумно сглотнул: насколько он помнил, дальше особо памятными событиями в истории России стал Иван Грозный и Смута.       Да еще и эта «Москва». Яо осторожно изучал ее профиль и понимал, что она действительно похожа на Ивана и его сестер. Неужели и вправду? Но он никогда не видел воплощений столиц и городов. Ни у кого и никогда. Откуда же появилась эта Москва? И есть ли она сейчас? Почему Иван никогда не рассказывал о ней? Неужели эта такая тайна? Хотя да. Он бы тоже не стал всем показывать свою столицу, свое сердце. Тем более, что многие тоже захотели бы обзавестись такими спутниками. Ван осторожно и быстро обвел всех взглядом: некоторые расположились на траве чуть подальше, но все как один с интересом и сомнением смотрели на Марью.       Но тут Иван зашевелился, повернулся на бок и внимательно и как-то очень серьезно посмотрел на Москву.       — Мария… — тихо позвал Иван.       — М? — не отрываясь от своего дела, отозвалась девушка.       — Ты ответишь на мой тот вопрос? — после его слов Москва вздрогнула и гневно посмотрела на парня своими голубыми-голубыми глазами. Яо вздрогнул, когда вспомнил одну бредовую идею, услышанную от Прибалтийского трио: мол, раньше у России глаза были голубыми, а вот кровь, окрасившая его историю, отобразилась и в его взгляде. Москва фыркнула, отодвинулась чуть в сторону и твердо ответила:       — Нет. Рано тебе еще знать, — Иван тут же насупился и перевернулся на спину, вглядываясь в небо. Он явно был недоволен. Но через пару минут он вновь повернулся и с самоуверенной улыбкой начал:       — Марья, — девушка молчала. — Ма-ри-я… Маша, Маша… Марья… Машулечка… Машенька. Москва. Москва любимая, самая красивая. Самая умная! Ма-ри-я… Маш, а, Маш? Ну Маш! Маш, ну ответь ты уже! Ты же знаешь — не отстану.       Москва вздохнула, повела красивыми глазами и спросила, аккуратно завязывая ленту на косе:       — Верю. Уже как третью неделю достаешь меня. Неужели тебе так надо это узнать? Все равно же не получится ничего сделать! Да и Мороз запретил мне… — она с сомненьем и укоризной посмотрела на Брагинского.       — Тем более, Машенька! — Иван подскочил и сел по-турецки, придерживая руками ноги и наклоняясь к девушке ближе. — Ты сама говоришь — я не смогу в любом случае это сделать! А интересно мне сейчас! И Морозу мы вообще не скажем, — он заговорщицки посмотрел в глаза Марье. Она сомневалась и молчала. — А я отстану от тебя! И на коне научу ездить! — теперь заинтересованный взгляд обратился на Россию. — А еще… — он хитро смотрел на девушку. — Я буду петь когда, где, что и сколько ты захочешь! — довольно заключил он, улыбаясь.       Мария отвернулась, осмотрела поле, теребя кончик косы. Пару раз посмотрела на Ивана и тут же отворачивалась, переводя взгляд на свои ноги. Пригладила светлые волосы, перекинула косу на другое плечо. Сглотнула, на вздохе сказала:       — Ладно…       — Ура! — воскликнул парень и бросился на Марью, зажимая ее в своих объятьях. Она поддержала объятья и аккуратно отстранила Россию от себя, говоря, что потом будет еще должен.       — Что угодно! — бойко и быстро отвечает Иван, в нетерпенье заламывая пальцы.       — Ладно, слушай… — она удобнее устроилась и положила руки на колени. — Я точно не знаю, всю ли правду я знаю о своем появлении, все ли знаю о том, кто я есть, но я расскажу тебе то, что однажды поведала мне Русь… — «гости» тут же поддались вперед, чтобы услышать ответ на их немой вопрос.       — Ольга, — тут Ивана резко перекосило и он вздрогнул. Москва заметила это. — Что случилось?       — Не надо называть Русь Ольгой, — тихо сказал Россия, но страны слышали. — Мне тут же вспоминается княгиня Ольга и ее кровная месть*, — резко перед глазами стран вспыхивает огонь и в ушах разносятся душераздирающие крики. Иван трясет головой. — Не обращай внимания, — отмахивается он. Марья кивает.       — Я появилась с помощью магии. Я не знаю, как именно, но точно знаю, что для этого нужно очень постараться, а тот, кто создает новую жизнь, должен отдать что-то свое, родное, тесно связанное с его сущностью и с землей, с которой будет связана сущность города. Отдать в какой-то мере часть себя, — она вздохнула. — Города рождаются такими же маленькими, как и люди. Но я не уверена, что все, потому что я первая. Русь лишь хотела разбавить свое одиночество, стать в действительности матерью. И стала. Она растила меня, учила, как свою дочь. Жалко вот только, что дара магии я так и не получила, — задумчиво смотрит на свою раскрытую ладонь.       — Марья, а почему не Киев? Он же был сердцем моей матери, — Москва усмехается.       — Она боялась. Сотворение воплощение еще не значит, что оно будет бессмертно. Я хоть и не умру от болезни, от того, что кто-то проткнет и вырвет мое сердце, потеряв свою личность, как, например, у тебя…       — Стоп! — резко встревает Иван. — Мою личность можно убить, причинив физический вред? — он испуганно смотрит на девушку. Ее голубые глаза широко раскрыты, а на лице читается изумление и удивление.       — А ты не знал? — спрашивает она, не веря. Россия качает головой. Страны резко подобрались — никто ничего об этом не слышал. Тем более, такую интересную и ужасающую информацию.       — Расскажешь? — с надеждой спрашивает он. Москва кивает. Девушка тускнеет и становится отрешенной.       — Страну, как личность, можно убить. Точнее, страна возродится в том же теле, но помнить будет лишь сухие факты из истории. Никакой примеси чувств. Живая кукла, не больше, — она отрывает травинку и, задумчиво рассматривая ее, продолжает: — Есть всего три способа. Первый — сначала убить тело, проткнув сердце, — Марья упирается пальцем в грудь Ивану. — А потом вырвав его из груди, — она резко сжимает ладонь. Россия шумно сглатывает. Они буквально чувствуют, как их сердца начинают биться быстрее. — Но тут есть условие: в течение часа сердце должно быть уничтожено. Неважно как, неважно чем — можно скормить собакам, съесть самому, разорвать в клочья…       — Второй — обезглавив страну. Но я не знаю точно. Русь никогда много об этом способе не говорила. Верно, чувствовала, что именно от этого и умрет… — Иван вздрогнул и помрачнел. Китаю даже показалось, что он мелко дрожал. Москва замолчала на минуту, но потом продолжила: — И третий, возможный только для стран, освободивших свою магию, сохранивших ее и пронесших через лета. Именно так, пронзив сердце Шоны магическим клинком с добавлением своей магии, ты убил Золотую Орду, — она вновь вздыхает и заканчивает. — Это все, что успела мне рассказать Русь о вас, прежде чем исчезнуть из моей жизни, — Марья замолкает — дает время.       — Продолжай, — спустя минуту просит Россия. Москва без слов продолжает с того момента, как ее прервал парень:       — Ну так вот. Я не умру от физических воздействий на мое тело, нет. Но я могу умереть от совсем другого. К сожалению, от чего, я понять так и не смогла. Русь не объяснила мне, лишь сказала, что это не нужно мне. В остальном я не отличаюсь от тебя. И хоть мы и похожи внешне, мы не являемся родственниками. Подробнее, когда Мороз сочтет нужным, он расскажет тебе о ритуале, может, расскажет что-то еще, кроме того, что знаю я. Он все-таки знает гораздо больше, чем я.       Россия осторожно приподнимается, сминая сочную зеленую траву. Опускается позади девушки и аккуратно заключает в объятья, кладя подбородок ей на макушку. Маша тут же сцепляет их руки вместе, замком складывая у себя на животе. Минуты покоя тонут в шуршании травы, в мягких волнах поля колосьев, больше напоминающего маленькое море. Греется в лучах теплого солнца и поднимается ввысь, к ватным и мягким облакам. Россия вновь тихо начинает петь песню, шепча ее только для девушки:       Я в лесах наберу слова,       Я огонь напою вином.       Под серпом как волна — трава,       Я разбавлю надежду сном.       Тебя творить —       три года не говорить.       Сердце сварено в молоке,       Лист крапивы — в глазах костер.       Лунный свет на твоей руке,       На рубашке — красный узор.       На рубашке — красный петух,       А и мне ли жалеть огня?       Как захватит от дыма дух,       Как светло улыбнется князь!       Тебя ворожить —       Босой по углям ходить.       Тебя целовать —       Под пеплом звезды считать.       За три года траву соткать,       Темным волосом вышить путь,       Искры все на него собрать —       Пальцы болью горят, ну и пусть.       Кровь делю на двоих без слов,       Почернеют снега к весне,       Алой лентой ночных костров       Свою душу отдам тебе.       Знай, зола —       Все слезы выплакала.       Ты тоже знай, смола —       Все ветры я прогнала.       Где теперь взять тепла —       Всю душу я отдала,       А другая тебя нашла,       Другая за руку увела,       Я ее за то прокляла.       Будет время, и будет ночь…       Как в голодный, беззвёздный час       Ты беги, разлучница, прочь —       Обернется огнем мой князь.       Вспыхнут порохом дом и лес,       А дорога ему — в мой край.       Как затлеет подол небес,       Всю, как есть, меня забирай! *       Тут Москва резко поворачивается в объятьях и звонко чмокает опешившего Брагинского в нос. Она вырывается, встает и тут же подает руку парню со словами и улыбкой на устах:       — Пойдем через огонь прыгать!       Иван удивленно открывает и закрывает рот, словно совсем забыв, о чем они до этого говорили.       — Но… Как же… Не праздник же… Нельзя… — сбивчиво шепчет он, не может собрать в предложения слова.       Москва улыбается и, закрыв один глаз и прижав палец к губам, говорит:       — А мы никому не скажем!       Россия подхватывает настроение, улыбается, глаза его сияют, и он подскакивает.       — А давай, Машенька!       В лучах яркого закатного солнца ее ярко-красный сарафан вспыхивает огнем. Волосы переливаются, когда она стоит на краю, подставляя их лучам. Они играют на них и окрашивают в рыжий.       Со смехом они убегают, а юбка сарафана Москвы уносит их в огненный вихрь.

Огонь — ее сущность.

В нем же и сгинет.