Истёртые страницы истории

      Англия едва удерживается на ногах, судорожно облокачиваясь на стену.        Этого… Не может быть.       Артур пытается унять беспомощную дрожь в ногах и руках, прикрывая глаза рукой. Так просто спокойней. Память никогда не подводила его. Ни разу в жизни. Он даже сейчас мог назвать всех членов королевской семьи вплоть до царствующей Елизаветы. Мог назвать годы их правления и смерти, как звали их детей, племянников, как они выглядели внешне. Пожалуй, это была бесполезная информация, хранящаяся в глубинах памяти, но она всегда была там и не забывалась. Всякие мелочи, каждый косой взгляд, никому неизвестные маленькие тропки в лесу, давно вырубленном… Всё это было, не забывалось, хотя бы просто оставалось как факт, хотя бы размытое представление, хотя бы образ… Но сейчас — ничего. Абсолютно.       Кёркленд приваливается плечом к стене, выдыхая, пытаясь успокоиться и расслабить нахмуренное лицо. Осознание того, что он начал забывать, пугало. Артур искал хоть отблеск увиденной сцены, какой-то отклик в себе. Но не находил этого. Это было странно, и это нагоняло ужас. Конечно, возможно, всё то, что они видят, — лишь фантазия морозного духа, пытающегося выдать ложь за правду. Англия мог бы спокойно оправдать прошлое «воспоминание» именно этими словами. Но мешало то…       — Артюр, mon ami, ты как? — вполне спокойно поинтересовался Франциск, подходя к заклятому другу.       — Отвали, — грубо бросил Кёркленд, стреляя глазами в Бонфуа. Он был не в настроении разговаривать. Особенно с беззаботным лягушатником.       — Артюр, но как же ты с другом. Я лишь хочу помочь, — попытался парировать француз. — Ты лучше скажи мне, почему это ты, пьяный в драбадан, никогда не говорил о том, что до Крымской войны лично встречался с очаровашкой Россией, м? — мужчина легко положил руку на плечо «друга», подходя ближе.        — Отвали! — рыкнул собеседник, хлёстко ударяя по руке Бонфуа. Из-за этого он удивлённо отошёл на шаг, прижимая к себе руку.        — Хорошо, — резко потупился Бонфуа, ощущая, что попал под горячую руку. Артур посмотрел и ударил его с такой ненавистью и силой, что Франциск слегка опешил. Поэтому решил пока что не трогать взвинченного и явно не на шутку рассерженного приятеля.       …что он помнил строки спетой песни.

***

      Было странно, после морского зноя, вновь оказаться на земле, в тихом здании. Кажется, сейчас было лето, и оно чувствовалось как-то не так: не то, чтобы жаркое, но и не холодное, и такое, что яркие лучи бьют прямо в глаза. Они все решили просто идти куда-то, немного разбрелись по относительно небольшому зданию. Никто не хотел говорить: да и смысл, каждый понял, что воспоминание явно предназначалось Артуру, и, видя его состояние, страны не желали встревать в перепалку с ершистым и едким англичанином. Кажется, что-то в этом воспоминании задело его, так, что он хмурил густые брови и поскрипывал зубами, сжимая кулаки, и любой из присутствующих уж точно не хотел рыться в личных отношениях Великобритании. Особенно, если второе действующее лицо — Россия.        Они не знали, как пришли в комнату*, специально отделённую от основного зала, но дверь так и манила, звала открыть. Людвиг, не робея, это и сделал, впуская внутрь других. Пред ними предстала довольно сокровенная картина.       Иван Грозный, тот самый, что навёл на них неприятные воспоминания, стоял на коленях, в своих парадных одеждах, и в молитвенном жесте сложил руки. Взгляд его был направлен вверх, где на крыше сияли лики святых. Солнечный свет попадал на них, придавая блеск и сияние, и невообразимое лицо безутешного старца, коим стал правитель всея Руси, и лишь сильнее подчёркивал — ему осталось очень и очень мало.       Яо заскользил взглядом по рукам, покрытым пятнами и гнойными рытвинами, по лицу, тоже покрытому ими, седым волосам, сухим губам… Странно, как иррационально, — ему неожиданно стало жаль человека перед ним. Он бесчисленное количество раз видел, как смерть забирала в пустоту выдающихся личностей. Но помнил… По рассказам Брагинского, лёгким и как бы невзначай, чтобы не всколыхнуть старые раны, Иван Грозный был сильным и жестоким, действительно грозным, в какой-то мере мудрым. Но, в конце концов, каждый превращался в старика, как и он сейчас, и осознавал, что вся жизнь — вся прожитая жизнь — позади. И столько ошибок тоже.       Они сначала даже не заметили Брагинского — тихого, в белой одежде, прислонившегося к стене. Он спокойно наблюдал за Грозным, оставаясь его тенью. Кажется, даже его взгляд не выражал ничего — ни страха, ни упрека, ни обиды, ни ненависти. Его взгляд давал понять — он видит конец этого человека, и все обиды отошли назад.       — Иван, — неожиданно сухим и слабым голосом проговорил правитель. — Ты ещё тут? — спросил он, даже не поворачиваясь.       — Да, — тут же ответил Россия, подходя к правителю и кладя бледные ладони на ставшие дряхлыми плечи. — Я тут.       — Иван… — прошептал старик, накрывая руки Брагинского. — Прости меня. За всё. Я уже столько раз говорил это, но скажу вновь, буду говорить до тех пор, пока не умру, — прости. Пожалуйста. Я был… Не тем правителем, который был нужен тебе. Жестокий, беспощадный… Только сейчас я вижу тяжесть и ужас своих грехов перед всеми людьми… И перед тобой.       Грозный замолчал, кашляя и свистяще вдыхая воздух.       — Прошу тебя, если сможешь… Прости этого глупого и беспомощного старика. Прости. За всё, — выдохнул он. Слёзы, одинокие и непрошенные, но отражающие горечь вины, скатились по бледным морщинистым щекам. Стоящий на коленях, дряхлый и беспомощный, Иван Грозный, самый жестокий правитель и Царь всея Руси, просил прощения. Как будто в последний раз.       Феличиано, стоящий ближе всех, увидел, как руки России сильнее обхватили плечи старика, дрожа.        — Прощаю, — просто сказал он. Сглотнул. — И отпускаю.       Правитель улыбнулся синеющими губами перед тем, как колени подкосились. В последний раз.       Их забирало необычайно мягко — кажется, они до самого конца видели, как яркий солнечный свет заставлял сиять всю комнату, создавая божественное свечение, и блёстками оставался на мокрых щеках Брагинского.