Истёртые страницы истории

      Толпа взревела, и крик одинокой девушки потонул в этом шуме. Мир перед глазами закружился, перевернулся, покрылся пеленой. Артур замер, тупо всматриваясь в пустые мёртвые глаза Брагинского, чью голову откатило к его ногам. Лежала в парочке сантиметров от его ботинок, поражая своим сюрреализмом. Руки дрожали, и казалось, что сердце замерло, когда в голове звучал белый отвратный шум. Такие красивые глаза сейчас холодны, в них пропал тот самый блеск жизни, и что-то страшное от этого вида сжало самосознание Англии. Сглотнуть, казалось, нереально, а тело окоченело, как в моменты самого страшного ужаса. Он перевёл свой взгляд на руки и задрожал с новой силой. Кровь, залившая их самих и их рукава, липла, казалась горячей, и он растерялся, не понимая ничего, выпадая из реальности и одновременно находясь в непосредственной близости к ней. Стоял тупо, не зная, что делать.       — Артур! — встряхнули его за плечи сзади. Голову мотнуло туда-сюда, и легкое наваждение отступило. Кёркленд вышел из оцепенения и поддался рукам, развернувшим его назад. Позволил телу расслабиться, отрывая сознание от него.       Красные глаза Гилберта смотрели с беспокойством, Пруссия осмотрел его с головы до ног и нахмурился, пытаясь сдержать чувства. Руки на плечах сжались с большей силой. Англия отстраненно подумал, что сам Байльшмидт растерян и напуган не меньше него и остальных, хоть и хочет казаться сильным и непоколебимым.       — Артур, приди в себя, пожалуйста. Не впадай в панику, — просил его неожиданно заботливым голосом экс-Пруссия. Великобритания моргнул согласно, зная, что внешне кажется всё таким же странным и выпавшим. Взглянул за спину воплощения, на других: Феличиано мучился от судорог, прикрывал руками рот, и держал на ногах его только услужливый Людвиг, выглядевший хоть и не таким обеспокоенным, но всё-таки бледным — то ли тоже поддавшийся моментальным чувствам от такой сцены, то ли переживавший за нежного Италию. Второй Варгас лишь отвернулся, не желая смотреть на то, что предстало перед ними. Так же поступил и Хонда. Франциск прикрывал руками лицо, с силой вжимая пальцы в глаза. Артур видел, как дрожат его руки. Америка кусал губы, лицо его кривилось в бессилии, он смотрел куда-то в сторону, не желая наблюдать данную картину. Китай тоже старался не смотреть на страдания давнего друга. Канада же, что удивительно, с замиранием смотрел на картину, приоткрыв рот: глаза его казались стеклянными, замершими.       Но неожиданно Артур почувствовал леденящий холод в груди. Он пробился от сердца, кольнул пулей, вышел через спину и прошёл по спинному мозгу прямо в голову, взрываясь там. Не в силах терпеть его, он вцепился руками в рубашку и голову. Сердце билось с каждым ударом сильнее и больнее, будто бы стараясь сломать рёбра, при этом разгоняя по телу лёд. Дышать стало практически невозможно, больно от каждого движения грудных мышц. Боясь сделать хуже, воплощение застыло. Гилберт же тоже согнулся в три погибели, едва держась на весу.       — Что… За фигня?!.. — едва прохрипел он.       Агония продолжалась по меньшей мере несколько минут, за которые их разумы прибывали в ужасе и выжигались исключительно болью. Так, словно бы они сами стали болью, содрогаясь от криков толпы и самих себя, переросших в отвратительный писк и треск. В эти минуты они не могли думать ни о чем, кроме как о том, чтобы избавиться от этого состояния и найти покой где-то, лишь бы избавиться от бренного тела, терзаемого незнаемо чем. Холод распространялся по венам, тёк по жилам, замерзая и обжигая морозом, иголками проникал в слои ткани и теребил нервы, растягивая и рвя их.       Отпускало очень и очень долго: в конце концов, практически все они распластались по полу, прижимаемые огромным весом энергии и нежеланием мышц подчиняться командам, невозможностью пошевелить хоть чем-то. Артур, придя в себя, смог лишь при ленивом и усталом взгляде на округу отрешенно заметить, что стемнело и немного похолодало на улице. И, пересилив себя, посмотрел в сторону Москвы. Он не знал, зачем это сделал, просто инстинктивно — кажется, уже перенял на себя роль зрителя, читателя этой истории, и ему думалось, что если они не будут смотреть на то, что им показывают, это мгновение продлится вечно, и они уже не смогут дойти до конца истории. Будто бы всё это, происходящее вокруг них, сделано только для того, чтобы воплощения жили в этой сцене, отыграли свои роли, прочувствовали боль героев, как если бы они смотрели фильм или читали книгу, и, закончив, смогли хорошенько подумать.       Москва, дрожащая, сгорбленная, сломленная… Эта бедная девушка, пережившая такое потрясение, держала на своих коленях голову России, гладила его волосы, пачкая их в крови, смотрела безжизненно и бесцельно прямо в фиолетовые глаза, брошенная посреди улицы на залитых кровью досках эшафота. Её сарафан был весь испачкан, а она, скорее всего, холодная и одинокая. Оставшаяся тут на растерзание своим чувствам и судьбе.       И душа внутри замерла, сочувствуя. Отчего-то всё отошло назад — будто бы всё вмиг стало пылью, покрывшей тело. Кёркленд встал, внезапно обретя свободу и силы, небывалую лёгкость в теле, прошагал в ночной тишине к девушке и присел рядом на колени. Всмотрелся в умиротворенное выражение лица Брагинского, заглянул в потухшие глаза Москвы, осторожно провёл испачканными ладонями по слипшимся блондинистым волосам воплощения страны.       Разговоры были излишни, а прошлая боль оставила пустоту: кажется, они либо разделили эти чувства с Иваном, либо с Москвой, либо с обоими сразу, погруженные в омут переживаний и личной трагедии этих двух.       Кёркленд всё никак в голову взять не мог, где они, зачем они здесь? Хотя на «зачем» вполне можно ответить. А вот где они сейчас, в каком измерении, в чьей голове, раз могут разделять такое вместе с другими героями повествования? Эта неопределённость бесила — он никак не мог сказать, как нужно относиться к каждой ситуации, не зная, где правда, а где спектакль то ли одного актёра, то ли огромного непонятного замысла. Если бы изначально было понятно, стало бы проще? Отчего-то, после этой сцены, он наконец-то принял, что всё вокруг правда — он ещё не знал, как объяснить эти перемещения, неожиданные вспышки чувств, почему он не мог вспомнить встречу с Иваном на корабле, неважно! Он не мог принять, что то, что он только что испытал, что он почувствовал, ощутил на своих руках эту теплоту уходящей жизни…       Не мог он принять, что Мороз был так жесток в желании наказать или проучить их. Не стал бы показывать такое. Это просто не могло быть неправдой.       Не мог Артур поверить, что это ложь.       Артур верил, что всё это — правда.       Сложно принять что-то, понять, если не видел или не знаешь. Но Англии хотелось верить. И он верил, даже если по итогу и ошибался. Просто дотронувшись до мягких испачканных волос Брагинского, услышав крик Москвы, узнав всё то, чего он не знал, увидев те самые страшные потаённые уголки воспоминаний такого же воплощения, как он сам… Ему больше не хотелось быть одному. Оставлять кого-то одного.       Они жили все вместе, бок о бок, единственные, обречённые на многие года, находясь в положении, когда единственные, кто понимал их, были по разным причинам врагами. Просто Артур неожиданно понял, насколько они похожи в одиночестве и боли, насколько несерьёзно относились к своим и чужим ранам, прожив так много. Отчего же они всё время носят маски беззаботности и боятся открыться кому-то?       Глаза щипало.       Ведь это так больно…       Англия плакал. Слёзы катились по щекам свободно, и не было всхлипов и дрожи.       Были лишь чувства.       Он сидел рядышком с Москвой, поглаживая волосы пальцами. И отчего-то улыбался грустно, так, словно бы понял то, что было на самом деле очевидно.

***

      Оцепенение накатило на все воплощения. Тут не было места словам и каким-то поступкам. Они, как бы ни хотели, ничего сделать не могли. Душевная боль сотрясала внутри, трогала самые глубины их сознания. И никто не хотел прерывать атмосферу гнетущего ожидания и бессилия.       Москва вздрогнула, когда шальной ветер растрепал белокурые волосы и защекотал нос. Она встала, осторожно откладывая голову Ивана, с тоской посмотрела в стекло глаз и отошла в сторону. Остановилась на секунду, будто бы раздумывая. Наклонилась, поднимая что-то с досок, развернулась. Англия с ужасом понял, что у неё в руках сейчас лежал окровавленный топор. Сразу несколько страшных мыслей пронеслось в голове, одна хуже другой. Кёркленд сглотнул с силой. Боялся даже шелохнуться.       Марья несколько секунд безэмоционально смотрела на лезвие, о чем-то думая. Посмотрела на доски, безжизненное тело Брагинского. Поудобнее перехватила лезвие одной рукой, поднесла к острому краю тыльную сторону, усмехнулась:       — Вены режут вдоль, да?..       И с силой рассекла себе кожу. Зашипела от боли, с остервенением откинула оружие подальше и, сосредоточенная, неуклюже упала на колени. Пачкала пальцы одной руки в крови и рисовала что-то на досках. Англия приподнялся, заинтересованный действиями девушки и обомлел, узнавая пентаграмму. Она постепенно разрасталась, дополняясь узорами, становясь огромной и сложной. Москва шипела под, кривила нос и брови, прижимая руку к груди, бледнея от потери крови.       Она плакала, всхлипывала и утирала слезы, размазывая кровь по лицу. Едва держа себя на ногах, подошла к Ивану, взяла голову аккуратно и любовно. Прошагала в центр, опускаясь на колени. Вздохнув, начала:       Закат раскинулся крестом поверх долин вершины грез,       Ты травы завязал узлом и вплел в них прядь моих волос.       Ты слал в чужие сны то сумасшедшее видение страны,       Где дни светлы от света звезд.       Девушка с силой выдернула свои волосы, отрывая прядь. С нежностью вплела в волосы Брагинского, едва не задыхаясь. Небольшая косичка белела своей чистотой среди алых прядей.       Господином Горных Дорог назову тебя.       Кто сказал, что холоден снег?       Перевал пройду и порог, перепутие,       Перекрестье каменных рек.       Я ухожу вослед не знавшим, что значит слово «страх».       О, не с тобой ли все пропавшие, погибшие в горах,       Что обрели покой там, где пляшут ветры под твоей рукой       На грани ясного утра?       Господином Горных Дорог назову тебя, облака       Кружат стаей перед грозой.       Наша кровь уходит в песок, позабудь ее, и она       Прорастет тугою лозой.       Она осторожно вытирала бледную кожу лица России тканью рукава. Приподняла голову воплощения так, чтобы они оказались на одном уровне. С болью посмотрела в глаза, игнорируя слёзы.       Я хотела остаться с тобой,       Осторожно поцеловала в лоб, не найдя силы для того, чтобы накрыть синие губы.       Я уже успела посметь,       Прижалась лбом ко лбу, задрожала всем телом, закрывая глаза.       Пахнет снегом, прозрачная боль —       То ли даль, то ли высь, то ли смерть…       Пентаграмма под ними стала немного светиться, совсем немного, просто освещая силуэт одинокой девушки и её блестящие щёки над изломанной улыбкой.       Пусть укроет цепи следов моих иней,       Чтоб никто найти их не мог.       Кто теперь прочтет подо льдом твое имя,       Господина Горных Дорог?       Она обняла Ивана, прижала к груди, практически шепча последние слова. Худая, сотрясаемая фигурка в лёгком свечении. Их окропили снежинки, затейливо кружась в воздухе, мерцая повсюду. Время замерло вокруг.       На эту маленькую спинку опустились большие бледные руки. Накрыло одеялом из снега, согревая, укрывая.       — Мороз… — прошептала Марья, не оборачиваясь, всё так же сжимая голову России в руках.       — Да, Москва? — устало и грустно, успокаивая, сказал Древний Генерал.       — Пожалуйста… — прохрипела она. — Верни мне его. М-молю тебя.       — Ты готова заплатить цену? — с какой-то обречённостью сказал мужчина.       — Что угодно. Только верни мне его. Такого, как раньше. Моего Ивана, — она умоляла, страх и надежда плескались в девичьем голосе.       — Я верну его в счёт твоей неприкосновенности, — пророкотал Мороз, проводя руками по волосам. — То, как Русь сделала тебя… Едва со столицей что-то случится, ты также умрешь с ней. Если кто-то захватит тебя… Ты умрёшь. Едва Москва станет руинами… Ты сломаешься с ней. И никогда не сможешь вернуться. Переправишься за ту границу жизни. Если твоё тело убьют, ты так же умрёшь. Станешь человеком, зависящим от земли. Обретёшь бренность тела. И не сможешь быть с Иваном, бросишь его, отправишься в забытье… Готова?       Марья замерла. Холод резал кожу, она думала и осознавала, что только что сказали.       — Да, — твёрдо прозвучало от неё. — Я сделаю всё.       Мороз кивнул, приняв решение девушки. Руки его взметнулись вместе со снегом, выжглись узоры на досках. Артур с замиранием сердца смотрел, как кровь, ранее покрывавшая руки и одежду, превращается в алую пыль, летящую в центр. Вся она проходила через тело Москвы, и она кричала, находясь посередине. В ней ломалось что-то, разрушалось, получив разрешение от владельца тела. Снег кружился, всё сильнее и сильнее, забирал и даровал, и колоссальная магическая энергия витала в воздухе, сверкая сама по себе. Печати вспыхивали в воздухе и освещали ночную темноту, постепенно становясь алыми.       Артур почувствовал, как их уносит вдаль.       Они увидели всё то, что надо было.