Бог - старый забрак

      Дети весело смеялись, стоя в просторном коридоре. Они сбивались в стайки, обсуждали что-то и хохотали.       Армитажу казалось, что они над ним смеются. Над тем, что он такой рыжий. Или над тем, что тощий.       Они никогда не принимали его в свои игры. Сын коменданта всегда был парией. Когда он подходил ближе – все замолкали, уставившись на него. Когда в столовой он, получив паек, пытался подсесть к стайке веселых мальчишек – они спешно заканчивали трапезу и разбегались, кто куда.       Косые взгляды хлестали его по бледному лицу.       Смех звучал скрежетом по дюрастали.       Шепот казался обвиняющим.       Но самым жутким всегда было отчужденное молчание. - Привет, - улыбался Армитаж и вместо глаз глядел в спины. - Я хочу поиграть с вами, - говорил он и слышал в ответ какие-то несуразные вещи о том, что кон уже закончен, что мест нет или карт не хватает.       В этой жизни, насыщенной и бурной, ему досталась роль наблюдателя. Он смотрел, как другие играют и с завистью думал о том, что будь у него такая крутая модель Звездного Разрушителя – он бы сыграл иначе против тех кораблей, что были у других детей. Он бы использовал турболазеры: ух, обстрелял бы он противника! И подфюзеляжные тоже! И луч захвата – почему они забывают о его наличии в данной конструкции? Торпеды – это же так скучно!       Он наблюдал за тем, как весело они дразнят ту полную девочку, которая мечтает стать пилотом. Кричат, что она ни за что не влезет в кабину или о том, что она способна истреблять только еду. Армитаж думал о том, что ему было бы проще жить, если бы его тоже дразнили. Не догадываться о причинах молчания и отчужденности, а точно знать о них.       Общество закрылось от него, и он развернулся спиной к захлопнувшимся дверям. Он нашел себе уединенное место – оторванную кабину проржавевшего фрахтовика, в котором все еще функционировали некоторые детали панелей.       Он был один, но не чувствовал себя одиноким.       Сидя вечером в кабине давно вросшего в землю старого фрахтовщика, снова и снова слушал голос мамы. Она утешала, уверяла что все будет хорошо. Снова и снова. На бесконечном повторе крутился ее тихий голос. Сначала дрожащий, после – крепнувший и набирающий уверенность с каждым высказанным словом.       Армитаж хотел бы рассказать об этом хоть кому-нибудь.       Он разворачивался в кресле, встречался взглядом с существом, стоявшим, прислонившись к панелям, и безуспешно пытался с ним заговорить. - Почему со мной никто не дружит?       Молчание было единственным ответом, на который было способно это существо. Иногда он, правда, разводил руками и весьма красноречиво пожимал плечами.       Он слышал маму, но не мог ей ничего сказать.       Он не слышал странное существо, но мог сказать все, что угодно.       Армитаж приходил на старый фрахтовщик раз за разом, месяц за месяцем. Неизменно после уроков. Расслаблял глаза после черных симуляторов, глядя на заходящее в горах солнце. Слушал нежный голос вместо резких лающих команд. Грустил, что все его слова разбиваются о пустоту. О непонимающий взгляд красных горящих глаз.       Так продолжалось довольно долго. До того момента, пока одиночество ребенка не плеснулось через край как раз в тот момент, когда на полушарие маленькой планеты пришла зима. Они приступили к блоку изучения торговых языков. Армитаж больше не слушал одну и ту же запись часами, теперь он давно выучил каждое слово наизусть, и она звучала в его голове отдельными фразами.       «Ты мой умница…» - шептала мама из хриплых динамиков, и он раскрывал словарь по сай-бисти.       Конечно же, он умница. Он лучший ученик, он всегда выполняет все задания, четко слушает приказы, проявляет смекалку во время работы с симуляторами. А сейчас он учит язык. - Зач-ем мне у-чить э-то, ес-ли со мной ни-кто не раз-го-ва-ри-ва-ет? – четко выговаривая каждый слог, произносит он на сай-бисти. - Потому что ты скучный?       Армитаж вздрагивает. Он уже давно успел забыть о том, как звучит голос того, кто всегда молчит. Крохотное пространство содрогнулось от обвинения. Он воззрился на своего безмолвного до сего момента спутника.       Красные глаза моргнули. И он заговорил, медленно и четко проговаривая каждое слово. Нет, не как для ребенка, а как для того, кто только-только начинает изучать язык. - Потому что ты сидишь здесь каждый вечер и уже полгода слушаешь один и тот же голос.       Армитаж свел брови, поджал губы и несколько раз перелистнул синеватые голограммы страниц с датапада. - Это мо-я ма-ма. Я ее и-щу.       Первые секунды он был рад тому, что с ним заговорили, но теперь он горько об этом жалел. Это создание такое же, как все. Вот-вот, еще чуть-чуть и с синих губ либо сорвется очередная гадость о том, что рыжие творят с отцами своих отцов. Или еще хуже – он начнет сюсюкать, как с ребенком.       Армитаж не ребенок! - Что ты для этого делаешь? Армитаж закусывает губу и упрямо повторяет: - Ищу. Его собеседник разводит руками, стараясь очертить ладонями пространство. - Здесь ее нет.       Армитаж отбрасывает датапад, забирается в кресло с ногами и, обняв колени, угрюмо смотрит в иллюминатор. Там снег падает вверх черными большими хлопьями. Там, прямо на пространство, опустились рассыпавшиеся в пепел облака, навсегда скрывшие небесных крайтов.       В горле снова повисает жесткий ком чужих слов. Правда – это всегда так больно. Она отравляет разум горьким осознанием того, что мамы действительно нет сейчас в этой кабинке. Она не посадит его на колени, не назовет солнышком, не поиграет с ним в пилотов. И он не представит, что вместе они бомбят на старом фрахтовщике огромные корабли дурацких врагов. Не покажет ей, какой он меткий и ловкий.       Потому что ее действительно здесь нет.