Бог - старый забрак

      Он посвятил свои дни, свободные от друзей, игр и веселых посиделок, знаниям. Он жадно собирал любую информацию о своем местонахождении, узнавал окружение и внимательно вслушивался в том, что говорили другие дети.       Там, среди «она жирная» и «он рыжий», проскальзывало то, что казалось Армитажу несоизмеримо важной информацией. О размерах планеты («мы ехали часа четыре на спидере»), ландшафте («там, в горах…») и населении («Я вчера тогруту видел! Настоящую!»)       Он узнал, как зовутся существа с синей кожей и красными глазами. Он узнал, где именно расположились они и как далеко от казарм и учебного центра находятся взлетные площадки и ангары. Он раздобыл несколько важных инфокарт с подробными планами и разверсткой местности.       Армитаж пытался делиться своими соображениями с папой, но тот решительно не желал слушать. Но теперь, когда у него достаточно аргументов, он предпринял еще одну попытку. — Комендант, разрешите обратиться! — Слушаю. — Я разработал точный план поисков, с учетом плотности населения на местно… — Отклонено. — Но пап…       Внутри что-то треснуло. Противным скрежетом льда внутри застывало маленькое безграничное море. Оно потягивалось пленкой льда, промерзая все глубже и глубже. В помещении было тепло, но Армитаж съежился от холода. И смотрел на человека напротив. На то, как «папа» становится «отцом». — Я сказал «отклонено», вы можете быть свободны, кадет Хакс.       Стена возникла в одно мгновение. Не потребовалось ни материалов, ни рабочих, чтобы возвести ее. С последней точкой, обозначенной молчанием замерзла последняя прогалина воды где-то глубоко-глубоко внутри.       Человек за столом стал чужим. И теперь Армитаж разглядывал незнакомца. Слезы застилали обзор, он шумно сглатывал и продолжал смотреть. Как будто все еще старался уловить в «отце» черты «папы». — Закрой дверь с обратной стороны.       Папы здесь нет. Здесь, в этом кабинете за этим столом сидит комендант. Он не желает даже посмотреть на своего сына, склонившись над важными отчетами. Он хмурит брови, он сжимает губы в нить и всегда старается отвести взгляд. — Csehisbah veo k’et… — шипит чисс позади, материализованный из сгустка темноты.       Армитаж все еще смотрит. Он желает увидеть ответного взгляда. Пусть и ненавидящего, но взгляда. Он хочет видеть не волосы, тронутые сединой, не наморщенный лоб. И не бесцветно-рыжие брови, между которыми залегла морщинка. Он хотел бы увидеть глаза, чтобы потом, стремглав, рвануть к зеркалу и увидеть в себе общие с папой черты. — Csehisbah veo k’et… — его голос не нарушает тишины. Лишь вздрагивает на последнем выдохнутом звуке.       Папа не услышит, потому что его здесь нет.       Отец не поймет, потому что ему неизвестен язык. — Csehisbah veo k’et… — он просто повторяет это в пустоту. Никем не услышанный, а если услышанный — то непонятый. Может, потому так и страшна смерть — ты продолжаешь говорить, но никто более не сможет услышать тебя?       Армитаж чувствовал себя мертвым в этот момент. Он круто развернулся и вышел прочь. Если бы у него была возможность хлопнуть дверью — он впечатал бы ее в косяк, но… пневмодвери не хлопают. Они мягко смыкаются за спиной, независимо от того, кто и как вышел.       Он остался один в полном коридоре людей. Он чувствовал руки, расправляющие его плечи, и шмыгал носом. — Если ты собираешься рыдать посреди коридора, прямо у кабинета отца — подумай о том, как твой поступок скажется на мнении других о твоей семье. — Он не моя семья!       Чисс переступил с ноги на ногу, складывая руки на груди. Несколько человек, шедших по коридору, оглянулись.       Армитаж продолжил. Продолжил так, будто и его слова не смогут коснуться чужого слуха. Словно глухие пространства серых коридоров и вертикальных светополос, моргающих от перепадов напряжения, заполнены не людьми… только пыльным ветром, воющим в решетках вентиляции. — Он просто человек, который сунул пипиську в мою мать и получился я!       Детский голос зазвенел в коридоре. Чисс отвел взгляд, но Армитажу было уже все равно, он продолжал говорить: — А теперь он не хочет ее искать, потому что здесь полно других женщин, в которых можно сунуть пиписьки! Обида нарастала, Армитаж всхлипывал. — Может, вообще не надо было делать меня?       Он подумал об этом. О том, как было бы лучше, если бы не было его вообще. Может, тогда и война бы не случилась. И жили бы все долго и счастливо. Никто и никогда не знал бы бед, не было бы недосказанности и лжи, которая всегда сопровождает рождение детей вне семьи.       Было бы ничто, а не нечто.       Пневмодвери распахнулись, свет, льющийся из кабинета, четко очертил фигуру отца. Армитаж съежился, пискнув. — Может, не стоило кричать посреди коридора? — прошептал чисс. — Кадет Хакс, зайдите ко мне.       Армитаж ищет защиты, его взгляд устремляется вдаль по коридору, но ноги намертво приросли к полу. Он слышит звук расстегивающегося ремня, отец повторяет просьбу. Армитаж сжимается еще сильнее. Он испуган обещанием боли, он ищет какого-то спасения, но вместо него лишь мурлыкающий голос у самого уха: — Прими достойно то, что заслуживаешь.