Бог - старый забрак

      Он заперся на старом фрахтовщике и пообещал себе никогда не выходить. Он решил для себя, что есть больше не будет. И постарается не дышать. Все тогда сразу поймут, что он не слабовольный. Что он взял и запретил себе газообмен — важнейшую часть существования живого существа. И тогда, когда спустя много-много лет, отец найдет его маленький ссохшийся трупик, он будет сожалеть, что поступил так с сыном. Он будет плакать, ох плакать! И тогда, наверное, вскроется вся правда о его истинном отношении к сыну, вот только… Армитажу будет все равно.       Мертвым ведь всегда все равно.       Он всхлипывал, пытаясь не дышать, но проклятый воздух снова и снова врывался в легкие. Кровь омывала их, разносила яд жизни по всем тканям и органам.       Вдох за вдохом.       Он не хотел бы дышать, но не мог не дышать.       Он бил себя по затылку, потому что на уроках рассказывали, что именно там находится та часть мозга, которая отвечает за дыхание. Он задерживал дыхание, надувая липкие от высохших слез щеки, но всхлипывал и чертов воздух снова устремлялся в легкие.       А по треснутому транспаристилу барабанил дождь. Армитаж хотел бы расспросить стекающие по нему капли о небесах, с которых они обрушиваются на планетоид. Он бы хотел узнать, как живут над низкими тучами небесные крайты. Как они взбивают перину неба огромными хвостами из белых перьев в серую тяжесть? Как они летят с такой скоростью, что тучи вытягиваются в линии, размазавшись о движение обтекаемых тел? Как они закручиваются вокруг в причудливом танце, формируя глазницы невероятных циклонов?       Он думает о том, почему идет дождь. Он слышал, конечно же, взрослую правду о круговороте воды. Но куда сильнее манила его версия о том, что так случается, когда небесные крайты находятся так далеко, что не могут взбивать облака. Тогда небо тяжелеет, продавливается, как старый матрас, под тяжестью космоса. И вода выжимается из облаков.       Значит, эти капли никогда не расскажут о том, как там живут небесные крайты.       Слишком далеко. — Ты снова здесь.       Чиссу, конечно же, плевать на дождь. — Это ты снова здесь, а я просто здесь, — огрызается Армитаж, — какого черта ты вообще тут ошиваешься? Ты — мерзкий экзот, собирай свои вещи и пошел вон с моей территории! Чисс выразительно поднял левую бровь. — Ты находишься в границах Доминации Чиссов и имеешь статус беженца. Армитаж помрачнел. От его тоски не осталось и следа. Он стиснул зубы и сжал кулаки: — Ты кого бешеным назвал?       Весь мир несправедлив к нему. Даже тот его кусочек, что он выдумал для себя сам, теперь стоит тут и говорит какие-то странные и страшные вещи. И никто в целом мире не понимает!       Мама бы не назвала Армитажа бешеным. Мама бы утешила его. Она испекла бы самый вкусный на свете удж. Она достала бы варенье из фарра и налила бы полный стакан рыже-солнечного сока хубба-тыквы. Она бы гладила его по волосам и утирала бы липкие потеки слез белым матовым платком.       Его настроение снова меняется. Звонко хлещет по лицу краснотой тревога и боль. Он снова сворачивается. Снова хочет перестать дышать.       Он спрятался за стенами.       Спрятался внутри себя от холодного дождя и горящего взгляда.       С детства ему внушали мысль о том, что если ты потерялся — стой на одном месте и родители обязательно тебя найдут. Однажды он потерялся в Порте Скапарус. Он стоял совсем один, пытаясь разглядеть через сотни лап, ног, манипуляторов и сервоконечностей ярко-зеленую юбку. Но вокруг были только бесконечные потоки чужих задов. Может быть, в этом и есть смысл взросления — перестать, наконец, видеть задницы и начать на лица смотреть?       Армитаж поднимает взгляд. Видит лицо. Ясно и четко, прямо перед собой. Синюю кожу, высокие скулы, яркие глаза. Замечает проблеск седины в иссиня-чёрных волосах. — А теперь послушай меня…       Он разворачивается в кресле. Опускает ноги на пол и сидит, ожидая, когда в затекшей ноге перестанет колоть. Разминает руки, достает из кармана форменной кадетской куртки инфокарты и запускает панель управления старого фрахтовика. На возникшей голограмме разворачивается карта. Словно кто-то раскрывает смятый кусок бумаги, превращая неровный шар в прямоугольную карту. Разверстка тут же разделяется на сектора, рассыпается, как паззл. Буквы подсвечиваются, мелькают цифры и расчётные формулы. — Площадь поверхности данного планетоида составляет….       Армитаж озвучивает значения. Подсчитывает количество построек, количество разместившихся на планетоиде живых существ. Вычисляет их суточные потребности в сбалансированной пище, высчитывает нормы потребления для каждого сектора в зависимости от плотности населения и, наконец, на разрозненных картах загораются красные огоньки. Не все постройки обозначаются, лишь некоторая их часть. — На этом планетоиде тысяча восемьсот две промышленных кухни. Если я буду посещать раз в день хотя бы две из них, я обязательно управлюсь за два года. Я обойду их все. Я возьму из ангара спидер… Армитаж оглянулся. Чисс выглядел озадаченным. Он склонил голову на бок и задумчиво щурил алые глаза. — Ты что-то не понял? — Да. Было бы лучше, если бы ты повторил это на сай-бисти. — У меня нет времени!       Армитаж дрожащей от возбуждения рукой вытаскивает инфокарты, складывая в карман. Он выдирает из голопанели криво приваренный им же самим датапад, обесточивает все поверхности и, отогнув старый лист железа, закрывавший кокпит, ныряет в стену дождя.       Для него небо оказывается сбоку. Со всех сторон хлещет дождь. Капли бьют по голове, молотят по куртке и все вокруг наполнено шумом дождя. Армитаж чувствует себя почти дома. Он чувствует себя так близко к маме, хотя и понимает, что находится сейчас от нее очень далеко.       Небо рушится ему под ноги, стекаясь в лужи и формируя пути.       У него есть четкий план. У него есть разум. Он мчится, оскальзываясь на грязи, в ангар. Он никем не остановлен, охрана слишком занята сабакком. Он открывает все двери, используя цилиндры доступа адмирала Слоун, которые случайно прихватил еще давно и всегда носил с собой в кармане.       Как будто тепло рук человека, что держал их, согревало.       Теперь они были холодными. Они скользили в мокрых ледяных пальцах, открывая проход за проходом.       В ангаре сумрачно и пусто. Глухо шумит дождь за стенами. Пахнет топливом, сыростью и чем-то еще, незнакомым и жутким.       Армитаж находит нужный спидер. — Не надо… — чисс кладет руки на корпус, как будто бы способен удержать в них корпус скоростного транспорта. — Почему? Армитаж отбрасывает с лица мокрую прядь. — Потому что никто не сможет защитить тебя. Он жмурится. Будто бы дождь, согревшись на его щеках, сможет стать когда-нибудь слезами. — Тетя Рэй Слоун отдала мне свой старый китель, потому что ничего больше не могла дать. Она не сказала мне ни слова с того самого дня. Отец подарил мне жизнь, а мне совсем не нравится этот подарок. Он сказал мне тысячу слов, но лучше бы он молчал, как Рэй Слоун. Наша преподавательница по инженерному делу утверждает, что Таркин мог превращать воду в вино и ходил по воде, как по земле, а мне кажется, что это был все-таки Кренник! Я знаю рассказы о джедаях, но не понимаю, почему их молитвы не услышала Сила, если она так сильна? Я знаю, что у тви’леков есть божества, но они продают своих детей в рабство. Если есть что-то всемогущее, зачем оно создало камень, который не в силах поднять? Может, их Сила и все то, что они готовы обожествлять, это просто старый упрямый забрак, потерявшийся в пустыне где-то очень далеко от дома? Он не может понять, почему его «я» не там, где чье-то «ты». Потому что «я» всегда не там, где «ты».       Армитаж прислонился лбом к холодной панели. Голова его казалась ему настолько горячей, что мнилось, будто все расплавится. Будто даже кваданий не выдержит причин, по которых мокрому ребенку было так невыносимо жарко сейчас.       Армитаж скребанул короткими ногтями по панели.       Армитаж хотел бы дышать еще чаще, но не мог. — Тогда… пусть тебе улыбается воинское счастье. — Я не хочу… — прошептал Армитаж в панель, — не хочу, чтобы мне улыбалось что-то, у чего не может быть лица. Лучше ты улыбнись мне.       Он поднял лицо. Устремил взгляд на чисса, все еще опиравшегося руками на крыло спидера. Высокий писк запускаемого двигателя перерос в рокот. Он закусил губу и проглотил колючий ком, вставший в горле. Он высказал все, что только мог, он опустошил сознание и направил пушки в сторону запертых ворот ангара. — Ты что, собираешься стрелять? — Ну, а как иначе мне открыть ворота? Чисс пожал плечами: — Я не уверен точно, существует ли у вас понятие рикошета. Но, может, лучше нажать на ту большую красную кнопку справа? Она, наверняка позеленеет…       Чисс склонил голову. Он улыбнулся и протянул руку. Армитаж улыбнулся в ответ, потянулся, подаваясь в сторону, чтобы выбраться и вновь приклеится ногами к полу… и зажал большим пальцем гашетку на штурвале, резко выпрямившись. Турболазер в носовой части скопил заряд и прогремел мощный выстрел. Все заволокло дымом, раздался вой сирены. — Ravri’ihah!       Голос вклинился грохочущим раскатом в гул двигателя, сирены и приближающийся топот охранников.       Дорога бросилась под днище спидера, становясь путем.