Бог - старый забрак

      Он пришел в себя лишь тогда, когда огни поселения и базы скрылись в дали. Он оглядывался до тех пор, пока не увидел лишь зарево, иллюминацией пронзающее низкие тяжелые облака. Дождь тоже остался где-то позади. Равнина сменилась горами, поросшими лесом и только там он позволил себе остановку.       Редколесье казалось вымершим — ни птиц, ни животных. Все вокруг — сплошная тишина и безветрие. Фары спидера выхватывали бело-желтые силуэты деревьев и чернили пространство за ними.       Никого поблизости.       Все осталось там, далеко за деревьями, равнинами и пустошами. На противоположном конце дороги. На начальной точке пути. Армитаж спешился, зябко поежился — куртка и штаны были непромокаемыми, но совсем не хранили тепло. Он согрел руки о еще теплый щит, прикрывавший двигатель спидера и вгляделся в пространство, которое оставил позади.       Погони нет.       Ее и не может быть, он никому не нужен. В развернутой на планетоиде Академии учатся десятки талантливых и сильных детей. Примером для него является каждый из них.       «Очень тощий» — говорил отец.       «Очень умный» — говорила мама.       Редколесье молчало — ни ветра, ни птиц.       Армитаж боялся тишины, потому что в ней особенно громко кричит его внутренний голос. Он повествует о жутких вещах: о его бесполезности, ненужности и рыжести. Он обещает себе, что когда вырастет — у него будет свой Звездный Разрушитель, в котором всегда будет много народу. И переговоры их не будут смолкать ни на минуту, чтобы только их генерал (а лучше — гранд-адмирал) никогда-никогда больше не оставался в одиночестве. Никогда не слушал свой собственный внутренний голос. Когда у команды закончатся темы, связанные с устройством корабля и обсуждением схем выполнения приказов, он заставит их говорить о погоде. О своих детях, о своих родителях, о фелинксах, которых они заводят себе. Пусть обмениваются голографиями самих себя, что сняли на датапады.       Только пусть больше не будет тишины.       Пусть все вокруг звенит, болтает, треплется и смеется. Пусть мир будет наполнен какими угодно бездельными разговорами, только бы был наполнен. Лишь бы воздух, чертов воздух, дрожал от расходящихся, как по воде, звуковых волн, несущихся от ртов до ушей.       И тогда не будет голосов внутри, черствых и злых, твердящих о бесполезности.       «Вернись, дурак! Ты все равно сдохнешь в этом лесу!» — верещит что-то внутри, а Армитаж достает из багажника спидера веревку и, оборачивая ей стволы деревьев снизу по кромке травы, закрепляет на заглушенном спидере. Если кто-то заденет веревку — включатся фары. Армитаж хотел бы, чтобы его веревку кто-нибудь задел.       «Ты бесполезен и туп, никому не интересна твоя жизнь и твои деяния!» — шепчет, скрипя, другой голос. Армитаж идет собирать сухие ветви. Иногда он задирает голову, пытаясь отыскать небесных крайтов.       Армитаж знает, что небесный крайт любит почесать брюшко о высокие деревья. Он спускается, ныряя через облака и щекочет антрацитово-серый живот ветвями. И тогда лес шумит, склоняясь в сторону движения гибкого змеистого тела. Кроны неподвижны.       «Здесь никого нет. Ты распугал последних небесных крайтов еще на Арканисе, своей мерзкой рябой мордой!» Озябшими руками Армитаж перебирает хворост, расчищает от упавшей листы площадку и ставит ветки домиком.       «Ты бесполезен, все твои действия бесполезны, ты тупой и убогий, никому не нужен. Никому. Никому. Никому. Все вокруг жалеют о том, что ты появился на свет. Все вокруг только и ждут, когда же ты сдохнешь. Никто не поехал за тобой. Никто и не поедет. Никто не догонит. Никто не вернет.» Армитаж достает из комплектации средств первой необходимости крохотное огниво. Находит немного сухого мха, подкладывая его под сложенные ветви и несколько раз чиркает.       Мерзкие голоса глушатся звуком огнива. Тьма вздрагивает, отступая перед языками пламени.       «Я украла немного солнца, чтобы приготовить обед…» Он вспоминает, как на маминой кухне вспыхивают, одно за другим, крохотные округлые солнышки. Горячие, яркие и рыжие, как она сама.       «Ты знаешь, что звезды — это огромные сгустки огня, висящие высоко в космосе? Если подойти к ним очень близко — они обожгут тебя, но если держаться на почтительном расстоянии — они согреют….» Армитаж усмехается. Может, именно поэтому, все держатся от него подальше? Потому что…       «Мой позор!» — говорил отец и отворачивался.       «Мое солнышко…» — говорила мама и не боялась его обнимать.       Армитаж задумывается о том, можно ли сгореть от любви. Он смотрит, как жадно рыжее пламя пожирает предложенное ему дерево и думает о расстояниях. Ветки превращаются в уголь, потому что оказались слишком близко к огню. Его руки согреваются, потому что выбрано правильное расстояние.       Он подумал о том, что когда станет правителем Галактики, отменит навсегда смертные казни. Что людей будут ссылать на необитаемые планеты, планетоиды и астероиды. Смерть — это слишком просто, гораздо страшнее одиночество. Нет, не тюрьмы, где толпами томятся пройдохи и плуты, а именно планеты, где не будет никого, с кем можно было бы поговорить. Где будет так же тихо, как здесь и сейчас. Где будут десятки километров путей и ни единой дороги.       Тогда начнут говорить голоса внутри. Насмехаться, унижать и мучать. Тогда память начнет подбрасывать самые постыдные моменты из прошлого, которые уже невозможно исправить. Собственное бессознательное вывернется наизнанку, пронзая сознание вонючим грязным копьем воспоминаний. И все внутри отравится, как будто бы от заражения крови.       Снаружи будет гореть костер.       Внутри тела будет гореть личность, замученная голосами.       Все будет сожжено до белого пепла. Со временем наказанный превратится в живую урну, таскающую внутри себя прах своей личности. И окажется тогда, что самая страшная вещь на свете — это не превращение жизни в смерть, а превращение жизни в существование.       «Ты идиот, никто так не делает! Это просто невыносимо тупо и ты тупой!» Армитаж отмахивается от голоса, как от несуществующей мошкары и усаживается перед костром, сложив ноги. Он смотрит в костер и думает о том, сколько солнца надо украсть, чтобы разжечь огромный реактор? Думает о том, что если бы он был умнее и сильнее, то обязательно создал бы что-то великое. И тогда он превращал бы воду в вино и ходил по воде, как Орсон Кренник.       «…кислород в углекислый газ и пищу в говно…»       И стоило только Армитажу задуматься об этом, как в отблесках пламени на стволах деревьев четко обрисовался силуэт. Потянулись алые линии по краям одежды, черное выцвело серым материалом, вспыхнули красные глаза. — За тобой даже никто не гнался… — голос его был грустен, акцент заметно усилился.       Армитаж промолчал. Как будто чувствовал свою вину за то, что не послушался единственного из тех, кто вообще разговаривал с ним. Он надул щеки и уставился в огонь, игнорируя чисса. — Послушай… ты сказал о том, что бог — это старый за-бр-ак, а кто-то Тар-кин ходил по воде… он ходил, потому что плотность местной воды больше плотности его тела или потому что там было неглубоко?       Он поднял взгляд и насупился еще сильнее. — Орсон Кренник ходил по воде. Таркин ходил по Звезде. — А что такое за-бр-ак и почему он старый? — Потому что ему много лет. Я никогда не видел забраков. Ты — первый и единственный экзот, которого я знаю. Стало грустно. — Нам говорят, что экзоты — отвратительные создания, что человек — вершина и венец эволюции Галактики и что все они повстанцы и сволочи… Чисс присел у огня, показывая всем своим видом, что внимательно слушает. Как будто ему не все равно. Как будто мертвецам и впрямь есть какое-то дело до живых. — … Но мне кажется, что дело совсем не в расе. — А в чем? Армитаж почувствовал, что у него горит лицо. Как будто он стесняется сказать некую правду и теперь щеки его пылают от того, что невозможно высказать. — В том, является ли личность… ну… Армитаж назвал бранное слово на общегалактическом языке. Зажевал окончание, словно сам речевой аппарат не был готов к произнесению такой нецензурщины. Чисс склонил голову и моргнул. — Что значит это слово? Армитаж поскреб в затылке. Ему стало немного легче дышать. Кажется, чиссы — вовсе не из тех, кто осуждает других за неверно подобранные слова. — Ну вот представь себе: много-много людей строят огромную, как планета, штуку. Миллионы трудятся, годами делают. Вкладывают силы, здоровье, умения… Строят и строят очень большую вещь. Висит она себе в космосе… Огромнааааая! — разводит руками, рисуя ладонями круг и показывая, насколько огромной была Звезда Смерти. — Зачем они ее строят? — Чтобы защищать других людей от жуткой внешней угрозы. Миллионам тех, кто там работает, предстоит защищать миллиарды тех, кто живет в Галактике. — Понял, — кивнул чисс. — И вот прилетает некий человек и швыряет торпеду прямо в реактор этой штуковины, потому что не нравится им, что созданы рабочие места, все защищены и все хорошо! Зависть их душит! И бабах — никого нет! Миллионы погибли! Галактика беззащитна, а они сидят там и радуются, что люди умерли… Кто вот они? Чисс усмехнулся. Как будто лицо его чуть сменило оттенок с синего на более лиловые оттенки. Словно он мог бы покраснеть, если бы щеки его были белы. — В нашем языке есть слово ticsen’uvuet. — Ticsenuvuet… — повторил Армитаж, стараясь воспроизвести интонации и звуки. — Почти. — Вот, мне кажется, это самое жуткое. И уже не так важно, какого цвета твоя кожа, если ты — ticsenuvuet. Губы чисса сжались в нить. Как будто он старательно пытался сохранить лицо. Его плечи мелко задрожали. — Что? — Если ты еще раз это скажешь, я провалюсь в ядро со стыда. — Что? Ticsenuvuet? Чисс закрыл лицо руками и выдохнул себе в ладони: — Давай лучше о походах по воде…