Время вышло

Но счастья нет на свете без пятна. Кто скажет мне, что ты сейчас верна?

Ичиго уже пятнадцатый раз подорвался за последний час, прижимая телефон к уху настолько быстро, что не с первого раза попадал по зелёной кнопке, чтобы принять сам звонок. Это был Мизуиро, достаточно резвый для двух часов ночи. Хотя у него, наверное, и так распорядок дня окончательно перевернулся: днём до него было не дозваться, он отсыпался на лекциях в университете и подработках. Словно батарейку от системы заряжал через наушники. По ночам он гонял в игры и выполнял всякую фрилансовкую работу. На начинающуюся у друга истерику он пообещал, что сделает всё в его силах. Даже пошутил, попросив Ичиго замолвить за него словечко в полиции, вдруг у них вакансия для айтишников. — Вроде нашёл, — Мизуиро вздохнул в трубку, — знаешь, входные данные так себе, под них подходит семьдесят процентов японок, но я тебе прислал смс-кой адрес и куда она двигается, можешь проверить. Ичиго сбросил, толком не поблагодарив. Ни за помощь, ни за то, что не рассказал никому. Потом как-нибудь, он поможет ему с работой, приставку новую купит или ноутбук. Мизуиро вряд ли обиделся, он был достаточно понимающим. Каракура небольшая, до улицы из сообщения он добрался быстро. Вышел из служебной машины и оттуда тронулся пешком (бегом). Девушка, которую Мизуиро поймал на камере, явно направлялась к вокзалу. Следом за адресом Ичиго пришло сообщение с расписаниями автобусов: ближайший отходил через тридцать минут. Наверное, она подозревала, что её станут искать, но надеялась, что к ночи бросят эту затею. Как будто Ичиго мог заснуть этой ночью. Он понимал, что вел себя как чертов маньяк и сталкер. Но им нужно было поговорить. Ему нужно было узнать, нужно было спросить, что не так, почему, где он ошибся. Вдалеке замаячила одинокая фигурка в летнем сарафане — в сарафане его сестры, в сарафане, который он одолжил ей, который он сам надел на неё. Рукия вздрогнула и обернулась, и в тот же момент из-за угла вынырнула машина и остановилась между ними. — Уходи, — истошный женский вопль, а потом его заглушили. Ей закрыли рот, понял Ичиго, и вдруг, господи, не важно всё: что она ушла от него, что он явно ввязывался в историю. Пожалел, что не взял с собой пистолет. Или что-нибудь. Уже даже не столь важно, что. Возможно, стоило бы надеть что-то поплотнее, чтобы хоть как-то смягчить удары. Бил его противник не самым умелым образом, но вкладывая всю силу, наповал, сразу видно, что учился на улицах. Он был выше и тяжелее, но Ичиго с детства в додзё, а потом и полицейская академия; против Рукии с её лердритом и Татцке с её медвежьим захватом ему пришлось бы несладко, но громила с его неуклюжими попытками выбить ему зубы не чета тренированному бойцу. — Да это никто, никто, не надо, — причитал кто-то в стороне, отчаянно убеждая кого-то, — я вернусь, вернусь, хватит этого всего. Он никто. — Делов-то: сидел бы дома. Она ж сама свалила. Так нет, ты попёрся за ней, — издевался его противник, плюясь кровью. Ичиго бы сорвать с него тёмные очки и рожу запомнить. Из-под земли достанет тогда. Почти задел кончиками пальцев, тот едва увернулся, явно ошарашенный его прытью. Отошёл немного, бормоча проклятия, Ичиго ещё успел самодовольно подумать: ты, кретин, ещё и не так проклинать будешь, дай только разгореться. А потом вдруг упал на землю. Непонятно было, откуда пришёл удар: спереди или сзади, сбоку, сверху, изнутри. Просто дышать вдруг стало нечем — он как рыба, выкинутая на берег, открывал и закрывал рот, а воздух, мать его, в легкие всё не заходил. Внутри спёрло всё от боли, в ушах закололо; даже не сразу нащупал щекой шероховатый асфальт, боль сосредоточилась внутри, так что щёку он счесал благополучно. — Всё, успокойся, твой парнишка мёртв. — Да что такого в том, чтобы подойти к нему? Отпусти! — Это было ошибкой. Я понял, почему ты так хочешь быть рядом с ним. Этот мальчик и вправду похож на него. Голоса приглушённые, словно из-под толщи воды. Из-под толщи умирающего от недостатка кислорода мозга. Наконец он уловил, где находился второй нападавший — и вытянулся, хватая его за штанину. Хер тебе, собака, не уйдёшь так просто. — Видимо, рука тебе не очень-то и нужна. У Рукии порез на щеке и глаза, полные слёз. Ичиго готов удавить любого, кто заставил её плакать, но правда в том, что по всей видимости, виноват он сам. Рукия сбила его руку, нахмурилась, отругала. Попрощалась. — Не шевелись. Рано или поздно ты умрёшь, так что оставайся там и проживи сколько сможешь. — Это, что, шутка такая? — он звал её снова и снова. — Посмотри на меня! Стой! Посмотри мне в глаза! Но она ушла, не оборачиваясь больше. Села в машину. Когда Ичиго дёрнулся было за ней, на спину опустился тяжёлый ботинок. Он перестал понимать, что происходило и куда его били. В лицо, в солнечное сплетение, он вроде как пытался прикрыться, и в какой-то момент перестал чувствовать пальцы. Асфальт стал скользким из-за крови, и сколько бы он ни пытался подняться, так и не получилось. Не уловил момента, когда всё прекратилось. Наконец громила решил, что Ичиго усвоил урок, и исчез. За начинающимся дождём не слышно было размеренного гула отъезжающей машины. Рукия ушла, оставив его, лежащего в луже собственной стылой крови. Очнулся Ичиго в больнице, в гипсе, с трубками изо рта, носа, с мочеотводником, полным, почему-то, розоватой жидкостью. У койки, сложив голову на руки у его бедра, сидела скрючившаяся Юзу. Она подрагивала во сне, тихонько плакала, и Ичиго хотелось положить руку ей на плечо, успокоить её, но рука не слушалась. Вместо извинений с губ сорвалось неразличимое мычание. Было два состояния: либо остро болела каждая клеточка тела, либо боль была ноющей и тупой, приглушённой обезболивающими. Каждый вечер Татцке исправно уводила Юзу и устраивала ему допрос с пристрастием о том, кто его так отделал. Она полагала, это была месть недавно пойманного босса. Вполне разумная теория, так что Ичиго решил поддержать эту версию. Понятливый Мизуиро тоже молчал, а чуть позже удалил все смс-ки и звонки, которыми они обменивались в тот день-вечер-ночь. Карин потом ещё месяц с ними не разговаривала, взбешённая, что ей никто не рассказал. Берегли, собаки, берегли, уроды, чтоб экзамены спокойно сдала, чтоб не волновалась почём зря. И она сидела в своём Токио, не подозревая ни о чём. Ичиго же, выйдя из больницы, снова принялся искать, хотя Мизуиро, поджав губы, глядя в сторону, чувствуя себя неловко, отказался помогать. Ичиго так не мог. Спать не мог, есть не мог. Потом научился, конечно, хотя позвоночник всё ныл в дурную погоду (всегда). Сигареты помогали, выпивать помогало, работа помогала. — Всему своё время, — даже отменная готовка Юзу не имела больше вкуса. Вестимо, сигаретами рецепторы уничтожил. Хотя виски всё так же горчил. — Спустя время пройдёт, — Татцке, не в силах больше выносить его криков посреди ночи и разбитых о стены кулаков, переехала к Иноуэ, и в последнюю ночь успокаивала его, отпаивала дорогим хорошим пивом, пахнувшим общественным туалетом. — Время лечит, — уверенно обещал отец, так и не убравший фотографию матери с заставки на телефоне. Со временем становилось только хуже. * Рука дергается и шарит по постели, но там только остывшие простыни — он на кровати один. Мгновенно подымается паника, но Ичиго давит её. Пора уже вести себя по-взрослому. Хватит. Он открывает один глаз, чтобы убедиться, что он в одиночестве, а потом зажмуривается и подымается, потягиваясь. Слишком светло, глаза режет. Ему даже удаётся убедить себя сначала умыться и надеть что-то поверх боксёров, прежде чем ноги несут его вниз. Между ними словно нитка натянута, и он безошибочно знает, где она, и приближаясь, чувствует, как нитка наматывается обратно на руку, больше не тянет. Она и вправду в саду, копается в земле с маленькой лопаточкой, присев в раскоряку, закатав рукава его свитера до локтей и подкатав джинсы, чтоб по земле не возились. На голове широкополая соломенная шляпа — Иноуэ одолжила, судя по всему, а сама, хитрая, в тени спряталась, кутаясь в шаль и командуя, какую куда рассаду. Сейчас вообще сезон таким заниматься? Рукия замечает его раньше Иноуэ, хотя он стоит прямо за спиной последней. Громкое «доброе утро, сонная тетеря» заставляет её вздрогнуть, она отскакивает от Ичиго и, чуть запинаясь, тоже желает доброго утра. Он просто кивает в ответ, выглядывая с террасы и подставляя лицо несмелому солнцу. Негромко играет радио, и Иноуэ заставляет вскоре вышедшую Татцке танцевать с ней. Ичиго снимает это дело на камеру, пока его самого не затягивают в произвольный хоровод. Очень кстати все осознают, что у него тяжёлый и редкий случай рождения с двумя левыми ногами, и после того, как он четырежды наступает им на ноги, его пинком отправляют куда подальше. С чистой душой он тащит плед и валится рядом с Рукией, наблюдая за её махинациями с землёй и ростками. Вчера ему сняли гипс, поэтому он частично принял кухонное дежурство и как раз вовремя. Завтрак был на Рукии, и она удивила их всех высокой кухней в виде слишком крепкого кофе и жидкой овсянки с комками. Иноуэ такие изыски почему-то восхитили (но её, похоже, восхищает в принципе всё, что не сделает Рукия), а Татцке, чтобы не обижать её, втихаря разогревает вчерашний ужин. Две недели пролетают как мгновение. Днём они работают: Ичиго и Татцке чертят планы и перебирают захваченные Рукией документы, Иноуэ читает и готовится к какой-то конференции (даже под страхом смерти Ичиго не сможет повторить тему) или играет с собакой, Рукия проводит всё время во дворе, неожиданно найдя своё призвание в садоводстве. Вечером, после ужина, они смотрят новости: Рукия присаживается на перильце кресла к нему, а девчонки пластом раскидываются по дивану. Татцке гоняет их как зоркая мамаша, грозится, если поймает за обжиманиями, заставит драить ванную и мыть сковороды. Запрет на неё саму, видимо, не распространяется, потому что Иноуэ вечно виснет на ней, словно коала, и потому, что немного выше, ещё и шаркает при этом тапками по полу. Энраку восторженно скачет вокруг них и пытается втиснуться в объятия. Рукия хохочет как заведенная, до слёз, так, что из носа газировка брызжет. Он и сам посмеивается, хотя привык уже вроде к такой картине. Ичиго хочется, чтобы у них был такой же дом. Где-то на побережье, рядом с Карин. Может, Карин даже переедет к ним. И Юзу со стариком можно из Каракуры забрать. Пусть даже привозит свои дурацкие плакаты с мамой. Они точно друг другу понравятся, папаша даже окрестит её как-нибудь по-дурацки, будет невесткой звать, даже если не поженятся, или третьей дочерью какой-нибудь. Заведут собаку, раскинут сад, и пусть Рукия возится там, сколько захочет. Будут загорелые — чёрные как черти. Ичиго переведётся в маленький участок, будет гонять трахающихся на пляже подростков и пьяных туристов с пластырями на носах. Ему хочется. Раньше казалось, что всё нормально. Всё и было нормально. Было всё равно, что в квартире гудит от проезжающих поездов, что сыростью несёт, что соседи шумят, что каждый день может стать последним. Люди так живут, так смысл выделываться, тем более, если не в тягость. Теперь в тягость. Шумный Токио в тягость, пистолет на боку в тягость, подвешенное состояние. Ему уже не двадцать и не двадцать пять, у него спину тянет, и сломанные когда-то кости ноют в дождливую погоду (каждый день), у него потихоньку садится зрение. Ичиго просто-напросто устал. В новостях показывают неспокойный центр. Затишье прошло, и поверхность города идёт рябью — небольшие перестрелки, скачки на бирже. Показательные выступления: висящие головами вниз люди на мостах — у этих перерезаны горла, и вода в Сумиде и Аракаве становится красной. То ли на Токио пала кара небесная, то ли Ямамото возомнил себя Господом Богом. Список погибших полицейских офицеров растёт. Ичиго вспоминает, почему спал сегодня так долго. Просыпаться не охота. Уезжать не хотелось. Словно почувствовав его настроение, Рукия наклоняется к нему и прикасается губами к виску, забирая все переживания. Шепчет: — Давай сбежим? И больше всего на свете хочется сказать «да». И сбежать. Можно попросить помощи у Урахары, можно ведь уйти так, чтобы не нашли. Без домика, в котором можно жить всей семьёй. Без собаки и побережья. Возможно, вне Японии. И пусть никогда больше не увидеть никого из родных, ни Татцке с Иноуэ, ни Кейго с Мизуиро. Зато вместе. Но нужно сделать всё правильно. Нужно освободиться, чтобы не было этой тени, навечно нависшей над головой. А потом можно уже сбежать. И стареть вместе. Ичиго поворачивает голову и приподнимается, чтоб губы к губам. Рукия понимает. Вздыхает и принимает. Он качает чёрный чай в чашке, когда видит, что Татцке и Рукия сидят снаружи, разговаривают о чём-то. Почти выходит к ним, но его мягко останавливают. Иноуэ кутается в свою шаль, перебирает босыми ногами, добро улыбается. — Обожди, — качает головой она, — дай девочкам поболтать. Ичиго послушно следует за ней обратно вглубь дома, почёсывает примостившегося у дивана Энраку. Пьёт чай, оглядываясь к входной двери. — Да о чём им говорить вообще? — О тебе, конечно же, — хлопает ресницами Иноуэ, хихикая. — Там, наверное, как раз идёт часть о том, что, — тут она приосанилась, старательно копируя суровый голос своей подруги, — «если ранишь Ичиго, я тебя сама раню, физически, в тысячу раз больнее». Ичиго тут же порывается прекратить эти дурости, но его снова удерживают, на этот раз крепче. — Ты помешаешь, — она ласково объясняет. Он садится обратно, откидывается на спинку дивана, ещё тёплую после их вечерних посиделок. — Можно нескромный вопрос? — Иноуэ немного мнётся, кончики ушей краснеют. — Давно хотела спросить, а Татцке-чан ни за что не скажет. — Чего тебе? — милостиво разрешает Ичиго, посмеиваясь над её смущением. — Вы так давно знакомы с Татцке-чан… Ваши отношения никогда не были… ну, странными? Хотя бы ради интереса? — Прости? — Вы не думали друг о друге… в этом ключе? — она рисует руками в воздухе какие-то загогулины, а Ичиго давится своим смехом. — Что? С Татцке? Чёрт, фу, это же всё равно что думать о таком с сестрой, чёрт, — он поспешно отпивает чай, надеясь, что она не будет продолжать эту тему. — Тем более, она же вроде вообще не этим делам. Ну, у неё, кажется, никогда парня не было. — То есть, девушки, значит, были? — задумчиво отзывается Иноуэ, сворачиваясь в калачик на диване. — Если так хочется узнать, спроси у неё, — кисло выдавливает Ичиго, — не хочу обсуждать подобное. Иноуэ погружается в раздумья надолго, а потом всё же сообщает ни с того, ни с сего: — Хорошо, что у вас ничего не было. Признаться честно, я немного ревную к тебе, Куросаки-кун. — Что? — он теряется. — Это почему? Иноуэ пыхтит, слегка толкая его ногой. — Что ещё за «почему», — беззлобно передразнивает она, — да потому что ты самый близкий для неё человек. Сколько раз её ранили, потому что она тебя прикрывала? Татцке-чан ещё прямо не говорила, но я знаю, что она планирует пригласить тебя жить к нам, когда мы окончательно сюда переедем. Она считает, ты живёшь в неподходящих условиях. Когда бы ты не позвонил, она тут же срывается и бежит к тебе. Иногда мне кажется, что ты понимаешь её лучше, чем я. — Глупости, — Ичиго не знает, в каких они с Иноуэ отношениях и может ли он сейчас потрепать её по голове. Даже тянется, но в конце концов, решает, что не стоит. Опускает протянутую руку и вместо этого дергает задремавшего Энраку за хохолок. Когда Татцке и Рукия возвращаются внутрь, Иноуэ улыбается даже ярче, чем обычно. Подмигивает Ичиго и тут же тащит подругу на кухню, обещая, что на втором этаже они не появятся ещё как минимум часа два и подслушивать никто под дверью не будет. Рукия провожает их тёплым взглядом и рассеянно отвечает на поцелуй. — И о чём вы так долго беседовали? — стараясь звучать как можно менее заинтересованно, спрашивает Ичиго. Рассеянность сменяется лукавством. — О своём. Между нами, девочками, и всё такое. — Какое-такое? — бурчит Ичиго куда-то ей в шею, а потом подхватывает её под коленки и опрометью бросается к лестнице. — Только не упади, а то так и покатимся, кости переломаем, — её звонкий смех где-то у его груди, у самого сердца. Несмотря на взлёт по ступенькам и то, что от бега перехватывает дыхание, как только они заходят в комнату, время будто бы останавливается. В этот раз всё медленно, тягуче, они не торопятся. Будто вязкий мёд стекает с ложки, сладко и липко. По коже мурашки, и они тонут друг во друге. В эту ночь они много говорят. Много планируют. Много обещают. Во многом признаются. От этой нежности зажимает всё внутри, места внутри не хватает, Ичиго не знает, что ему делать с этими чувствами, он уже не понимает, что это: счастье или смерть. Маленькая смерть, короткая остановка сердца, большая прибойная волна и маленький домик на побережье. Он целует бережливо её ступни, подъем и пальцы, лодыжки, острые коленки, выступающие косточки на бедрах. Гладит по мягкому влажному животу. Прикладывает пальцы к каждому шраму, отмечая старые, которые были ещё тогда, и новые, которые она получила за эти десять лет без него. Белые и тёмно-розовые, покрытые нежной-нежной кожей, чуть выступающие. Он собирает её волосы в кулак и открывает белую-белую тонкую шею, проводит губами по каждому позвонку. Рукия ласковая и искренняя, и от прикосновения её маленькой ладошки Ичиго дрожит. Она шепчет: «не бойся». Сегодня они шепчутся, говорят вполголоса, хотя знают, что и так никто не услышит. Но всё равно говорят на выдохе, как будто делятся самым важным секретом. Не бойся. С тобой — не боюсь. Из этих тихих слов различить только поток имён. Ичиго. Ичиго. Рукия. Рукия. Рукия. Не бойся. С тобой — не боюсь. Ночь длится терцию и нерос, мгновение или вечность, не разобрать. Когда едут обратно в Токио, Иноуэ за рулём, так что машину заносит на поворотах (и не только на поворотах), но Ичиго с Рукией проваливаются в дрёму на нагретых солнцем пыльных сиденьях. Спят, покачиваясь от езды и держась за руки. * Ичиго снимает мокрую куртку, вешает на стул и бурчит что-то похожее на приветствие, завидя Кейго. Тот крутится на стуле на колёсиках, жалуясь не слушающему Мизуиро, как Куниеда отшила его в очередной раз, да и вообще не заслуживает она его доброго отношения. Он кивает коллеге, взбалтывая бутылочку с чем-то малопривлекательным и тёмно-зелёным, кривится: взялся вести здоровый образ жизни, но эти фруктово-овощные смузи стоят целое состояние, выглядят как пережёванная жижа, да и на вкус не особо. У Мизуиро лицо ровное, только левая бровь вздёрнута — Ичиго фыркает, потому что вот нечего было делиться с Кейго тем фактом, что ему девушка каждое утро всякие банановые смузи и блинчики со свежими ягодами готовит. Сам он вполне обходится дерьмовым кофе из подсобки по-особому рецепту: пополам с виски из его стола. Бутылка на этой порции кофе заканчивается, и Ичиго пытается вспомнить, какая зараза посмела бы позариться на его запасы; или это он сам прикончил. Телефон в кармане вибрирует, и он достает его одной рукой, другой пряча виски обратно в шкафчик, пока никто не заметил, что он хлещет уже с самого утра. Не то, чтобы кто-то ещё этого не знал. Ичиго хочется начать с едкого: «что, уже соскучилась?» — но он старается выглядеть невозмутимым перед коллегами. — Да? — как можно равнодушнее спрашивает. — У меня не очень много времени, так что буду говорить по существу, — торопливо выдаёт Рукия, и Ичиго мигом напрягается. — Что-то случилось? С тобой всё нормально? — она перебивает его поток вопросов раздражённым кряхтением. — Ты мне дашь хоть слово вставить? Со мной всё нормально, я в главном поместье, даже такой полоумный как Куротсучи сюда не сунется. Пока, по крайней мере. У меня появилось немного свободного времени, и я решила перепроверить кое-что, что не давало мне покоя. Я не пытаюсь сказать ничего определённого и, может, ты в курсе, но на мой взгляд, это уже как-то слишком для совпадения. Повторюсь, я не хочу кидать на кого-то подозрения и, тем более, не хочу показать, будто я не доверяю твоему суждению, и ссориться… Но и не поделиться с тобой этим не могу. — Что там? — в горле вдруг сухо как в пустыне, и Ичиго делает неосторожно большой глоток из кружки. Язык тут же обжигает горячим кофе и плохо разбавленным виски. — Знаешь, что? Лучше посмотри сам, — в трубке вздыхают. — Если захочешь потом поговорить об этом, свяжешься со мной. Если не захочешь вообще связаться больше со мной, я тоже пойму. — Что ты такое говоришь? — В общем, мне показалось немного странным, что это за родители такие, которые просто так уволенную учительницу берут на работу в НАЛ. И я решила копнуть. Это государственная лаборатория, но есть множество организаций, которые занимаются их финансированием через пожертвования. Просто проверь, сам. Считай это наводкой от Белоснежки, — она сбрасывает, прежде чем он успевает спросить, зачем. Что ему следует искать. Что он найдёт. Да и вообще, глупости какие. Причём тут Иноуэ вообще? Пальцы постукивают по бедру и находят неровность в джинсе. Ичиго выуживает из кармана жёванную девчачью сигарету. Ну, не в его положении привередничать. Если прикрыть глаза, то даже покажется, что это Рукия рядом стоит, дышит своим ментолом ему в лицо. Он рывком подрывается со стула, не идёт — его несёт к столу в углу. — Можешь сделать кое-что для меня? Ерунда какая-то. Прогнать, кто НАЛ держит, и есть ли там кто из наших знакомцев. — А кто должен быть? — как ни в чём не бывало допытывается Мизуиро, снимая один из наушников. — Не знаю. Никто, — Ичиго трёт переносицу, кусает сигарету, в мыслях уже закурив. Наклоняется к собеседнику, но резкое шипение наушников почти оглушает, и он тут же отшатывается. Приглаживает влажные от дождя волосы, взглядом извиняется за накапанное на технику. Прищурившись, Мизуиро снимает и второй наушник, потирая ухо. Но вроде не сердится. — Хорошо, — кивает, — посмотрю. Я сейчас, правда, занят со всем этим сумасшествием, так что результаты сообщу не сегодня и даже не завтра. Или это срочно? Ичиго активно мотает головой. Не срочно. По идее, Мизуиро там вообще нечего будет сообщать. Потому что нет там ничего такого. Если бы было срочно, Рукия бы прямо ему всё и сказала, а не мялась бы. У выхода его за рукав перехватывает Татцке. Отряхивается как собака, так что брызги на него летят, а потом, приведя себя в относительный порядок, волочит его к комиссару. И всё, не отвертитесь, пора прекратить этот беспредел! Оба мужчины вздрагивают перед разъяренной Татцке, но на этот раз ей никто не перечит. Комиссар вздыхает и спрашивает, есть ли у них план помимо разбиться упёртым лбом о входные двери в Ямамото-тауэр. — Есть, — выплёвывает Татцке, — видно же, что эта бойня в основном сосредоточена на участке с какими-то складами. Мы полагаем, что это склады Куротсучи. Кучики решили наказать его и забрать эту территорию, чтобы он платил им «аренду». А тот, губа не дура, взял и перебил всех приглядчиков и забрал землю обратно. Нужно идти туда, возьмём их с поличным. Уверена, там можно найти достаточно, чтобы закрыть, если не всех, то уж точно большую часть этих выродков. — Не зря же остальные тоже зашевелились, присоединяясь к той или иной стороне. Пора действовать, пока старик ещё остаётся в стороне, — поддерживает Ичиго. Судя по виду комиссара, тот бесконечно жалел, что взял в своё время под крыло двух выскочек из крошечного городка на окраине Токио. — Вы же понимаете, что это безумие, — что сказать, Ичиго не винит его за то, что он достаёт фляжку и припадает к ней. — Даже если всё закончится успешно — что совсем не факт — на вас объявят настоящую охоту. Всё предыдущее покажется цветочками. Оставшиеся не успокоятся, пока не уничтожат вас. — Тогда проследим за тем, чтобы переловить их всех, — пожимает плечами Татцке. — Тебе уже не двадцать пять, чтобы быть такой наивной, — раздосадовано прикрикивает комиссар. — Ичиго, думаешь, я не заметил, что весь этот месяц ты как угорелый бегал от Куротсучи? А ты ведь просто тыкнул палец в улей. А теперь ты предлагаешь вконец растрясти этот улей. — Я предлагаю залить этот улей водой, — Ичиго прячет сигарету за ухом. Выскочки. Нахалы. Борзота. Комиссар как их только не материл, как только не орал на них с самого появления. Куда суётесь? А башкой думать? А все выходы и входы проверить? Ждать подкрепления! Без вольностей! Свод полномочий наизусть, завтра проверю! Вот сейчас тоже как рот откроет и покроет их трехэтажными конструкциями, пошлёт на хрен и дальше. Но он говорит неожиданно тихо. Будто сил на пререкания больше нет. Смиряется. — Убедитесь, что семья где-то в безопасном месте. Если они в Токио, настоятельно советую им убраться куда-то подальше на время. Лучше всего заграницу, — подумав, добавляет. — Об операции говорить только тем, кто участвует. В команду набирайте людей на своё усмотрение, только тех, кому абсолютно доверяете. Ладно, мне ли вам рассказывать. Подлецы неблагодарные. Сукины дети. Вон пошли, чтоб мои глаза вас не видели. Попробуйте мне только сдохнуть, отправлю вас регулировать движение. Или отберу значки к чёртовой матери. Комиссар выталкивает их из кабинета, и Ичиго наконец отправляется на перекур. На улице моросит, так что он прячется под навесом. Татцке пристраивается рядом, разглядывая собственные руки. — Послушай, — не поднимая глаз, просит она, — не впутывай сюда Кучики, ладно? Расскажешь ей всё постфактум. Ичиго соврёт, если скажет, что подобный разговор неожиданный. — То есть, ты разрешила ей поставить свою жизнь под угрозу, чтобы помочь нам, пустила её в собственный дом, но всё ещё не доверяешь ей? — Она, в отличие от тебя, понимает. И согласна со мной. — Татцке, она меня спасла, — Ичиго произносит твёрдо, безапелляционно. Говорят, от ментоловых потом не встаёт — Ичиго затягивается, надеясь, что умрёт раньше, чем станет импотентом. Хотя может, тогда и хотеться не будет. Если Рукии тоже не будет хотеться, то тогда нормально. Будут парочкой стариков, гулять по пляжу, играть в домино, пить маргариту и ненавидеть всё новомодное. Секс ведь, по сути, не главное. Умирать раньше Рукии не слишком приятная участь, охота провести с ней больше времени, дольше прожить вместе. Они и так десять лет потеряли. — В этом всё дело, — она морщится, ей никогда запах дыма не нравился. — Ты не хочешь хоть как-то облегчить ей ситуацию? Ей и так приходится балансировать между тобой и работой, и семьёй. А ты ведь собираешься посадить её брата и босса. Босса, который ей, кстати, как родной. И за которого она просила. Ты знал? — Что? — Ичиго переспрашивает слегка ошалело. — Она никогда… — Единственным условием Кучики поставила предупреждения, чтобы успеть вывезти Укитаке из страны. Тебе она, видимо, побоялась сказать. Думала, я пойму лучше. И я понимаю, честно. Возможно, она надеялась, что ты и так ей скажешь. — И поэтому ты хочешь… — Ичиго, мы не можем оставлять его на свободе, — Татцке кладёт ему руку на плечо, но он сбрасывает её, — пусть он и дорогой ей человек, пусть он болен, но он преступник. Она просила об этом не тебя, а меня, и пусть она злится на меня. Просто не делай всё сложнее. Не ставь её перед выбором. Она уходит обратно в участок, а Ичиго тушит окурок. Нет ни сигарет, ни алкоголя, сейчас бы на вызов, чтоб отвлечься, а то на душе кошки скребут, он чувствует отвращение к самому себе. Перед глазами — приветливый Укитаке и Рукия, держащая его под руку, спрашивающая участливо, как он себя чувствует. Укитаке, который заставил её убить мужчину, которого она любила. Укитаке, который, тем не менее, идёт против воли Ямамото за неё. Сложнее — ах как же. Всё и так слишком сложно. Он цепляется за деревянный значок как за соломинку. Возвращает чувство реальности. * Он не говорит Рукии. Они ежедневно созваниваются и говорят, пока могут: Ичиго с утра до ночи в участке, она решает клановые дела, координирует действие тринадцатого района из поместья. Её боятся выпускать, так как Ямамото недоволен, что она фактически заварила эту кашу. Рукия шутит, что её посадили под домашний арест. Ичиго кажется, что он медленно выгорает изнутри. Он рассказывает, как его раздражает забывчивость и дурашливость Кейго, какая дурацкая погода у них, как непривычно тихо в новой съемной квартире, хотя внизу тарахтят маленькие лавочки и ресторанчики чайнатауна и вечно пахнет опостылевшей пекинской уткой. Но не говорит самого главного. В особо дождливый день он срывается и берет себе небольшой выходной. Гонит так, что едва полицейские не останавливают, и Ичиго думает, что это идеальная ирония. У ворот стоят мощные обезьяноподобные парни в тёмных костюмах. Ичиго понимает, что никого не предупредил о своём приезде, но обезьяны, переглядываясь и ухмыляясь, только просят у него документы. Ага, точно, тот самый, рыжий полицай Кучики-сама. Грязный коп на поводке. До сих пор он не осознавал, что настолько известен в этих кругах. За воротами стоит идеальная тишина. Вдалеке — размеренный шум воды. Деревья только-только начали покрываться почками, а летом тут наверняка приятная тень и шелест листвы. Охранник передаёт его из рук в руки горничной, та семенит впереди, сверкая пятками в белых носках. Деревянный пол слегка скрипит под ногами, Ичиго пришёл в неправильной обуви, в неправильной одежде. Рукия в юкате и гэта. Она сидит на пороге, болтает ногами, а заслышав неловкий скрип прогибающихся под ним половиц, разворачивается к нему с улыбкой. Горничная раскланивается и убегает, оставляя их одних. Её волосы подобраны и заколоты у затылка — с обнажённой шеей она всегда выглядит беззащитнее. Ичиго хочется обнять её, но он просто садится рядом. — Вот это ты фортель выкинул, конечно, — она скептично поднимает одну бровь. — Не стоило приезжать? — Может, и не стоило, — она переводит меланхоличный взгляд вперёд, — но разве ты когда-нибудь прислушиваешься к другим? — Никогда, — Ичиго выпячивает губу. — Ну, разве что к Юзу, когда она орудует на кухне. Но попасть под горячую руку Юзу, когда она готовит — это себе дороже. Рукия смеётся, а его сердце дрожит на ветру её смеха с хрипотцой. Она соскакивает с порога и наклоняет голову, зазывая его с собой. Ичиго подчиняется и подымается с насиженного места. Они идут по саду, который постепенно превращается в поле, окаймлённое холмами. Небо низкое, и всё серым-серо кроме блестящих чёрных волос Рукии и её лиловой юкаты. Они молчат, пока дом не скрывается за камнями сада, что значит, они потеряны для любопытных взглядов из дома. Где-то на периферии сознания мелькает вопрос, живёт ли здесь Хисана, но мысль теряется в умиротворённом предвкушении дождя. Когда первая капля падает куда-то за шиворот, Ичиго притягивает Рукию к себе и мягко целует её макушку. Со второй каплей она разворачивается к нему лицом, и он целует её в лоб, в веки, в щёки, в нос, в подбородок. Она пытается нервно оттолкнуть его — боже, да брат убьёт тебя — но Ичиго не даёт ей уйти, заметив, что в последнее время слишком часто ему это говорят. — Даже если умру, не буду жалеть, — и когда он превратился в фаталиста? Её возмущение топится в его губах, и поцелуй с привкусом пресной талой воды получается насквозь полным отчаянием. Они лежат на мокрой колючей траве, и Ичиго кусает её молочное плечо — за что получает длинными ногтями по лицу, да подранную спину. Спина горит полосами под прикосновениями холодной воды. Откуда этот страх, этот ком в горле, это предчувствие конца — Ичиго толкается в какую-то стену, Ичиго толкается в Рукию, а она прижимает его к себе, и ему почти больно и так хорошохорошохорошо. Он ненавидит дождь. Дождь навечно чаяние какой-то потери, и Ичиго не может не скулить и рычать, его ведёт от терпкого солёного запаха, который перебивает запах дождя и мокрой земли. Где-то гремит — Ичиго шумно дышит, а протяжные вздохи Рукии перекрывают в ушах и гром, и перестук капель. Ичиго изломанный, и края больше не сходятся. Где-то потерялись маленькие щепки, и сколы не прикладываются ровно край к краю, видно прогалины, дыры. Сквозь них пульсирующее больное дикое нутро, и правда в том, что Ичиго без Рукии расклеивается. Она отвешивает ему пощечину, чтобы он вернулся в чувство, и он возвращается, она кусает его за мочку, а у него из груди вырывается рокот. Она не упоминает при нём Укитаке, он не говорит ей о том, что завтра Укитаке, скорее всего, конец. Они не подходят друг другу, они прожили всю жизнь и сложились как сложились — их изломанные края не складываются как паззл. Поэтому они сталкиваются, с грохотом вколачиваются друг во друга, втрахиваются так, что эти края сыплются крошкой, пока не сходятся вместе. Юкату можно выжимать, и на спине зелёные разводы от примятой травы. * Сначала всё идёт как по маслу. Команда рассеивается вокруг, чтобы в нужный момент окружить склады и взять их максимально быстро. Выброс адреналина неожиданно сказывается на Кейго: даже тот притих и двигается как тень, прижав пистолет к бедру, проверяя окружение. Татцке даёт последнее напутствие и распускает их группу. Показывает Ичиго знак пальцами, он кивает. Они заходят с противоположных сторон и вырубают охранников, пиная автоматы подальше. А потом начинается дерьмо. Их закрывают на складе как сельдь в банке, и огонь со всех сторон — Ичиго, не до конца сориентировавшись, на инстинкте прижимает Татцке к полу, оттаскивает с собой к стене, прячется за грузом. — Блядь, блядь, блядь, блядь, — он выглядывает и умудряется пришибить одного врага, тут же ныряя обратно в укрытие. Их ждали. Они знали. Они всё, скоты, знали. — Нужно подкрепление, а то нас всех тут перебьют как кролей, — Ичиго растрачивает заряд и дергает подбородком. Татцке подхватывает и тут же подрывается, паля во все стороны (судя по возгласам, каждый раз попадая в цель). Затем они снова меняются. И снова. И снова. Скоро у них закончатся патроны, а меньше этих ублюдков всё не становится. В один удачный момент они ловят короткую передышку и меняют место, выбегают на улицу. Нужно ждать подкрепления, теперь-то этим мразям не отвертеться, можно спецназ приводить. Татцке вжимается спиной в машину, за которой они прячутся, дышит тяжело, прикрывает глаза. В ухе Мизуиро взволнованно обещает им, что помощь скоро придёт. Потерпите, продержитесь, мы уже-уже. — Кто-то сдал, — с трудом выдавливает Ичиго, пытаясь отдышаться. Кому-то надо произнести это вслух. Татцке сжимает веки сильнее, кривит лицо. — Никто не мог, — шипит. — Другого варианта нет, — жёстко отрезает он. Им давно уже не надо было говорить вслух. Ичиго знает, о чём она думает — у него сейчас проносились те же мысли. Они сами набрали команду. Они знают этих людей уже много лет. Они вместе работали, ходили после работы в бар, ездили отдыхать, прикрывали друг другу спины, варили друг другу дерьмовый кофе в подсобке. И кто-то из них — предатель? Но ведь стреляли одинаково во всех, что за бег по лезвию ножа? Если только этот человек не присутствует сейчас здесь, если этого человека нет с ними, если в него сейчас не стреляют. Остается трое. Комиссар, который ругал их, зелёных, на чём свет стоял. Комиссар, который дал Ичиго свою флягу, когда тот впервые убил по долгу службы. Комиссар, который собственноручно обстриг однажды Татцке, когда на задании её волосы зажевало на станке. Который удостоверился, что убийце матери Ичиго дадут полный срок. Который заигрывал с матерью Татцке после того, как та развелась. Который не раз приглашал их к себе домой. Который им как чёртов отец. Мизуиро, который практически каждое утро составлял Ичиго компанию по дороге в школу. Мизуиро, который помог ему найти Рукию. Которому он помог получить работу в полиции. Который ездил на раме велосипеда, пока Кейго отдувался и крутил педали. Мизуиро, который им друг. И… — Татцке? — Чего? — зло отзывается та. — Иноуэ знает, где ты сейчас? — Орихиме? — она привстаёт и открывает, наконец, глаза. — Конечно, знает. — Ты ведь всё ей рассказываешь? — Ичиго, — Татцке щерится, предупреждает, что он переступает границы, — это ты сейчас к чему ведёшь? — Ты ведь всё ей рассказываешь? — дожимает Ичиго. — Конечно, идиот ты эдакий! Так отношения и работают! Мы друг другу всё рассказываем! — Да? — ему не хочется продолжать этот разговор, больше всего на свете ему сейчас не хочется произносить это вслух. — То есть, ты знаешь, что работу в НАЛ Иноуэ дал Айзен? И вот оно — непонимание в глазах Татцке вспыхивает острой болью, а потом животной яростью. — Откуда ты это взял? — она требует, брызгая слюной. — Никто из родителей того класса, который обучала Иноуэ, не работает там. И никогда не работал. Я проверил всю параллель. Всю школу. А знаешь, кто является почётным благодетелем НАЛ? Айзен Соуске. Не тёзка, тот самый. Они ведь знают друг друга, так? — Это ничего не значит, — мотает головой Татцке, — вообще ни черта не значит. Не понимаю, почему мы сейчас говорим об этом. — Айзен сейчас работает в связке с Ямамото. У них перемирие. — Ичиго, пожалуйста… — Это важно. Могла Иноуэ или не могла? — Конечно же, нет, кретин! — она буквально взрывается, вскакивает, схватив его за грудки. — Как ты смеешь даже думать подобное об Орихиме? — Кто-то рассказал, — Ичиго перехватывает её руки, — может, она не специально, может, она случайно обмолвилась, как-то выдала… — Орихиме не дура, она знает, что можно говорить, а что нельзя, — она перебивает, её зубы стискиваются до лязга. — Придурок. Когда мы выберемся отсюда, я… Он не слышит свист, только видит, как пуля входит и выходит с приглушённым чавком. — Ичиго? — это он тоже не слышит, но читает по губам. Её глаза слегка закатываются, и Татцке падает на землю с простреленной головой.