Время вышло

Уж если ты разлюбишь — так теперь, Теперь, когда весь мир со мной в раздоре. Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя.

Экран электронных часов мигает, и цифры сменяются, обозначая, что он сидит на шаткой лавочке в раздевалке уже два часа. Не то, чтобы он обращает на этот факт хоть какое-то внимание — время сейчас проходит мимо него. Ичиго в невидимом пузыре: когда кто-то пытается подойти к нему, то натыкается на невидимую стену. Ему говорят что-то, наверное, он даже отстранённо замечает движение их губ, но до него не долетает ни слова. В ногах валяются две пустые скомканные пачки сигарет — он уже добивает третью — никто не пытается отобрать, хотя в раздевалке в участке курить запрещено. Запаха Ичиго не чувствует, просто бездумно тычет мягкий фильтр и зажимает губами, находя странное успокоение в размеренном маятниковом движении руки. К себе, от себя. К себе, от себя. Не думается ничего и всё одновременно. На кухне кран плохо работает, надо починить. Или вызвать сантехника, как предлагает Карин вот уже больше месяца, потому что иногда нужно принять действительность. Умение чинить водопровод, электронику и плотничать в крови Куросаки — женской половине Куросаки, следует, впрочем, добавить. Срок купона в продуктовом истекает через два дня, надо бы закупиться. И может, купить пару новых футболок; старые выстиранные и растянутые, да и вообще несолидно мужику его возраста ходить в футболках из супермаркета времен студенчества, надо бы что-то попредставительнее. И отчёт он забыл закончить. Надо отправить на почту Татцке, пусть вычитает… Ах да. Глубокий вдох, и он заходится кашлем. Горло дерёт и колет от едкого дыма. Он горбится, корчится, почти втискиваясь лицом в колени. — Ичиго? — запыхавшийся голос. Ичиго поворачивается. Семимильными шагами она направляется к нему, и кончик её шпильки лопает тонкий пузырь, он слышит цокот по кафельной плитке, видит клубящийся в неверном свете одинокой лампочки дым — как же тут накурено — и кожу тянет от засохшей крови. Он так и не переоделся, и больше не хочется находиться в этом костюме: пропитанном потом, грязью и чужой кровью. А ещё его конкретно трясёт, что он понимает только когда Рукия снимает с себя пальто и накрывает им его плечи. Она пытается укутать его, но пальто крошечное, его хватает только чтоб накрыть плечи и пол спины, и конечно, оно не сходится на груди. Тогда Рукия решает подойти с другой стороны и обнимает его, прижимаясь к груди. Её тело безумно горячее, парит словно от печки, и Ичиго невольно льнёт к нему, не подозревая, что ему всё это время было холодно. Рукия совсем близко, и он вдыхает её запах: сладкие сигареты, строгий парфюм, шампунь, молочно-миндальный тяжёлый запах её кожи. Плечи перестают дергаться, будто его бьёт током. — Тебе нужен горячий душ, — увещевает Рукия, ласково, но твёрдо подымая его с лавки. Ему нужно, чтобы кто-то сказал, что всё происходящее сон или шутка — ему нужна отрезанная голова Ямамото на блюде. Ему нужно узнать, кто крыса. Но начать приходится, всё же, с душа. Он бы ещё час простоял под бьющим по макушке и ушам потоком воды, но в какой-то момент (ему кажется, он ведь только зашёл) Рукия требовательно стучится в пластиковую полупрозрачную перегородку. Когда он выглядывает, она подаёт ему полотенце, но Ичиго не делает ни единой попытки забрать его, так что, нахмурившись ещё больше, Рукия принимается сама вытирать его. Полотенце жёсткое и царапает покрасневшую после обжигающей воды кожу. Голова слегка кружится: надымило и напарило. Когда его усаживают обратно на лавку, Ичиго с равнодушием обнаруживает, что он уже в чистом белье, джинсах и мягком свитере. Свитер ему не принадлежит, но сидит лучше, чем его собственная одежда. Он наблюдает, как Рукия растирает ему ступни и натягивает носки, потом обувает его, потом сушит полотенцем волосы. Её пальто, провонявшее перегаром и порохом, валяется на полу рядом с его грязной одеждой. Её туфли чинно стоят рядом с рюкзаком, в котором она привезла ему сменку. Они не обмениваются ни словом, пока Рукия случайно не сбивает пустую бутылку виски под лавкой. Бутылка катится в угол, гулко звеня, а она наклоняется, чтобы убедиться, что та была там не одна. — Почему ты не сказал мне? — она спрашивает спокойно, но в её голосе нет жалости. Всё правильно, ему не нужна жалость, и она прекрасно это понимает. Понимает, когда отхлестать по щекам, когда прикрикнуть, когда промолчать, когда пожалеть, а когда говорить короткими чёткими фразами, потому что большее ему не осилить. — Я могла бы помочь, — жёстко добавляет. — У меня есть свои верные люди. Брат мог бы помочь. «Но вам хотелось загрести всех и сразу», — висит в воздухе. Ичиго закрывает глаза, набирая полные лёгкие воздуха, пахнущего Рукией. Он догадывается, что она тут не для того, чтобы предъявлять ему обвинения, просто она пытается объяснить свой вопрос. Она искренне недоумевает: почему они не поделились с ней планами, почему не поставили её в известность, почему попытались провернуть это всё за её спиной, когда она могла бы быть их козырем. А он собирается унизить её. — Об операции знали только те, кому мы доверяли, — язык двигается вяло, ватный после нескольких часов молчания. Рукия предсказуемо дергается, но не отстраняется — Ичиго больно от того, что в её глазах нет удивления. Она знала. И всё равно спросила, словно надеясь на какой-то другой ответ, на другую причину. — Не пей больше, — она переводит тему. — Я отвезу тебя домой. * Иноуэ как будто бы за ночь постарела лет на десять. Длинные рыжие волосы висят тусклыми прядями, веки напухшие и раздражённые, в одном глазу лопнул сосуд. Она сидит, спрятав руки в рукавах своего пуловера, следит за его перемещениями по комнате допроса. Она всегда была девчонкой, за которой требовался глаз да глаз, и окружающие не раз шутили, что Ичиго с Татцке ведут себя как озабоченные родители. Сейчас она выглядит измученной и старой, на лбу несколько глубоких морщин, во взгляде никакого огонька. Против воли в его груди что-то сжимается. — Куросаки-кун, зачем я здесь? — она наконец нарушает его молчаливое мельтешение. Ичиго пытается абстрагироваться, вспомнить лекции о том, как грамотно вести допрос, но в голове только искажённое от обиды лицо Татцке. Иноуэ часто заглядывала, когда он гостил в доме Арисава. Она даже одалживала ему мангу, а он пытался научить её играть в теккен и мортал комбат. Когда парни Айзена выкрали её прямо из школы, он искал её ничуть не меньше напарницы, он тоже волновался. Когда он случайно подстрелил её парня (отъявленного говнюка, которого очень даже стоило подстрелить, на самом-то деле) он не знал, куда себя деть и как с этим дальше жить. Но она простила его, и они вроде бы даже сблизились на этой почве. Вот в чём всё дело, да? Он убил Улькиорру, и Иноуэ решила отомстить? — Кто-то сдал нас, — медленно, выговаривая каждый слог, произносит Ичиго, — они знали, что мы придём и отлично подготовились. Татцке, — в горле как будто застрял волос, и он сглатывает несколько раз, но щекочущее чувство не исчезает, — я собираюсь найти того, кто в ответе за это. — Я не понимаю, — тихо признаётся Иноуэ. Наверное, надо было всё же попросить кого-то другого. Слишком уж лично это. Ичиго и так скинул обязанность извещения на кого-то. Тем не менее, он не может просто сидеть и ждать. Ему необходимо действовать, делать хоть что-то. Жизненно важно пройти весь этот путь самому и посмотреть в глаза тому ублюдку, убившему Татцке. — Иноуэ-сан, ты говорила с кем-то о том, чем занимается — занималась — детектив Арисава? — от формального обращения её глаза расширяются в испуге. — Господи, нет, конечно, — она подымает брови, и морщины на лбу углубляются, — я никогда… — Детектив Арисава делилась с вами деталями своей работы? — Только в общих чертах, я не знаю, — Иноуэ начинает заикаться и часто моргает, судя по всему, отгоняя слёзы. — Это просто неприятная обязанность, да? Ты должен задать пару вопросов для протокола? Ты же не серьёзно? Ичиго не отвечает. — На данный момент у нас трое подозреваемых. И ты одна из них. — Куросаки-кун! — Иноуэ трёт глаза, но это не помогает, и по её впавшим щекам текут слёзы. — Я бы никогда не проболталась… Я же знаю, что это опасно. Я бы никогда не подставила тебя и Татцке-чан! Да у меня и нет таких знакомых, кому бы я могла сказать? — Разве нет? — язвительно переспрашивает Ичиго. В её глазах мелькает что-то, но он не успевает расшифровать, что. — Я уже года два не общаюсь с Гриммджо-куном, — её локти, лежащие на столе, начинают мелко дрожать, — не уверена, что он вообще в Японии. Куросаки-кун, господи, не смотри на меня так, мне страшно. Ты же знаешь, что я не лгу! — Я уже ничего не знаю. От этих слов Иноуэ сжимается ещё больше, разом растеряв все слова. — Иноуэ-сан, кто дал вам работу в НАЛ? Она опускает голову, скрыв лицо за завесой волос. — За что ты получила работу? — Мы знакомые, — руки сцепляются в замок, — мне оказали дружескую услугу. — За какую ответную дружескую услугу с твоей стороны? У них по допросам Татцке, она всех раскалывает на раз-два, у Ичиго ни терпения, ни смекалки, его хватает разве что сунуть полудурка башкой из окна и держать его на высоте пяти-десяти этажей, пока он не начнёт выдавать всё нужное и ненужное. Но когда он задаёт этот вопрос, то сразу же понимает ответ. Если Иноуэ Айзену нужна была не для данных, то… — Вы трахались? — ему никогда в жизни не было так паршиво. Кажется, его сейчас вывернет на этот стол, на Иноуэ, на этот блядский мир — он найдёт Айзена и набьёт ему морду, он убьёт их обоих, потому что так нельзя, так нельзя, господи, блядь. — Можешь не пытаться завираться, что Татцке знала — по лицу было видно, что ни черта она не знала, — с отвращением выдавливает Ичиго. — Такие возможности на дороге не валяются, — как заведённая произносит Иноуэ, — мы наконец смогли купить дом. Смогли забрать Энраку из приюта. Ты знаешь, каково это: когда её подымают прямо с постели? И не мочь заснуть, пока ночами ждёшь её обратно? Ты знаешь чувство, когда ждёшь кого-то, а приходит кто-то другой, незнакомый, со словами, что того, кого ты ждёшь, больше нет. Что этот человек не придёт? Я знаю. Теперь уже трижды знаю. И к этому не привыкаешь. Как сосредоточиться на работе днём, когда она где-то там рискует своей жизнью, потому что Татцке-чан ведь иначе не может, ей обязательно надо всех спасти, полезть в самое пекло. Уж прости, но я не могла отказаться от надежды оставить это всё. Ичиго не находит в себе сил простить её — но он понимает. И даже почти извиняется за то, что выдернул её сюда, за то, что сомневается в ней, за то, что не пришёл сказать о Татцке лично и послал кого-то незнакомого. Ичиго вспоминает её измазанное в крови двенадцатилетнее лицо, её трясущиеся руки и не разгибающуюся спину после того, как она два квартала протащила на себе брата. Она сидела в приёмной, сложив на коленях руки, и отец велел ему побыть с ней. Они вместе учились, но он не помнил её имени, да и с девчонками (кроме Татцке, но Татцке это совсем другое дело) не разговаривал никогда — как же найти слова в такой ситуации? Он так и не смог, а потом приехала её тётя и забрала с собой, ругая за испорченную школьную блузку. Ичиго вспоминает её двадцатипятилетнее лицо с засохшей зубной пастой на подбородке, протянутую ею булку с шоколадной крошкой, её сведённые к переносице брови и вымученную улыбку. Он убил её парня, а она говорила, что он не виноват: «Как ни посмотри, Улькиорра-кун получил по заслугам». Он не знал, как ответить. Ичиго не видит сейчас её лица, спрятанного за волосами, но видит её подрагивающие руки, видит поникшие плечи, видит, что Иноуэ сама умерла, она обескровлена, она пустая, у неё внутри гулко, как в холле — все его слова там отзываются эхом. — Постой, — Иноуэ медленно подымает к нему лицо, и Ичиго боится её, — постой, ты сказал, по лицу было видно? Она замолкает на долгие три минуты — Ичиго следит за стрелкой на часах. — Куросаки-кун, ты говорил Татцке о своей теории, будто я работала против вас? — она спрашивает обманчиво спокойно. — Я бы поняла, будь с ней что не так. Мы бы поговорили об этом. Когда ты сказал ей об этом? К горлу подступает тошнота. Стрелки щёлкают по-издевательски громко и торжественно. — Куросаки-кун, Татцке-чан умерла, думая, что я предала её? — теперь она ищет его взгляд, ищет в нём подтверждение. — Татцке-чан умерла, думая, что я всё это время не любила её? Прежде чем он успевает ответить, дверь открывается и в комнату широким уверенным шагом заходит Исида. Не размениваясь на приветствия, он замахивается и мажет ему по лицу кулаком. Исида занимается стрельбой из лука и удар у него что надо — в глазах у Ичиго на мгновение выключают свет. — Иноуэ-сан, не говорите больше ни слова, оставьте всё на меня, — ничуть не запыхавшись, по-деловому объявляет он. — Ты что тут забыл? — стонет Ичиго, пытаясь ощупать нос, нужно ли будет вправлять его или нет. — Я теперь её адвокат, дубина, — яростно шепчет ему Исида и жестом приказывает Иноуэ встать, — например, если она решит подать на тебя в суд за превышение полномочий и грубое обращение. Или если ты так и продолжишь быть кретином и попробуешь снова обвинить Иноуэ-сан в том, что она хоть как-то виновата… в несчастном случае. Пойдёмте, Иноуэ-сан, он не может вас больше тут задерживать. И насчёт иска я серьёзно — вы вполне можете пожаловаться на него, можем даже добиться, чтобы у него забрали значок. — Я не собираюсь подавать в суд на Куросаки-куна, — вяло отнекивается та. — А зря. В таком случае, помни о своей удаче, Куросаки, и когда в следующий раз ударишься головой, сделай себе услугу, позвони сначала мне. Что же, не рад был увидеть твою рожу, увидимся, надеюсь, никогда. Не расшаркиваясь в поклонах, Исида выводит Иноуэ и демонстративно захлопывает за собой дверь. Вот кто не меняется. Они изредка видятся в суде и ещё реже — в участке, когда Исида пытается разнюхать детали какого-то дела для защиты своего клиента. Исида звонит ему позже: «Пришёл в себя?» Рассказывает, что взял на себя труд сообщить семье, Чаду, школьному футбольному клубу, который Татцке курирует. Ичиго чертыхнулся про себя — не курирует, а курировала. Голос в трубке гнусавый, Исида совсем не ловко и не незаметно пытается прощупать почву, не спился ли Куросаки ещё, не попытался ли разбить кулаки и черепок о стены. Ичиго не собирается облегчать ему работу и отвечает строго односложно, ничего не спрашивая. Мизуиро тоже смотрит неодобрительно. Он стоит, подпирая стену, у комнаты допросов. — Следующий я по списку? — язвительности в нём только приподнятая бровь, но Ичиго хватает. — Возможно, — рычит он в ответ, — что мне прикажешь делать? Кто-то сделал это. Кто-то не посмотрел на то, что мы друзья. Кейго который день ревёт в крайней кабинке в женском туалете, и Ичиго чуть не вытряс его оттуда — Мизуиро вовремя останавливает его, оттаскивает в сторону. Потом зовёт Куниеду, и на удивление, она без вопросов приходит и сидит вместе с Кейго в этом разнесчастном туалете. Ичиго понимает, что срывается, что совершенно не справляется, но у него окончательно слетают тормоза. * Он сидит в своём углу, пересматривая информацию, разглядывая их операции со всех точек зрения, и старикан садится рядом с ним. — Куросаки, тебе необходимо взять себя в руки, — строго говорит он, но Ичиго не может позволить себе отвлечься. — Я уничтожу Ямамото и его шавок. — Куросаки, ты должен остановиться, пока не стало поздно. Ичиго и вправду останавливается. Смотрит в потолок, вертит в пальцах деревянный значок, пытается продолжать жить — его чуть не отправили к мозгоправу, потому что «комплекс выжившего», потому что в его кофе с виски больше нет кофе, потому что он срывается на всех. Но от доктора Чизуру здоровыми не выходят, она сама напоминает буйно помешанную. Немудрено: столько лет провести в окружении психопатов и маньяков. Больше чем социопатов она любит только Иноуэ, и ведь сто процентов ей кто-то донёс уже о выходке Ичиго. С неё станется горло ему выгрызть. И тем более не хочется находиться с ней рядом сейчас. Он никогда не углублялся в природу отношений между Чизуру и Татцке, и нет никакого желания начинать. Возмущённые всколыхнувшимся болотом из говна в самом центре Токио, министры ищут виновного — и Ичиго даёт им виновного. Лицо комиссара показывают на всех экранах страны, и монотонный голос диктора перечисляет обвинения и все его прегрешения. Старик сокрушенно вздыхает: да, меня нельзя назвать чистым полицейским. Но я защищал семью. Я пытался защитить вас. Куросаки, я бы никогда не сделал такое с Татцке. Его слова падают на глухие уши. Ичиго принимает ненужное ему звание комиссара и готовится к войне. * Когда он видит Арисаву-сан, он, в принципе, готов ко всему. Ичиго не знает, кто организовывает похороны, он не подготовил речь, честно говоря, он вообще выглядит отвратительно и от него несёт. Он бы и не пришёл: у него сейчас полно работы, у комиссаров не так уж и много свободного времени — но Рукия приехала прямо к нему домой, отхлестала его по щекам и привела в какой-никакой порядок. У Арисавы-сан и Иноуэ вряд ли достаточно средств для проведения церемонии, так что, скорее всего, она занялась и расходами. Иноуэ уже выглядит прилично, в чёрном платье-футляре, в туфлях на каблуке (кажется, она впервые на каблуках, стоит, пошатываясь, опираясь на Исиду). Она держит изящный чёрный зонт. Карин и Юзу бросают на него обеспокоенные взгляды, но остаются рядом с Арисавой-сан, которая вот-вот да грохнется в обморок. Ичиго хочет развернуться и уйти, но Рукия не даёт ему. — Ты позорище, — шипит она, таща его прямиком к ним. — Когда уже до тебя дойдёт, что не только ты потерял дорогого человека? Она давит ему на затылок и заставляет раскланяться перед ними, извиниться, что не связался раньше. Он готов ко всему: к пощечине, к крикам, к вопросу, какого черта он всё ещё не нашёл убийцу Татцке? Арисава-сан никогда не испытывала к нему особенной симпатии. Она частенько поговаривала, что зацикленность её дочери на Ичиго до добра не доведёт. Не довела. Не довела. Но Ичиго сжимают в объятиях, Арисава-сан вжимается ему в грудь и наконец-то разрешает себе зарыдать. Она гладит его по голове и приговаривает: мальчик мой, мне так жаль, мальчик мой — и его руки подхватывают её, прижимают чуть ближе. Иноуэ выглядит уже лучше, и это наверняка заслуга Рукии, которая чувствует себя виновато, потому что это она подкинула Ичиго информацию о финансировании НАЛ. Ичиго смотрит на неё, сквозь неё… нет, простить не получается. Они не обмениваются ни словом, когда она забирает от него Арисаву-сан и ведёт её в зал. Рукия берёт его за руку, и они переплетают пальцы. Ичиго смаргивает, и вместо безумия в нём тлеет решимость. Он закуривает и запах сигарет перемешивается с запахом цветов и ладана. — Рукия, я спасу тебя, — произносит он, затягиваясь, — просто молчи и смотри, я спасу тебя. Они стоят у входа в зал, за их спинами люди прощаются с Арисавой Татцке, перед ними — стена дождя. Небо серое и тяжёлое, но за последние дни Ичиго впервые так легко на душе. * Кучики — клан политиков, удерживаемый в группировке Готей лишь крепкой волей Ямамото. До разборок якудза им дела нет, и если бы не находящая в эпицентре наследница, они бы давно умыли руки. Ямамото с годами не становится моложе, и главы остальных двенадцати районов подымают головы и начинают скалить зубы, готовясь вцепиться друг во друга, как только Яма-джи ослабит хватку. Тех, кто довольствовался собственной территорией, притянули более духовные причины: формально Рукия всё ещё под началом Укитаке, а Укитаке с самых давних пор состоит в союзе с наиболее вероятным наследником Ямамото — Кьёраку. Молочные братья и лучшие друзья, они бы никогда не пошли друг против друга, даже когда речь шла о противостоянии их Яма-джи. Они были костяком Готея: Ямамото, Укитаке, Кьёраку, Сой Фон, Комамура, Хицугайя и Унохана. Так как на их стороне было большинство, остальные не смели рычать на кормящую и карающую длань, но теперь, когда раскол случается в самом костяке, всё стремительно полетело в тартарары. Унохана давно уже не у дел и теперь занимается лишь врачебной практикой, поддерживая подпольные больницы. Хицугайя ещё слишком молод и только недавно принял власть над своим районом, а его помощница старается держать его подальше ото всех конфликтов. Сой Фон подозрительно вовремя отсутствует в Токио, гоняясь за неуловимой богиней скорости — Урахара, прикрывая ухмылку бумажным веером, называет это небольшим подарком постоянному клиенту. Послушав голос разума, Кучики присоединяются к полиции, и это становится последней каплей. Империя рушится. Ичиго с удовольствием топчется по руинам. Он вдыхает полные лёгкие грязного городского воздуха. На улице пробка, и какой-то идиот никак не прекратит сигналить. В луже отражаются тёмные своды зданий с мёртвыми пустыми окнами. В пачке не обнаруживается ни одной сигареты, только табачные крошки — Ичиго высыпает их на ладонь и стряхивает, выругавшись. Заходящая в здание Куниеда притормаживает, а потом подходит к нему, протягивая свежую самокрутку. — Тебе, кажется, позарез нужно, — безучастно замечает она, сворачивая себе ещё одну сигарету. На ней безразмерное коричневое пальто, в кармане которого лежит столетний кирпичик Нокиа и книга об искусстве в бумажной обложке, и длинный цветастый шарф (небось, подарок Чизуру или Кейго), в одной руке гигантская сумка, в другой — прозрачный стаканчик с латте из кофейни через дорогу. В ней нет элегантности, она не выдыхает кольца из дыма и не держит сигарету двумя пальцами. Куниеда всё свое время проводит с мёртвыми, а перед ними нечего и красоваться. Ичиго мычит что-то в знак признательности, чуть ли не закашливаясь от крепости этого табака. Куниеда даже не морщится. — Как твоя командировка? — без особого интереса спрашивает она. — Не знаю, — честно отвечает Ичиго, — иногда мне кажется, что я бьюсь головой о бетонную стену. — Не зря тебя прозвали танком Куросаки, кто, как не ты, пробьёт её, — как всегда прямо и без обиняков заявляет она. — Хорошую работу делаешь. Скорее всего, нам всем кранты за твою самодеятельность, но кому-то ведь надо было. Она потягивает из трубочки свой латте, скидывая тяжёлую сумку в ноги. Полусапожки у неё не новые, но до блеска начищенные, и в этом городе такое сравни чуду. Куниеда перфекционистка, у неё дела стоят ровными рядами по полкам, в одинакового цвета папках. Лишь однажды Кейго напутал и купил неподходящие — без тени улыбки она пообещала, что в разе ещё одной такой ошибки она на всю ночь запрёт его в одном из ящиков для трупов. — Так что ты думаешь по делу Белоснежки, Куросаки? — она решительно вдавливает сигарету в решеточку поверх мусорного бака. — Что? — Ичиго отвлекается от своих мыслей. — Белоснежки? — Девица вся такая светленькая, да и кимоно у неё такое, надо же было как-то её назвать, — пожимает плечами Куниеда. — Да и не сильно я промахнулась, имя у неё подходящее. — Прости, я не понимаю, о чём ты. Её брови сходятся на переносице, и она злобно щурится. — Этот дуралей ни черта тебе не передал, верно? Чтоб я его ещё раз о чём-то просила… Ичиго непонимающе наблюдает, как она пожёвывает трубочку. Затем Куниеда подхватывает с земли сумку и манит его за собой. — Они, конечно, быстро забрали у меня тело, да только я успела найти какие-то несостыковки, а перечитав твой отчёт, уверилась в своих предположениях. Попросила Асано передать, а у него память как у рыбки. Пойдём, комиссар, покажу тебе кое-что интересное.