…Всего через минуту этот поезд уедет, оставив после себя лишь воспоминания, которые войдут в стопку таких же, словно страницы потёртой книги, бессмысленных мыслей. Они набором чисел и звуков, прозрачными пятнами пота формируют человеческую жизнь. Как одинаковые лица людей, жмущихся у самого края… Способными на всё, кроме полёта. Глотать пинту собственной крови каждый раз, чтобы не затошнило, после чего почесать саднящую щёку, покрытую швами. И ты будешь рыдать от могущества и беспомощности одновременно. У тебя есть сердце, чёрствое, но живое. Кусок мяса с клапанами и венами, похожими на ржавые гвозди в заброшенной мастерской. Словно горький вкус на языке и запах мокрого асфальта. Спуск крючка — и ты забываешь всё это, оставляешь позади… Улыбаешься, посылая нахрен свои собственные достижения, ведь ничего… ничего не имеет значения… Твои желания и мечты, планы на будущее и коллекция дорогих безделушек равноценны использованному презервативу. Это серый цвет поганой жизни, ублюдки. И всем до единого придётся пройти эту битву. Ведь жизнь не стоит ни одного грёбаного гроша, если сравнивать её с космическим масштабом вселенной. И можно раскрошить её на миллионы, миллионы оранжевых опилок со вкусом металла. Деньги и успех — временные подарки, ради которых надо пахать всем тем, что у тебя, чёрт подери, есть. И среди людской толпы, сквозь тысячу голосов и миллиарды сраных мнений, остаётся понять, что ты в вечной ловушке. Ты выберешься из неё только тогда, когда подохнешь. И луна угаснет в сиреневом тумане, подобно тлеющему углю в сугробе, затемняя путь. Но. Если ты гений, ты знаешь, что у тебя всегда есть другой вариант. Он намного лучше, чем смерть.
В запасе сутки до падения….
Родители любили меня. Но у нас никогда не было особо хороших отношений. Я был вечно недовольным этим миром придурком, отстаивавшим свои права, которых у меня, как у любого, было всего ничего. Мои внутренние конфликты часто выливались наружу сквозь оболочку мира подростка, которому свойственно идти против толпы, против указания родителей и всей той системы общества, в которую всех нас так безнадёжно вталкивают. Я дрался просто так, дрался за справедливость, грубил когда-то учителям в ёбаной школе, до жути мне ненавистной… Я был слишком честным и откровенным для них всех. Мне хотелось крушить попадающиеся мне предметы, когда я видел, что моих друзей наебали, или когда кто-то издевался над слабыми. За свой пожизненно незатыкаемый рот я получал, всегда получал раны, шрамы от которых мне напоминают, что весь этот мир пропитан обманом, и ничто я с этим — беспомощный драчун — поделать не смогу. Эта жизнь обманывала меня каждый день, поэтому я научился обманывать её в ответ. И всё было уже не так плохо, когда мои бунтующие гормоны постепенно успокоились, предоставляя дорогу пониманию всего того дерьма, происходящего вокруг меня. И я научился подстраиваться и выживать. Я научился быть тем самым человеком в городской толпе, который остановится и взглянет в небо, щурясь от ярких лучей солнца.
— Неожиданно как-то, — осторожно ответил мне Флаке, поправляя очки, когда мы сидели у меня в комнате. Жара стояла просто невыносимая, хотя уже был конец сентября, а обещанные дожди всё не появлялись. — Ты уже и в военкомат сходил?
— Ага, и не только, — я, сидя на подоконнике, щурился от света, затягиваясь походу третьей или четвёртой сигой. Скалясь, вспоминая здание, построенное на одних соплях. — Уже контракт подписал, — на улице играли детишки, своим смехом приглушая громкость моего усталого и изнурённого от высокого градуса погоды голоса. Я затянулся сильнее, сжимая мягкий фильтр, улавливая удивлённую реакцию Флаке.
— Уже? Серьёзно? — очкастый покачал головой, сверля меня этим своим недоверчивым взглядом скептика. Непроницаемое выражение на моём ебалете подсказало ему, что я ну как бы не шучу. — То есть ты вот так вот взял и подписал контракт, и тебя взяли?
— Ну, не совсем сразу, — я усмехнулся, кидая бычок в окно, пока никто из прохожих на улице не видит. — Сначала осмотрели, спросили нахрена мне в армию, к психологу отправили… Всё в норме. Я годен.
— Походу психолог оказался не годным, раз тебя за нормального принял, — Флаке усмехнулся насмешливо и саркастично, улавливая мою ожидаемую реакцию: я с весьма доброжелательной улыбочкой показал ему фак. — И чё? Насколько контракт? — в каждой нотке его голоса я слышал сомнение и осуждение. И меня это как всегда забавляло.
— …9 месяцев, войска снабжения, мог бы, конечно, на 23, но это как-то многовато, — я сложил руки на груди, непринуждённо плюхнувшись в жёсткое кресло. — Зарплата вроде норм, обращение тоже, могу ещё и проф-права получить, если всё путём сложится…
— Хайко… Ты больной? — о, как мне нравится это возмущённое и осуждающее выражение на его лице. Обожаю доводить людей до именно такого выражение ебала. Флаке заправил непослушные волосы назад, а я уже приготовился к его очередной занудной лекции. Вообще я удивляюсь, что мы, будучи дохрена разными, остались лучшими друзьями с самых школьных времён. Возможно… потому что мы оба честные? Или потому что мне нравятся его упрёки? — Всё это время потратить на воинскую службу родной стране, вместо того, чтобы нормально выучиться в универе, в который ты и так еле-еле поступил? С чего это вообще? Ты ж никогда не был патриотом.
— Да я и сейчас нихуя не патриот, — я чувствовал, как очкастого начинают ещё больше возмущать невозмутимые нотки моего голоса. — Мне начхать на, так называемую, «службу», мне просто надо бабла, и вообще… — я в первый раз серьёзно взглянул в его голубые глаза, конкретно сфокусировав взгляд. — Мне надо отсюда выбраться, сечёшь? Из привычной обстановки. А на учёбу мне вообще похуй. Из меня хреновый менеджер по внешней или оптовой продаже, так что смысл мне тупо отсиживать на идиотских парах?
— Боже, и кто тебе в голову такое вбил? Полгода из тебя будут выбивать дурь, а потом отправят в «горячие» точки, где, стрёмно даже подумать, что с тобой может случиться…
— Ну не Афган, а Босния же, — это уже не так забавно, я закатил глаза на его слова, раздвигая руками. Беспокоится, блять, хуже моей мамки. — Артур ведь служил, и ничё, нормально же: жив, здоров и при бабках.
— Но ты — не он, а я тебя знаю: вляпаешься во всякую херню, начнёшь лишнее болтать, драться ещё лезть и всё — там это точно капут.
— Да ёб ж твою мать, ничего со мной не случится, — я раздражённо заскрипел зубами, снова закатывая глаза. — Я себя умею контролировать, если не в курсе, — от моих слов его бледное лицо наполнилось снисходительностью вперемешку с сомнением, что заставило меня добавить. — НАУЧИЛСЯ себя контролировать, не школота уже.
— Сомневаюсь, разумом ты ещё вообще как школьник, судя по твоим действиям, причём младшеклассник, — не обращая внимания на его слова, я вынул из пачки сигарету, сразу же чиркая пластмассовой зажигалкой. — А предки, неужели…
— Они не против. Вообще они сейчас заняты женитьбой Ренаты, так что им не до меня, — я прикрыл глаза, пуская горький дым. Всё же кайф.
— А Ханна? Ты о ней подумал? Думаешь, такая девушка будет ждать тебя? Не боишься, что…
— Я же это и ради неё делаю. На выходных мне можно будет приезжать, а бабло будет нам нужно, мы вместе на квартиру копим… И кстати… — я внимательно взглянул на Флаке. — Она сама со мной ходила в военкомат, так что против тут, я смотрю, только ты.
— М-да уж… Всё уже прямо так серьёзно… — Флаке недовольно повёл губой, тяжело вздыхая. Я улыбнулся уголками губ: чего это он так переживает за меня? — Когда хоть едешь?
— В октябре, 8 числа на поезде вроде, — я зажмурился от едкого дыма, попадающего в мои глаза. Курил я всегда очень много, за что Флаке меня постоянно упрекал. Но я ведь центр разрушений — мне будет впадлу париться из-за такой мелочи. Как хлебной крошке. Как можно злиться на безобидную крошку от хлеба? Я нервно щурился при наступившем молчании, но уже с довольной улыбкой снова посмотрел на своего антиникотинового друга. — Будешь провожать меня в слезах, махая белым платочком? — я насмешливо ухмыльнулся, ощущая, что заржу от своих собственных слов и от представшей в голове картины: плачущий Флаке с белым, мать его, куском ткани.
Хах, я бы на такой видок взглянул с огромным удовольствием.
— Ага, разбежался, — очкастый улыбнулся мне, взглядом намекая мне, какой я вконец ебанутый.
Разбитый на миллион кусочков, я снова собираюсь и подхожу к финишной черте. Я — спящая мина Диогена. И в моих лёгких всё же до сих пор живёт разорванный в клочья ветер. Смешанный с нитроглицерином и ватой, он превращает летающие повсюду мысли в одну большую катастрофу. Улыбка танцующего бога кажется теперь загадочней, когда я прикасаюсь губами к фильтру сигареты, молча смотря из окна на ночной кипящий город. Космическое безмолвие, я чувствую себя настоящим. Будто бы оболочка человека слезла с меня, обнажая твёрдые кости. Прохладный вечерний ветер поглаживает нагретые участки кожи, издалека доносятся отзвуки ресторанной музыки. Раньше я выкидывал свои вещи из окна, а теперь даже ворчливая бабка из соседнего подъезда не назовёт меня наркоманом. И это странно. Кончик сиги крошится сыпучим пеплом, и я с удовольствием вдыхаю свежий воздух. Хочется уничтожать, но вопрос только в том — можно ли всё построить заново? Убить, а потом воскресить?
Воскресну ли я снова?
Я вошёл бы в легенду, если бы о моём внутреннем мире знали папарацци, но я никому не интересен. Я сам захотел стать неинтересным. Чтобы отстали. Это лучше, чем ничего. И, возможно, это решение, пойти добровольцем на службу, вместо привычной гражданки, было неожиданным даже для меня самого. Но время, стрелки на старинных часах, говорили за меня — надо было что-то поменять. Плевать что — мне нужны были эти перемены. От которых появлялось ощущение, словно мой построенный тихий мирок, замурованный наглухо термитами, начинает постепенно рушиться. Хотя внутри я всегда знал, что мой мир сломан с самого начала. И похрен, если это произойдёт ещё парочку зачётных раз.
Разорвать это серое полотно в виде моей бессмысленной жизни с нудными лекциями в универе, на которых я обычно сплю после жуткой ночной попойки с друзьями, с бессмысленной работой технаря по ночам, сидя за горящим монитором древнего компа… Цифры. Цифры. Немного букв, а потом опять цифры. Ненавижу цифры. Родителями я, кажется, вообще почётно награждён статусом «негодника», из которого ничего особенного, не говоря уже годного, не выйдет. Это моя жизнь, и я не виню их. Я, в большинстве случаев, приносил семье лишь проблемы, в отличие от старшей сестры: Рената всегда была олицетворением чего-то светлого, непорочного и, в то же время, мудрого. Благодаря ей я в своё время понял, что мир не хочет правды, что людям не нужна правда. И не нужно кричать о ней, ломая свою и так потухающую жизнь.
Рената оправдывала все надежды родителей, чему они были рады, имея такого бестолкового сына, как я. И не могу сказать, что таким образом я ненавидел сестру или завидовал. Ну, блять, упаси, нет. Рената ведь была моим другом, спасительным кругом в кромешной тьме, ангелом во плоти. Мне нравился её спокойный и нежный голос, умиротворённое выражение на аскетичном и светлом лице. Она обладала такой чистой энергетикой, таким хорошим характером, что я, будучи просто ходячим пиздецом с отвратительным нравом, никогда ни к кому так не тянулся, как тянулся к ней. Я считал её идеальной, и был искренне рад её победам и достижениям. Она правда заслуживала всей той любви, которую ей дарили отец с матерью, я, окружающие, друзья и жених. Я был её несносным младшим братишкой, и она всегда поддерживала все мои решения, несмотря на всё то дерьмо, в которое я постоянно вляпывался. Я любил сестру больше всех.
Рената одобрила моё решение — пойти в армию. Но с условием, что я буду присутствовать на её свадебной церемонии. Ну, а как же? Я рвал глотки тех, кто попытался её обидеть, и я точно должен был лично проконтролировать, чтобы моя сестра удачно вышла замуж. С её женихом — Дэвидом — я познакомился довольно-таки давно. Нормальный такой тип, интеллигентный и образованный, со здоровым чувством юмора… Я ему доверяю. Не зря ведь они с Ренатой уже два года вместе. Родители просто вне себя от радости, и у них даже нет времени на меня ворчать. Что вообще заебись.
Пойти в армию меня надоумил чувак с забавной кличкой «Кирпичик», а если поточнее — Тилль — любитель мрачных страшилок, мой хороший друг, с которым я познакомился в обезьянике. Кажется, года эдак три назад. С тех пор мы довольно-таки часто тусим в городе, прихватывая с собой Флаке за весёлую компанию. Бухаем, или едем к Тиллю в деревню. Начинаем с вполне приличных жидкостей типа двенадцатилетнего шотландского виски или отдающего опилками коньяка, заканчивая банальнейшим спиртом с пивом. Сам Линдеманн сказал, что служба в армии — выгодное времяпровождение, если ты молод и не знаешь, куда себя деть. Набалякал, что он и его друганы собираются подписывать контракт на 9 месяцев службы, и предложил мне пойти, если надумаю чего. Он так заманчиво всё мне накрутил, что я подумал, что вот, может, это шанс вылезти из бессмысленной меланхолии, запечатавшей меня в рамки бытовухи, из которой мне никак не выбраться. Ведь, по сути, я тупо проёбываю своё время. А думать о будущем, как бы не было впадлу, увы, но надо. Хоть и Ханна никогда не упрекает меня в том, что я ничего не добиваюсь, что в кармане у меня почти ни гроша, и что в свой 21 год я до сих пор живу в однокомнатной коммуналке у Флаке, изредка возвращаясь в отцовский дом. Мне всё равно досадно перед своей девушкой, что я не могу предложить ей переехать ко мне, ибо некуда. Или… вообще… Я ничего не могу предложить ей в силу нашего общего будущего. Поэтому, думаю, что, таким вот образом, изменив что-то в своей жизни, я пойму, что мне нужно по-настоящему. Возможно, даже сделаю Ханне предложение, когда вернусь. Потому что когда я встретил её в первый раз на концерте, увидел её белокурые локоны, пригласил на танец, получив в ответ пощёчину, то, понял, что больше мне, в принципе, никто не нужен. Ханна была той самой, с которой я готов был строить будущее и распрощаться со своей распиздяйской жизнью.
Но я всегда знал, что во всём виноват контроль. Контроль — причина моей апатии и кругов под глазами от бессонницы.
— Шустро ты, значит, вместе поедем, — Тилль довольно улыбнулся, рукой проводя по колючей щеке, сидя у меня на кухне. Щетина ему к лицу, а мне вот как-то не катит. Я лениво отпил остатки позавчерашнего яблочного сока, морщась от кислого вкуса, от которого даже зубы сводит. Тьфу, ну его нахер.
— Флаке мне мозги ебал, тип «не надо, хуйня это всё»… — я насмешливо усмехнулся, вспоминая вчерашний разговор с очкастым. Который, кстати, всё же смирился и сказал, что поедет меня провожать до станции.
О, белый платочек.
— Ну, это ему — будущему медику — не надо, а вот кому-то пригодится, — Линдеманн откусил кусок выпечки, приготовленной моей мамой. Вчера я уже нахапался этого добра, поэтому с утра даже смотреть на хавку не хотел. — Ох, передай своей маме, что она шикарно готовит… — Кирпичик с удовольствием жрал кусок пирога, активно двигая мощной челюстью, попутно пробуя печенье с корицей, мыча от наслаждения. Я задорно ухмыльнулся, наблюдая за его довольной харей, и дымя сигой, «обмакивая» её в сломанную пепельницу. В то время как запах корицы пропитал всю кухню. — А ты чё не ешь? Отпад же… — пробормотал он с набитым ртом. Да, аппетит у него всегда здоровый, который, кстати бы, и Лоренцу не помешал.
— Да не, не охота, — я легко отмахнулся, вяло затягиваясь, и слегка подкашливая от чересчур горького дыма. — Вчера уже хватило, — Тилль был мастером на все руки, и часто менял места работы и виды ремесла. У него не всегда была возможность хорошо есть, и мы с Флаке ему в этом часто помогали. Моим родителям Кирпичик нравился, что было неудивительным: он вселял уважение и доверие. И, несмотря на грубую обстановку, в которой ему приходится жить, Линдеманн не потерял в себе романтика и порядочного добряка. Который любил рассказывать страшилки.
— Охота будет, когда в корпус приедем и тренироваться начнём — вот тогда и спать будешь без задних ног, и есть как в последний раз, — Тилль отпил того кислого сока и, кажется, он ему пришёлся по вкусу. Запах корицы перебил запах сигарет.
— Говоришь так, будто там был, — на часах был полдень, сегодня я безнадёжно решил проебать пары. Надеюсь, в армии, правда, смогу нормально жрать и спать, а то в последнее время бессонница у меня просто невыносимая. А то спишь, спишь такой, и снится тебе наркоманский сон типа поющего песни Клауса Номи моржа, и ты просыпаешься в холодном поту посреди ночи. Идёшь курить. Куришь. Куришь. Куришь ещё больше. И так до самого утра.
— Дык у меня ж все знакомые служили… — голос Тилля понизился, он будто бы стал усердно копаться в своей памяти, выискивая оттуда что-то важное. Но, кажется, не нашёл, поэтому ожидаемое молчание решил прервать я:
— Твои чуваки ведь тоже вроде собирались…?
— Они меня на это дерьмо и уговорили, — он усмехнулся, доедая остатки жратвы. Запах корицы теперь был на моих ладонях. — Я ж когда грузчиком, помнишь, работал… Со Шнуром пересёкся, ну, я тебе говорил…
— А, это который по консервным банкам и кастрюлям ебашит в час ночи, не давая тебе спать? — я усмехнулся, щелкая сухими пальцами и улавливая смех Кирпичика.
— Да, этот, — про Шнура мне, конечно, он рассказывал, особенно о том, как этот сосед по его комнате, по фамилии Шнайдер, даёт ночные концерты, стуча по вёдрам и прочей фигне, отчего у Тилля голова лопается на куски. Куски мозга Тилля, в каждой извилине которого тысячу баек из склепа — звучит круто. — Он-то меня и уломал… С работой в последнее время ведь не складывается особо, — взгляд зелено-голубых глаз Кирпича стал серьёзнее. При всей своей непринуждённости, он не смог скрыть своё лёгкое напряжение.
— То есть твоих знакомых будет много? — я попытался прервать усиленный поток его мыслей. Запах корицы начал исходить от Тилля.
— Не много, но достаточно. Шнайдера надо спросить, это он больше знает, что да как, — Линдеманн мягко улыбнулся. Да так, что перед глазами я видел зелёный цвет. Меня никогда нельзя было назвать дальтоником. Я ассоциировал человека или предмет с каким-то цветом, даже если этот чувак или вещь совсем другой окраски. Кирпичика, его ауру и его страшилки я всегда видел в контрасте зелёного, синего и бирюзового цвета, яркость которого меняется со временем или настроением.
Интересно, а какого цвета моя аура?
— А, кстати, мне это… — я замешкался, подбирая слова. — Надо будет их снять? — я указательным пальцем дотронулся до своих проколотых ушей, касаясь округлой формы серебряной серьги.
— Хах, необязательно, сейчас в армии к этому толерантно… Говорят, даже волосы под ноль стричь не надо, — Тилль ухмыльнулся, беря сигарету из пачки. Запах корицы стал исчезать. — Ну, понимаешь, опасения Бундесвера… — я утвердительно кивнул ему в ответ.
Мне показалось, что я теряю внутри себя философа. Я убил в себе этого философа. Уже очень давно.
***
Унылая клетка приоткрывается, но не отпускает до конца, своими прутьями держа ступни за невидимый поводок. Я как всегда сидел на самых задних рядах кабинета, пропуская мимо голос консервативного лектора. Настоящего отца консерватории. Его брови были похожи на неподвижные камни, покрытыми маленькой светлой травкой. Его брови никогда не двигались с места, они были вечной мрачной дугой. Лектора боялись и тёлки, и пацаны. Все, кроме меня. Мне было похуй, ведь я… Как там Флаке сказал? «Жертва Синдрома Эмоционального Выгорания». ЖСЭВ — вот, кто я, по мнению науки. Но, в отличие от офисных работников, похожих на нервных муравьёв, я был просто разочарованным трупом, который мог бы стать отличным лакомством для червей и удобрением для земли. Я — всего лишь разлагающееся тело Диогена. Но я сам загнал себя в этот тупик.
Голос отца консерватории стал ещё более хриплым, отчего я сжал и так трещащие, будто по швам, виски. Надо же мне было так нажраться вчера. Впрочем, повод был, как модно говорить, просто знаменательный — сестра удачно вышла замуж. И я был рад видеть Ренату такой счастливой. Церемония прошла по всем христианским обычаям, ибо родители Дэвида были людьми исключительно верующими и очень трепетно отнеслись к тому, где именно будет проходить свадьба. Боже, свадьба, никогда не любил свадьбы… Успокаивала только улыбка сестры — ради этого я вытерплю даже кастрацию. Хотя, нет, не настолько крайно… Но ведь — свадьба — мне как-никак придётся её вытерпеть, если я сам сделаю Ханне предложение… Банально куплю кольцо, золотое, похожее на сердце моей девушки… С тупым выражением лица отдам продавщице деньги из рваного кошелька, заработанные в ночную смену, потом? Устрою этот вечер, где скажу эти слова… «Выходи за меня». Вслух это произносить труднее, чем фантазировать будущую совместную жизнь. Два месяца — хорошо. Дальше — карьера, дети… А если дети, то это — подгузники, пелёнки, плач. А если плач — то опять бессонница. Твою мать. Неужели это мой план? Неужели это план всего человечества? Подгузники и бессонница, кольцо и свадьба. Половая дисфункция, кризис среднего возраста, тупорылые американские комедии по ящику, скучный секс в миссионерской позе, дешёвая пенсия… Что ещё я пропустил? А, ещё люди умеют умирать. Мне кажется, что, по сравнению с цветными пелёнками, смерть — просто чудо. Ты лежишь в осиновом гробу, все рыдают, кто-то делает вид, что рыдает — не суть. И вот, священник говорит речь, твоё тело, холодное и неподвижное, закрывают крышкой гроба, с помощью верёвок аккуратно опускаю в яму. Твою яму — её специально вырыли для тебя! Хайко, прикинь, блять! И гроб мог бы быть дороже, дубовым, к примеру, если родственники достали купюр побольше. Но теперь, и это неважно. Ты в СВОЕЙ яме, чувак. Ты разлагаешься также бесплатно, как дышал при жизни. Тебя жрут маленькие жители подземелья. Ты делаешь благие дела: ты кормишь червей. И больше никаких подгузников. Твоё тело освящено иконой.
В церковь я ходил только в детстве, и не особо помню, что же я чувствовал, находясь рядом с иконами. Но вот вчера, на свадьбе, мне эта атмосфера, царящая в христианском храме, запомнилась надолго. И звук колокол до сих пор отчётливо звучит в моих перепонках.
Мы с Кирпичом и Флаке скинулись и подарили новобрачным бытовую технику, которая им, конечно же, в повседневной жизни однозначно пригодится. Не дорогую, естественно, но, в принципе, пригодную. Уж нам, с нашим капиталом, большего не позволяется, но, я надеюсь, когда-нибудь в будущем жизнь предоставит мне возможность всё же не заботиться об этой денежной херне. Но об этом придётся только мечтать, вспоминая пелёнки и пенсию.
Захотелось закурить, и я снова заметил, что сижу в аудитории, где людей было небольшое количество, и каждый был занят своими делами, не особо обращая внимания на препода. Отец консерватории, наверное, не осознает, что пока он толкает свою, прожёванную и обслюнявленную его узким умом речь, в мозгах студентов господствует великий Белый шум. Если я не ошибаюсь. Друзей у меня на факультете всё равно нет, а однокурсники воспринимают меня как странноватого паренька, который постоянно опаздывает на пары и слишком много курит. Вряд ли они, не говоря уже о лекторе, подозревают, что в моей голове сейчас подгузники, перемешанные с мыслями о половой дисфункции и смерти. О, мой осиновый гроб…
И час дня.
Сегодня, похоже, мой последний день в универе. Больше я тут никогда не появлюсь.
***
И, несмотря на то, что Флаке пришёл меня провожать не с белым платком, а с учебником по психологии в руках в качестве подарка, мне всё равно было немного грустно осознавать, что с ним и с Ханной я смогу видеться только по выходным и отпускам. И то, как ещё получится. Без них не будет ласки и упрёков, без которых мой поезд поменяет направление. Погода была так себе, но дождь не соизволил появиться, каплями награждая сухую землю. В своей лёгкой полосатой толстовке я ёжился от прохлады, но объятия и поцелуи Ханны сносно мне помогали не потерять тепло не только снаружи, но и внутри.
— Это чтобы скучно не было, — Флаке указал на подаренную им книгу с белой обложкой по психологии, которую я уже держал в руках. — Удачи, Хайко, крепись там, в общем, — друг слегка приобнял меня, наклоняясь. Сдержанно, и если бы я не знал его, то подумал бы, что он брезгует.
— Хах, спасибо, блять, — я сильнее прижал высокого дрыща, хотя знал, что прикосновения он не очень любит.
— Буду очень скучать по тебе, — светлые волосы Ханны развевались на ветру, а ласковая улыбка на её мягких губах казалась до боли родной. Я не хотел отпускать её, хотя знал, что, чёрт побери, не навсегда уезжаю. Но без неё мне точно будет нехорошо. Без неё, Ренаты и Флаке. Без мыслей об осиновом гробе и земляных червях на лекциях.
— Я тоже, я буду тебе звонить, — я чмокнул девушку в губы, обнимая. Ростом она была почти с меня, поэтому, наверное, не часто носила каблуки. Никогда почему-то не любил тёлок на каблуках.
Ветер становился прохладнее, и я вспомнил, как родители проводили меня до выхода из дома. Никогда в их глазах я не видел такой гордости. Быть может, я, наконец-то, делаю что-то достойное.
— Обязательно, сразу пиши, когда у тебя будут выходные, и ты сможешь приехать, — Ханна тонкой рукой погладила меня по тёмным волосам, протягивая мне серебристую цепочку. Я с непониманием посмотрел на неё, пока она мне её надела на шею. — Тебе талисман от меня, — её пальчик нежно погладил по моей шее, и Ханна подняла на меня свои светло-голубые глаза.
— Спасибо, — я кивнул ей, мягко улыбаясь уголками губ, думая о том, что когда вернусь, то сделаю её самой счастливой, и она ни в чём не будет нуждаться. Внутри себя я почти что пообещал себе это. И похуй, что я ненавижу свадьбы и семейную жизнь.
Ханна — настоящая и реальная. С ней я поднимаюсь на землю из подземелья.
— Ну, Пауль, как там, всё? Погнали? — выглянувший из кабинки, Тилль подозвал меня рукой, широко улыбаясь. Я кивнул ему и поспешил сесть на поезд, который вот-вот тронется, оставляя позади недосказанные слова и улыбки. Внутри я ощущал каплю одиночества, смотря, как машут мне Флаке с моей будущей невестой.
Этот далёкий октябрьский день запомнился мне очень хорошо, и казалось, что я принял правильное решение.
Железные рельса, словно ночью в открытом поле, далёкие от ориентиров, странствуют по назначенным адресам, по заложенной стальной дорожке. Я — всё ещё уверенность в глазах Диогена. И всё это наполняется неуловимой дрожью, пока время продолжает лететь сквозь тысячи циферблатов, превращаясь в действенную алхимию. Булавка на кофте царапает мне шею. Секунда вслед за секундой загадочные жесты, приглушенные слова, меняющиеся пейзажи. И ритм моей жизни будто бы ускоряется.
