Призраки Шафрановых холмов

На поиски отправились все, и не удивились особо, что гость Генри Уотсона и его слуга-азиат также присоединились к розыску. Рамакер суетился, а Фрост, его азиат, напротив выглядел каким-то невероятно спокойным, и присоединившемуся к поисковой партии чуть позже остальных помощнику шерифа это совсем не нравилось. Маршал же Мак-Кормик, рыжеусый туповатый здоровяк, с самого начала кидал на голландца и азиата злобные взгляды - и помощник Сенди вспомнил, что именно Мак-Кормик засадил обоих чужаков в каталажку в первый же день по их прибытии. Когда же парень принялся слишком уж настойчиво, как показалось Сенди, побуждать отправиться искать мисс Аду Уотсон куда-то дальше по дороге и даже сцепился из-за этого со старым Уитакером, помощник шерифа и вовсе начал поглядывать на азиата с подозрением. И тем более сильным было подозрение и озлобление, что китаеза, как живо чувствовал Сенди, совершенно не боялся ни его, ни маршала - ни сейчас, вспомнил помощник, ни в ночь пожара. Ни после, на пикнике у Уотсонов, куда его вообще пускать не следовало. Сенди посматривал на белую рубашку Фроста - светло-белую, как называла такую белизну маленькая сестренка помощника шерифа. Слишком белая для грязного китаезы. А сам китаеза смотрит на людей как на предметы обстановки, неожиданно пришло в голову Сенди. Для Фроста люди были тем же, чем были кусты, ивовые заросли, трава под ногами, и это открытие ударило помощника шерифа как обухом, включив ненависть и подозрительность - будто горелку керосиновой лампы на полную открыли. Сенди принялся распоряжаться и организовывать поиски с удвоенной силой, жестикулировал азартно, ему казалось, его становится много, он двоится, троится и расчетверяется - и ничего не помогает. В глазах Фроста он оставался вещью, нисколько не становясь человеком. Эх, не зря, не зря Мак-Кормик их тогда в каталажку прибрал. Поиски продолжались, городок гудел. Мужчины думали не только об опасности для своих семей - не один и не два из них ловили себя невольно на зависти к возможному похитителю, так будоражила их дикие потаенные инстинкты мысль о грубой силе и слабой жертве, трепещущей испуганно в безжалостных руках. Женщины думали не только о нависшем над их соплеменниками несчастье - и старые девы, и юные девушки, и почтенные матери семейства грезили порой о прекрасном похитителе, который увезет их из захолустья в новую, прекрасную и волшебную жизнь. Однако и те, и другие чуяли надвигающуюся Тьму и жались друг к другу, как жались их косматые предки. И страх, верный спутник Тьмы побуждал действовать, шевелиться, делать хоть что-то. Спустились сумерки, сгустилась тьма в зарослях, у заплесков речной воды, затемнело у заборов и под деревьями, тьма выдавливалась из их тени и заполняла собой воздух, изгоняя свет. Мо вернулся в свой флигель уже затемно. Сбросил куртку и в одной рубашке лег на узкую застеленную покрывалом кровать, поморщившись на высыпавшуюся на пол мелочь. Прикрыл глаза. Сегодняшний ужин в семействе Уотсон сидел в памяти как круглый камешек в ботинке, не коля, не принося боли, а лишь раздражая и нудя. Уотсон в середине трапезы вынул из кармана сюртука пару камешков и принялся расссматривать их сквозь очки. Спохватившись в воцарившейся за столом напряженной тишине, он извинился, снял очки и продолжил ужин, виновато пробормотав что-то про "умственное отдохновение в работе". Рамакер, дурак, даже засмеялся. Миссис Уотсон, к невысказанному удивлению Мо, также спустилась к ужину, хотя прежде супруг ее несколько раз упоминал нездоровье жены в связи с исчезновением их дочери. Однако за столом выглядела миссис Виргиния не в пример спокойнее и нормальнее обычного, несмотря на по всегдашнему расширившиеся черные глаза, на потирание бледных рук и перекладывание приборов с одной стороны на другую. Уитакер за ужином не прислуживал, вместо него подавала горничная Мелани, после ужина шепнувшая Мо, что старик, видно, слегка не в себе от горя за хозяйскую дочь, ушел в конюшню и сидит там. Тикали часы, где-то далеко кричал козодой, и во всем доме было тихо и гулко, словно в склепе. Совсем стемнело, луна взошла над садом и уперлась лучом-копьем в упавшую на полу монетку поновее, от которой отразился свет. Мо отгонял от себя все мысли, кроме практических, вроде того, к кому и зачем могла сбежать Ариадна, и нет ли в этом всем еще одной игры, которую ведут тот или те, кто хочет помешать им с Рамакером. Вернее, им с Винсентом. Но чем больше ночь выдавливала вечер, тем меньше удавалось ему не думать об Ариадне, о самой Ариадне, а не ее пропаже. Снаружи донесся собачий лай и голос Мелани, бранящий пса. Мелани... Мо с досадой зажмурился и снова открыл глаза. Мало ли Мелани в мире. У них в цирке тоже была Мелани, Крошка Мелани, наездница-акробатка, про которую никто не мог сказать, сколько же ей было лет. Была Мелани не то карлицей, не то просто небольшого росточка, с крошечными ладошками и стопами, с высоким лбом, который она дополнительно открывала, забирая мягкие волосы цвета льняной кудели наверх, так что открывались оттопыренные вытянутые ушки с чуть заостренными кончиками. Она казалась то прекрасной, словно принцесса из сказки, то уродливой, как те феи лесов, о которых порой рассказывали в тех же сказках. Видимо, большинство считало ее красивой - на ее номере в цирке всегда яблоку негде было упасть, а когда Мелани вылетала на манеж, стоя на лошадиной спине, без платформы, без лонжи, все зрители как один испускали восхищенное "ахх!.." Ее номера не были ни необычными, ни слишком сложными - вольтижировка, жонглирование, обруч, немного акробатики. Но так сильно и сложно было впечатление от крохотной женщины в белоснежном трико с блестками и с льняными напудренными волосами, скачущей на высокой темной лошади с непринужденностью прыгающей на скакалке девочки, что на Крошку приходили смотреть еще и еще. Ей посылали цветы и сладости, которыми она щедро делилась с Мо и с маленькими собачками клоуна Бозо. Кажется, папаша Гросс ее недолюбливал - и годам к десяти Мо понял, почему. Подарки должны были стать гораздо щедрее, если бы Крошка соглашалась на предложения особого свойства, которые ей периодически делали. "Я из испанцев. Испанку не купишь", - гордо говорила она Мо, сидя вечером в своем закутке в чулках и корсете и небрежно стряхивая пепел всунутой в длинный мундштук дешевой папироски. "У испанки может быть только ее верный прекрасный кабальеро", - на этом месте она посылала мальчику воздушный поцелуй и преувеличенно кокетливо хлопала ресницами. Это было смешно и ни к чему не обязывало, но у Мелани в закутке было всегда тепло, пахло апельсином и ванилью, и ему нравилось сидеть у нее. А еще крохотная наездница всегда умела защитить своего кабальеро от нетрезвых собратьев и делала это с решимостью и силой бойцовой собаки. Мелани курила и обязательно рассказывала, как и что ей обещали в этот раз и как она отвечала остроумно, гордо и неприступно; вокруг валялись обертки от конфет, собачонка в углу догрызала что-то, сварливо ворча. Мо очень рано успел узнать, что продают и покупают всех и все, но Крошке Мелани почему-то верилось. Когда ему исполнилось тринадцать, она совратила его - мягко и участливо, словно производила необходимую врачебную процедуру, от которой не расчитывала получить никакого удовольствия. Но для Мо словно разверзлись одновременно небо и ад, он готов был вечно любить маленькую наездницу, стоя перед нею на коленях. "Теперь я ограбила колыбель и попаду в ад, - почти равнодушно сказала Мелани на робкий вопрос дрожащего, мокрого как мышь Мо, который он задал, едва вернулась способность говорить - что же теперь будет с ними. - Ты не боишься ада, мой юный прекрасный кабальеро?" И, прижавшись тонкими губами к его губам, поцеловала мальчишку и потянула его на себя, раздвигая ноги. А спустя полгода пала лошадь, на которой выступала Мелани. И однажды, закончив репетицию раньше обычного, он застал у нее толстяка в спущенных кальсонах, по-хозяйски щупавшего тонкое тело Мелани, сидевшей у него на коленях. Несколько мгновений Мо широко раскрытыми глазами смотрел, как Мелани поднимается и опускается, насаживаясь на член толстяка, как она кусает губы, придерживаясь за сжимающие ее грудки волосатые лапищи. Вечером она сама нашла Мо. От Мелани несло дешевым кукурузным виски, она была встрепана, на белой коже резко выделялись синеватые следы щипков и пощечин. "Я скоро куплю новую лошадь, - прошипела она. - Я скоро куплю новую лошадь, молодую и здоровую, понятно, щенок косоглазый?" ...В следующем городе он пошел на пристань и украл кошелек у зазевавшегося господина в клетчатом костюме. Его поймали тогда и забили бы до смерти, если бы не Винсент Жаме, которому случилось быть именно тогда именно там. "Китаец-воришка - я такого еще не видел, - сказал Жаме, за локоть поднимая отплевывающего кровь, едва держащегося на ногах Мо. - Ты небезнадежен, парень, если не просто гнешь спину, как твои сородичи". Жаме дал ему денег, а кроме того отдельно вручил серебряный доллар с орлом, красавицей Свободой и цифрами 1804. С усмешкой проговорив, что с этим долларом его всегда можно найти через Джека Кривая борода, в Сан-Франциско. Если не потратить доллар, а дать его Джеку, разумеется. Мо принес деньги Мелани, холодно сбросил маленькие ручки, пытавшиеся оттереть кровь с его лица, и, обозвав шалавой, которая ничем больше не может заработать, кроме своей дырки, ушел. Что-то в нем умерло безнадежно, именно тогда. Тогда, а не после, спустя месяц, когда он колебался, отдать ли папаше Гроссу серебряный доллар с орлом, и когда Мелани хрипела и хватала почерневшими губами воздух. Мелани не дождалась его решения и умерла. Потом говорили, что она наглоталась взятой невесть откуда синильной кислоты. А ему еще долго чудилось, что маленькая наездница прячется от него где-то в их повозках, возле лошади, которую они все же купили, или в закутке клоунских собачек, или под сброшенными в ящики костюмами и бутафорией. И он искал ее, прилежно, высматривал в тишине, боясь спугнуть, лишь про себя повторяя "Где же ты, где..." - безнадежно и горячо как схваченный на горячем фокусник-шарлатан бормочет заклинание, старательно вызывая серебристо-белую фигурку с льняными волосами. Потом воспоминания потускнели, стерлись, и Крошка исчезла окончательно. А серебряный доллар Мо отдал в Сан-Франциско Джеку, у которого оказалась действительно кривая борода. - ...Где же ты, - выдохнул Мо в темноту, не в силах избавиться от вставшей перед глазами девичьей фигурки в тонкой ночной сорочке, возникшей вчера на пороге его комнатушки. Вскочил и подошел к окну. - Где?.. *** Если бы все зависило от меня, мрачно думала Черити, возвращаясь домой, записная книжка в желтом переплете была бы прочитана еще вчера, то есть сегодня ночью. Но вернувшись домой, она застала гостий матери, так как не учла, что сегодня был четверг, день, когда отец ходил к почтмейстеру на партию виста, а мать приглашала на чай с коржиками жену почтмейстера и еще двух дам, и весь вечер они проводили в ленивом попивании чая и разборе родственных связей некоторых приезжих с Севера семейств, обитающих в городке и окрестностях. На таких чаепитиях Черити обязана была присутствовать, так как разговоры, ведущиеся тут, были, по мнению матери, чрезвычайно полезны для приличной молодой особы, каковая должна была вырасти из Черити. В настоящее время Черити носила звание "несносного создания, слишком буйного и порывистого". Порывистость миссис Олдман предпочитала укрощать многочасовым сидением за рукоделием и чтением книг вроде "Пути пилигрима". Но укрощения не вышло - в дом прибежал сынок булочника, рассказавший, что пропала Ариадна Уотсон и что помощник шерифа с маршалом требуют всех, кто ее видел. И всем вопросам, сбивающей с толку суете не было конца-краю, и Черити ломала голову, кто и зачем мог похитить Аду и ударить по голове старого Уитакера - в то, что Ада сбежала, она не поверила ни на мгновение. И вернувшись домой, Черити старательно записывала все увиденное, стараясь построить версию по результатам наблюдений, как это делал мсье Дюпен в "Убийстве на улице Морг" Именно так и получилось, что до книжки в желтом переплете Черити добралась только на следующее утро, когда надо было идти в школу. Терпение не было добродетелью, которой она могла бы похвастаться. Поэтому урывками на уроках, прячась от учителей и пользуясь всеобщей растерянностью из-за пропажи Ады, Черити проглядела первые две странички, где повествовательница в коротких, отрывистых предложениях, написанных угловатым, с сильным наклоном почерком, описывала "невероятное Рождество", "потрясающие сугробы снега" и "сногсшибательный полет" на салазках с холма - а потом, уже придя домой и усевшись за свой письменный стол, решительно перелистала плотные странички и обратилась к самому концу дневника. "Я знаю, что будет сын", - наткнулись ее глаза на фразу, одиноко торчащую посреди страницы почти в конце дневника. Черити перелистнула следующую страничку и наткнулась на отдельный лист, вырванный явно из этой же записной книжки, но сложенный словно письмо, приготовленное к отправке. "Здравствуй, Янги" В этом месте чернила расплывались и смазывались. И почерк теперь был мягче, круглее и невнятнее, чем на первых страницах. "Я как древняя израильская мать, должна спасти своего сына, унеся его в чреве своем, как в тростниковой корзине. Я знаю, я точно знаю, что у меня будет сын. У нас будет сын, Янги, слышишь? Любимый мой, родной, единственный..." Черити читала дальше, не замечая, как румянится, алеет, а после и полыхает жаром ее лицо. "Я пишу в пустоту. Мы ничего с тобой не успели, разве что встретиться и полюбить, так мало. Я даже на небо перестала смотреть - кому показать, если увижу летящего сокола? Ты помнишь, как мы ехали от излучины? Утро, и роса была такой обильной, будто нас оплакивала прошедшая ночь, и какая-то птица тихо и тоскливо попискивала в глубине ивовых зарослей. А мы не замечали, мы ехали верхом, держась за руки, и были счастливы как обычные дураки. Или как обычные влюбленные. Я вспоминаю те убраные росяными жемчужинами травинки и ясно, до боли, до волчьего воя понимаю, что это было наше последнее и самое лучшее счастье. Мы были обречены друг другу с самого начала, со дня, как ты вынес, вытащил меня из того каменного мешка. Каждая мысль сейчас моя о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка моя - тебе. Мой любимый, горькое мое, полынное мое счастье. Как долго и трудно жить без тебя, одной. Для нас ли, неразлучных, веленых друг другу небом, травой, облаками, эта участь? Мы ли ее заслужили? Я не знаю, не знаю. Во мне злая холодная пустота. Ты раньше приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, я все что-то спрашивала, а ты не отвечал. Ты просто смотрел на меня так, как не помню, чтобы смотрел ранее. Проникая в меня, глубоко-глубоко, в самую душу, и в глазах твоих было столько любви, сколько даже я не могла вместить. Я решила уйти из города и с того дня потеряла тебя. Не знаю, где ты - ведь не там же, где я погребла твое тело, не там, не под ивами. Тебя там нет. А где, где ты, Янги? Услышишь ли меня теперь? Знаешь ли там, как люблю? Я не успела рассказать, как я тебя люблю. Я не умею это сказать, только и говорю "тебе, тебя, с тобой"... Ты не только во чреве моем - ты в памяти моей, в сердце, под кожей. И я, злая дикарка, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу. Где же ты, Янги? Где? Отзовись! Твое Рыжее Солнце". Черити сидела, оцепенев, потом вскочила и подбежала к окну, и долго-долго вглядывалась в кусты на границе их сада, силясь разглядеть привидившиеся ей там несколько дней назад ивовые заросли. Что-то грозное надвигалось-надвигалось и наконец надвинулось на их город. Что-то важное, неизмеримо важнее выпускных экзаменов и приезда профессора-френолога, происходило сейчас, это "что-то" чувствовалось таинственной и безмолвной битвой, где сталкиваются призрачные всадники, преломляя бесплотные копья. Мать израильская... Черити захлопнула дневник Джиллиан и, едва не опрокинув стул, метнулась к книжной полке, где лежала нарядная Библия, подаренная ей в прошлом году в воскресной школе за хорошее знание ветхозаветных стихов. "Жена зачала и родила сына... не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки..." Черити невольно подняла глаза к окну, но нахмурилась и продолжила листать Книгу Исхода. "...и она привела его к дочери фараоновой, и он был у нее вместо сына, и нарекла имя ему: Моисей, потому что, говорила она, я из воды вынула его". Совпадения, те самые совпадения, о которых она думала, что писатели продали бы за них душу, сейчас встали перед Черити зримо и почти осязаемо. Моисей... Слуга-азиат по имени Мо. Слуга, Мо, танцевавший с Ариадной на пикнике. С которым свела дочь собственная мать, если верить услышанному Ребеккой. Черити чувствовала, как в ней натягиваются какие-то струны, сильные и тугие, их все туже накручивает на деревянные колышки. Она снова села, теперь она листала страницы дневника Джиллиан Уотсон назад, терпеливо, по одной, проглядывая их и стараясь отмести все мешающие мысли, с головой едва не пустой. "Где ты..." Черити показалось, что она слышит этот безнадежно тоскливый вопрос, который задают не потому, что надеются на ответ, а потому, что не могут не задать. Как зовут друг друга во тьме, Как играет прядкою ветер, Как коней распрягли на холме, Как за душу душа в ответе, - пробормотала Черити. С нею порой это случалось, думать стихами, которые не имели продолжения и брались словно из ниоткуда. В дневнике должно быть что-то, в дневнике. Недаром Ада... Ариадна отдала его ей. И не даром так просила прочесть. И недаром там в ивовых зарослях ей привиделась призрачная фигура - Джиллиан Уотсон. Разумеется, любой взрослый смог бы отмахнуться привидевшейся тогда призрачной фигуры. Не видно, не видно из их дома реки, не видно излучины и шепчущих ив. Вон малина видна, и Бонни прошла за забором, ее белый чепчик тоже виден, и гуси вышли из сарайчика... А ив нет, и нет никаких всадников с призрачными копьями. Любой взрослый отмахнулся бы от этого всего с легкостью, и может тогда все пошло бы по-иному. Но Черити не была взрослой, что бы она там себе ни думала, а потому ива и заросли, и указывающая на них пришелица были для нее не менее реальны, чем гуси и малиновые кусты.