Призраки Шафрановых холмов

Не дело бросать дела, крутилось в голове у Венсана Франсуа Анри Жаме в такт перестуку вагонных колес. Не дело бросать дела, не дело бросать дела, не дело... Колеса перестукивались так навязчиво и неотступно, что все время тянуло чем-то перебить - он и перебивал, гоняя своих парней то за выпивкой, то за закуской. Скорее бы уж этот проклятый Де-Мойн, откуда дилижансом им предстояло добираться до трижды проклятого Саутпорта. Если бы дела шли хорошо, Венсан и не подумал бы тащиться в треклятый городишко собственнолично - нужды нет, у него есть кого отправить туда. Но вот незадача, дела словно тоже разом стали прокляты. Обрывались уже казалось бы устоявшиеся прочные связи, одно к одному - неудача к неудаче. А главное, главное, отчего Венсана и насторожило, и, чего уж, напугало - слишком уж легко доставались самые необходимые сведения о последних новостях в городе, куда он ехал. Будто кто удочку закинул да так проваживает, проваживает приманочку, подкормочку подсыпает - где ты, рыбка моя? Чушь! Кому нужно тащить его туда, где он уже был? Венсан вытащил зеркальце и, смотрясь в него, пригладил усы. На морде его, квадратной, с бульдожьей челюстью, подстриженные усы подковкой смотрелись словно скверный грим, но так уж оно есть, оспа, изрывшая его лицо, не давала усам и бороде рости ровно. С бородой так и не получилось, а усы Венсан все же оставил. В купе первого класса - классом ниже Венсан себе ездить уж давно не позволял, - диванчик мягенький, лежи и покачивайся. Парни за дверью, опасаться нечего. Он, Венсан, всегда везучим был - вот и тогда, когда шлепнули старого Акулу, он был далеко, ибо висели к тому времени на нем несколько нехороших делишек, за которые иной городской комитет самообороны и вздернуть мог. Много там тогда слухов ходило - и что вроде город изначально проклят был и название-то ему дали какие-то ашкеназы, по имени не то злого духа, не то ходячего мертвеца, вселяющегося в людей; потом только добропорядочные горожане потребовали переименовать город в пристойное Саутпорт. И Янги Сайдвиндер, вспомнил Венсан, пропал двадцать пять лет назад где-то в тех местах. Сайдвиндер, с которым вместе они немало хлебнули, во Фриско сперва, а там и по всей Калифорнии и дальше. Люди досужие, бывало, усмехались, увидев их вдвоем; чего уж, парочка из них и впрямь вышла странная: сам Венсан здоровяк, шесть с лишним футов, в ранней молодости бычков на отцовской ферме таскал как детей малых, да лицо после оспы такое, что бабам порой доплачивать приходилось, покуда не скумекал, как с ними обращаться, а Янги невысок, хоть и выше других китаез, тонкий и гибкий как хлыст. И бабы на него гроздьями вешались, вот что. И все же Венсану хорошо было с таким напарником. Простаки-то смеялись, а вот те, что в жизни мало-мало понимали - те сразу раскусывали, что они с Сайдвиндером за птицы. И нанимали, и платили хорошо за хорошую работу. И Венсан знал, что иметь за спиной Сайдвиндера означало не бояться удара в спину. Странный китаец был этот Янг. Косу, как тогда все китайцы, не носил, лба не брил, волосы чуть ниже плеч, словно у индейца, связывал кожаным шнурком на макушке, чтобы не мешали. Держался не по-китайски гордо, всегда чуть свысока, да и говорил без китайского цоканья, иной раз неправильно, но слов не коверкал и, коль поправляли его, уже больше ошибок не делал. Другие китайцы во Фриско его не жаловали, своим не считали - а ему и нужды нет. Сидит себе, коли делать нечего, из дерева ножиком вырезает. Или из бумаги складывает всякие занятные штучки; как-то сидели они в одной вонючей гостинице, ждали клиента, а Янг из четвертушки почтовой бумаги сложил зверя навроде лошади, только с рогом на лбу. Он, Венсан, тогда спросил, что за зверь, а Сайдвиндер только усмехнулся, усики тонкие дернулись над губой. И тут-то клиент пожаловал. "После расскажу" - шепнул тогда Янги. Да так и не рассказал, шельма китайская. А в Саутпорт они должны были вместе ехать. К тому времени оба нажрались всякого вольного бродяжничества и искали что-то более постоянное. А тут и хорошая служба подвернулась - про старого англичанина по прозванию Акула говорили, что со своими людьми он всегда был честен и справедлив. Деньжат бы чуток подсобрать, говорил Венсан, и открыть салун с дюжиной шлюх и рулеткой в задней комнате. И Янг улыбался одобрительно. Да, нанимались они к Акуле вдвоем. И поехали бы вдвоем, кабы не объявилось письмецо от дяди Венсана, который в Рочестере собирался заняться делами и которому нужен был помощник. - Я съезжу, посмотрю и тебе дам знать, - сказал тогда Венсан. Дядин адрес он китайцу оставил, в полной уверенности, что Янг не напишет и не подставит его перед богатым родственником, который хоть и был северянином, но недолюбливал цветных. Однако Янги написал - под конец весны, да еще умудрился подгадать, собака китайская, как раз так, что письмо принесли перед завтраком в субботу, когда за столом все собирались. Так что бесцеремонный дядя сграбастал письмо с подноса, на котором ему для пущего форса подавали почту, и принялся читать себе под нос, довольно ворча между предложений о том, что хорошо бы племяннику заиметь такой ровный и разборчивый почерк, каким писал его приятель. Янги кратко писал о том, что устроился неплохо, работа непыльная, но было бы хорошо, если бы и друг приехал посмотреть красивые места вокруг Саутпорта. На этом месте Венсан затаил дыхание: письмо было не то что просьбой - криком о помощи. И надо было знать Сайдвиндера, такое он мог написать разве что будучи в крайнем затруднении. Но дядя на просьбу отпустить Венсана на пару дней принялся насмешничать, говорить о том, что негоже будущему деловому человеку ехать отдыхать об такую горячую пору. И Венсан, зная вздорного дядюшку, который, если что, и наследства мог лишить, никуда не поехал, уверив самого себя, что Сайдвиндер хотел написать лишь то, что и написал. А потом в городе была пальба, и много народу полегло, а Сайдвиндер исчез. Слышно было, рассказывали парни, что китаец в той заварухе был. Вполне возможно, он и порешил всех, да и сам в бега - Венсан помнил, как они во время одного горячего дельца в Линкольн, Нью-Мексико, сражались едва не против целой армии горлорезов, и куда как хорошо знал, чего может стоить Янги в настоящем горячем деле. Стучали, стучали колеса, и не хотелось думать о том, что вредный старикан дядя все равно сдох следующей весной и ничего ему не оставил, так что не стоило и стараться его умасливать. В конечном счете все обернулось к лучшему, и даже дядина деловая крючкотворная наука пригодилась. Теперь с Венсаном считаются, да как еще считаются. Только бы со снами снова ладно стало, а то иной день как ни закроешь глаза, так и видишь то желтого гремучника, изготовившегося к броску, а то того хуже - снова, как после того дельца, индейские оборотни примстятся. И начинается-то одинаково - девчонка, красивая что твой цветочек, улыбается ему и на дерево лезет. И вроде сперва на ней одежда есть, а потом вроде уже и нету. И никогда он не может потом припомнить, какой именно она была, только и помнит что красивая. Залазит эта злая красавица на дерево и начинает травить с него как портняжка в пятницу. И выблевывает все свои внутренности - прямо на Венсана, который вроде и со стороны смотрит на это и в то же время вроде как и под самим деревом стоит. И стоит он весь в крови, в блевоте кровавой, от ужаса трясясь, смотрит, как оборачивается девчонка совой, крылья раскрывает и растет, растет, больше дерева становится, все заполняет собой. На этом месте Венсан и просыпается с бешено колотящимся сердцем. Правда, как письмо пришло от Тин-Пэна, которого ранее Венсан послал в Саутпорт, так и сны на убыль пошли. Подумал про это Венсан, а еще подумал, что Тин-Пэн-то на Янга здорово похож. Кому сказать, на смех поднимут - конечно, скажут, один китаец на другого похож, одна порода. А нет, не только в том дело, что порода одна - похожи, похожи они. Может, оттого и выручил Венсан тогда мальчишку-карманника, которого толпа едва не линчевать собралась, что глянули на него с замурзанной рожицы знакомые глаза. И у Янги, и у Тин-Пэна лица без единой округлости, все резко и остро. Сайдвиндер умел двигаться так, что казался язычком пламени, и умел замирать как камень. И Тин-Пэн так умел. Разве что замечал в нем Венсан некую стертость, будто парень не спешил открываться не только перед другими, но и перед самим собой. Хотя как следует вглядишься, так и заметишь, что и черты у Тин-Пэна помягче, и взгляд "с донышком", как говорится. У Янги-то взгляд был прямой, как ружейный шомпол, и в лице было все для того, чтобы его бояться. Но почему-то Венсану никогда не было с ним страшно, как бывало с иными компаньонами. Задумчивая усмешливость была в Сайдвиндере, но заметить ее можно было только сблизи. Задумчивость и усмешливость, знал Венсан, не опасны. У Тин-Пэна во взгляде Венсан тоже порой замечал эту усмешливость - только была она у парня мягче и горше. Угрюмее. Когда ему передали уже знакомый серебряный доллар со Свободой, Венсан, само собой, справки навел. В их деле без того нельзя, да и не так сложно это было сделать - цирк папаши Гросса был штукой приметной, колесил по всем центральным штатам, один раз и до Нью-Мексико добрался. Мозес Фрост, которого Тин-Пэном прозвали после того, как он в заварухе острой крышкой от жестянки перерезал горло одному неудачнику, пережил нападение индейцев в семь лет, побои добропорядочных горожан в тринадцать, объятия мирового судьи одного из городков в Иллинойсе в четырнадцать и много-много чего еще, судя по тому, что донесли Венсану. Самое странное для Венсана было в том, что парень сам словно и не замечал этого опыта, опыт лишь делал его осмотрительнее, но никоим образом не влиял на того чуть наивного мальчишку, который жил внутри Тин-Пэна, даже когда парень вырос. И вот теперь Тин-Пэн наткнулся на что-то, подвигнувшее его просить помощи. А ведь за годы, что он с Венсаном Жаме рядом, делишек было немало, да не легких. Разберемся, подумал Венсан, засыпая. Стучат, стучат колеса - ближе-ближе становится Саутпорт. *** "Я боюсь спуститься туда, вниз. Боюсь встретиться с тобой взглядом - Джиллиан, Джиллиан! Я только спускаю тебе еду и воду, я знаю, что ты убьешь меня, стоит мне спуститься. Ты убьешь меня - через день, через два, через десять. Такие, как ты, не покоряются. И все же ты моя, теперь моя, Джиллиан. Тихо-тихо, кап-кап. Ты молчишь. Не зовешь на помощь, не проклинаешь меня. Молчишь. Словно уверена, что все равно будет все по-твоему. Молчишь, - как молчала тогда, когда вернулась верхом на чужом гнедом, и руки были в земле и крови. Только я тебя видел, служанке ты на глаза не попалась. Вернулась, переменила платье, посидела в своей комнате с полчаса и вышла бледная, с гладко забраными назад рыжими волосами. Мне приводилось видеть, как идут на бой краснокожие - со смертной пустотой на лицах, смыв, смахнув всякое выражение боли, ненависти и страха. Такая же пустота была на твоем лице, когда ты проверяла затвор своего новенького винчестера. И никогда более я не видел тебя столь прекрасной, как тогда, когда ты с винчестером в руках выходила в закатное солнце. Я в плену, с тех самых пор я в плену у тебя - но я преодолею тебя, я вырвусь, в этот раз я вырвусь от той, к которой стремится душа моя и тело мое. И пусть будет Тьма над городом, пусть будет смерть и станут люди слепы". Зарывается лицом в платье, которое держит в руках, жадно вдыхает его запах - толчками, глотками, широко раздувая ноздри, будто зверь на охоте. Жаль. Очень жаль, но нужно отнести его и спрятать. Спрятать расчетливо, чтобы служанка, как в комнате китаезы убирать будет, непременно нашла. Возвращается, заехав по пути в городок, в лавку и выслушав соображения по поводу пропавшей дочери Уотсона, кивает благодарно, отвечает на вопросы, вопросы задает и совсем уж шепотом произносит "Нечисто что-то с китаезой. Недаром все говорил, что искать дальше по дороге надо - не иначе как близко где-то спрятали". Говорит, губы шевелятся - а голос будто чужой, не свой, и слова не свои, и такая тоска от этого голоса, что хоть в петлю. Возвращается, чувствуя, как горит, горит внутри, полнится слух тысячью злых шепотков - "Сделал все что нужно и ступай! Ступай, ступай! Ступай прочь!" И надо заглушить, забыть, запить... Душа горит - вот оно как бывает! "Запей, запей, милый!" Нежный шепот, касание губ к виску, и тонкие чужие руки открывают бутылку и наклоняют ее над стаканом. Сколько лить - стакан сам скажет. Джиллиан, Джиллиан сама наливает ему выпить - это дорогого стоит. Нет, шалишь, его не прогонят! Жгучая жидкость течет в горло легко, как вода, жадно. Он едва замечает, как пустеет бутылка, старательно запасенная с позапрошлого года - с того самого времени, как стал приходить к нему Хозяин. Бывший хозяин, сказали бы иные - да только разве может человек с акульей хваткой быть бывшим? Голова кружится, он хватается за руку той, что наполняла стакан - и хохочут, хохочут безмолвно темные, черные, погибельные очи. Чужие. *** Виргиния Уотсон бесшумно выскользнула из комнаты слуги, плотнее запахнула шаль. "Ты все сделала правильно, Виргиния..." - дождаться вечера, когда удлинятся тени, поползут по комнате, протянутся, изгоняя свет. Вытянуться на кровати такой же тенью, долгой и черной, дождаться, когда заскользят по телу руки, и будет шептаться хрипловато, выбивая стон, сжимая груди и выкручивая соски, сладко выгибая под прикосновениями все тело. Тени соберутся над нею, и каждая станет ласкать ее изголодавшееся тело. "Ты все сделала верно, Виргиния, все сделала верно, и это твоя награда..." *** Пройти сквозь стену, просочиться - слишком тяжела для эфира, слишком легка для глаз живых. Сын, сынок, где ты? Мы не вольны в поступках, мы, неупокоенные, пленники Холмов, не можем видеть и слышать всего, что желали бы. Не можем быть всюду, где желали бы. И мучений, мучений у нас стократ больше, чем у людей на земле. И песенка, эта песенка, которую поет идущая девчонка-мулатка, - даже ее я не могу не слышать. Нет ушей, которые я могу закрыть, нет глаз, которые могу зажмурить. Мы слух без ушей, мы взгляд без очей. Она не внемлет, не слышит она, Она на меня не глядит, Ей дела нет, что я в земле, Под ивою старой зарыт*. Замолчи!! Это ложь, ложь - ни на миг я не забывала о нем. Любовь моя в злате, сребре и шелках, Толпа женихов у ворот, Любовь моя в злате, сребре и шелках, К убогому не снизойдет. Не слушай ее, Янги, не слушай! И шелк с кудрей, что шелка нежней - Лишь он со мною лежит. А деве нужды нет, что я в земле, Под ивою старой зарыт. Теперь нашему мальчику ничего не грозит, теперь никто не найдет девчонку.