вопросы тактильного восприятия

У Кисока адски болит голова. Он смотрит на тусклый экран телефона (типа чтоб батарея не садилась, но помогает ли это на самом деле?), не с первого раза улавливает изображение, еле переваривает его – и понимает, что ещё слишком рано, чтобы вставать. Кисок плохо спит, но вопреки этому относится ко сну с жадностью, выжимает из ночи и раннего утра всё до последней капли, чтобы проебать это время на сон. Он бесцельно вертится с боку на бок минут, наверное, сорок, а потом психует, отпинывает одеяло к краю кровати – то мягкой пуховой жижей стекает на пол, наполовину оставаясь на углу матраса – и заваливается на спину, растирая глаза большим и указательным пальцами. Длинный выдох Кисока больше похож на тихое затянутое «сссука». Ещё нет даже девяти часов, за окном всё серое, тёмное и холодное – у Кисока вспотевшая спина под футболкой, песок в глазах и пиздецкая муть в желудке. Он долго сидит, вдавливая горячие ступни в холодный пол, поджимает пальцы на ногах, скрипит суставами и упирается руками в матрас позади, не понимая, хочет вставать или нет, да и может ли вообще это сделать. Кисока немного морозит, у него, кажется, жар, и каждый сустав в теле дрожит так, что на месте усидеть сложно. - Заебись, бля. Кисок откидывается на руки, застывает на пару минут, и резко отталкивается – перед глазами всё рябит и темнеет на вязкий затянувшийся миг – и уныло плетётся на кухню. Поправляя съехавшие вниз пижамные штаны, он привычно скользит взглядом по гостиной, по дивану – и вдруг по Сонхве. Сонхва валяется на диване, больше похожий на прибитого к берегу осьминога, в одежде из инстаграма и, кажется, в полнейшем отрубе. Одна его нога, обтянутая отвратительно узкими голубыми джинсами (Кисок, кажется, даже просыпается от осознания этого) закинута на спинку дивана, другая вялым щупальцем валяется на самом диване, и весь Сонхва – пример того, что бабские коктейльчики на пятничных вечеринках до добра не доводят. Кисок режется взглядом о колено, торчащее из дырки – там вокруг лезут толстые джинсовые нитки, наверняка мягкие, но костяшка настолько острая, что ничем не смягчить – промаргивается и останавливается, где стоял, едва не налетев на ебучее кресло-мешок. - Сонхва. Осьминог мычит, и Кисоку на моменте становится интересно, издают ли они такие звуки в диких условиях. Сонхва спит очень чутко, нет ничего удивительного в том, что, пусть и на отходняке, но он отреагировал на кисоков громкий шёпот. Что гораздо важнее – зачем вообще шептать, если пытаешься кого-то разбудить, чувак? У Кисока всегда так с Сонхвой: он сам не понимает, чего от того хочет. Сейчас, например, Сонхва никакущий растекается по дивану, и лучше бы, наверное, принести ему тазик или оставить в покое, но Кисок почему-то сипит снова: - Эй. Сонхва. Сонхва поворачивает голову, приоткрывает глаза, – они у него узкие и заплывшие, с налитыми сероватыми мешками, – сонно промаргиваясь пару раз (на самом деле, Кисок считает каждое движение его век – четыре), и смотрит, подобрав руки, скрестив их зябко на груди. Кисок стоит посреди комнаты, как дебильная безвкусная деталь интерьера, у него взмокшая чёлка, блестящая кожа и пятно под воротом футболки от пота, всё ещё влажное и тёмное. Сонхва втягивает в себя воздух сквозь зубы, как и всегда, когда его что-то не устраивает, медленно опускает со спинки наверняка затёкшую ногу и хрипит: - Верхний ящик, первая полка, левый угол, - а потом подтягивается повыше, устраивая голову на маленькой диванной подушке, и прикрывает глаза. Сонхва у них дежурный по аптечке, дежурный вообще по всему, если честно, и Кисока от осознания этого снова кидает в мысль о том, что Сонхва нифига не детина-переросток, хоть и с явной претензией на это. В конце концов, что Кисок делает для их берлоги? Чем Кисок вообще занимается всю свою грёбаную жизнь, на что он тратит её? Кисок уверен, что не проживает свою жизнь, поэтому слово "трата" стелется горечью по его языку, стекает по пищеводу и вызывает в душе такую муть, что хочется выблевать всё своё естество. Кисок думает, что довольно крут, потому что если он не будет так думать, то погрязнет в мыслях о собственной дерьмовости, в бесконечном чувстве стыда перед родителями, перед друзьями, перед самим собой; погрязнет в самом себе – таком непонятном, то ли никчёмном, то ли… А есть ли вообще другой вариант? Кисок ненавидит свои мысли. Их он тоже хотел бы выблевать, если честно. Может быть, всё дело просто в том, что его невероятно мутит прямо сейчас, пиво стоит где-то между самых лёгких, тянет кислятиной из желудка, засыпанное грудой чипсов. Макконахи говорит как-то: «Твоя жизнь полна ленью, заблуждением, пивом и чипсами,» – и Кисок пересматривает этот сериал пять раз. В уничижительных словах американского актёра он то и дело находит себя – от осознания этого тянет… блевать. Кисок прицыкивает, смотря на апатичного, почти заснувшего Сонхву – чёртов умиротворённый говнюк – и сваливает на кухню, скользя влажными босыми ногами по паркету. Кисок болеет редко, но метко, и почти всегда даже не ясно, как так он умудрился. Он закидывает в себя жаропонижающее, даже не читая рецепт, и запивает почти полной бутылкой воды. Муть в желудке взбалтывается, поднимается с его дна и разносится будто бы по всем внутренностям разом. Кисоку хочется пихнуть в глотку два пальца и хорошенько проблеваться, но он давит в себе гадкую отрыжку со вкусом луковых чипсов и алкоголя, глотает гель от похмелья – густой и безвкусный, похожий на те дни, которые Кисок проводит дома, когда ему не надо на работу – и идёт обратно. Он ненавидит эти дни. Морозит. Хочется завалиться на кровать, укутаться одеялом до кончиков ушей и просто уснуть. Кисок снова проходит мимо Сонхвы – тот дышит ровно, одна рука свисает с дивана, а вторая лежит на груди – похоже, он нехерово перебрал ночью, потому что вот так вот валяться, даже не раздевшись и вряд ли хотя бы умывшись, для него странно. Сонхва этим похож на дамочку, и Кисока это в каком-то извращённом плане прикалывает. Он оборачивается у двери в свою комнату и хмыкает. Сонхва лежит под самой спинкой, почти половина широкого дивана – чтобы каждый Пак Джебом в этом мире смог уместить свою накаченную задницу – свободна, и чёрт его знает, стечение это обстоятельств или говнюк что-то задумал. Может, он на что-то рассчитывал. Например, поваляться на задничном диване Джебома с неким потным, но всё ещё охуенным Чон Кисоком. Кисок кутается в серый мягкий пододеяльник, как ролл из макдональдса – в пит, и вываливается обратно в душную, пропахшую Сонхвой гостиную. У Сонхвы фирменный и очень вонючий гель для душа, отчаянно пытающийся перебить перегар тридцатилетнего мужика и запах ночных танцулек среди потных извивающихся тел малолеток, но прости, детка, это бесполезно. Кисок бормочет себе под нос «вы пытались, всего хорошего, до новых встреч» и плюхается на диван. У Сонхвы тонкий корпус и небольшой зад (в отличие от Джебома – боже, почему Кисока сегодня так тянет на его зад?), поэтому он свободно подкатывается под бок Сонхвы пропотевшим больным роллом, завёрнутым в давненько не стиранное одеяло, с уютным злорадством укладывается прямо на его руку, предвкушая, как через несколько часов она затечёт до колик. Сонхва шумно вздыхает, и Кисок морщится – класс, два взрослых немытых мужика, один с бодунища, другой и прибуханный, и больной, спят вместе. Кисоку от этой упоротой мысли так хорошо, что страшно становится. У Сонхвы на подбородке появляется щетина, он весь пахнет клубом и алкоголем, он мелкий, немного несуразный и совершенно наитупейше неприкасаемый – Кисок закидывает свою руку поперёк его груди, чтобы не свалиться с дивана, и прикрывает глаза. Муть в желудке успокаивается, в груди тоже что-то оседает и утихает. Сонхва шумно дышит, его рот приоткрыт, а лицо немного опухшее – и, вау, Кисок смотрит снизу-вверх, закатывая глаза, пока они не начинают болеть. А потом он опускает взгляд на тощую коленку с мелкими косточками, с аккуратной чашечкой (обычно они у парней массивные, широкие, но у Сонхвы совсем не так, и выглядит это, несмотря ни на что, ни разу не женственно, а просто красиво, до жути красиво), и понимает вдруг, спустя сраных два с половиной года, что Сонхву хочется выебать. Очень.