вопросы тактильного восприятия

Чихо сидит, привалившись к мягкой невысокой спинке барного диванчика, и пролистывает ленту инсты третий раз, ставит лайки туда, куда до этого не ставил, пересматривает чьи-то истории. Хёк опаздывает. Чихо роняет телефон из влажных рук не в первый раз, нагибается, шаря рукой под столом, и когда поднимается – теряется. Чихо смотрит, как Хёк влетает в бар, замирая на пороге и растерянно оглядываясь, – и видит вдруг, как зажимает его где-нибудь в закутке позади стойки, между стеной и дверью для персонала, или в туалете, или где-нибудь ещё поблизости. Он так и зависает, согнувшись и упираясь ладонью в пыльный стол. Вокруг стоит тихий ненавязчивый шум и больше, чем полумрак, Чихо знает Хёка чуть больше, чем не знает совсем, и атмосфера для таких мыслей совсем не располагает. Но Чихо думает их, эти грязные мысли, ворочает в голове, как школьник из набожной семьи, дрочащий под одеялом – понимает, как это всё неправильно и в каком-то смысле отвратительно, но всё равно частью себя наслаждается. Чихо выпрямляется, вскидывая чуть руку, чтобы Хёк заметил. Не то чтобы его вообще что-то располагало к таким мыслям (или кто-то), но Хёк вваливается в бар весь такой запыхавшийся, разгорячённый даже на вид, в огромном бежевом свитере – толстенном, как пить дать – из-под рукавов которого едва ли торчат кончики его пальцев, и у Чихо что-то замыкается внутри, искрит и дымится, и перестаёт работать. Хёк широкими шагами подходит к столику (в самом углу, потому что он заставлен мягкими диванами с обеих сторон, а ещё возле него меньше всего света – только маленькие софиты со сцены, которая сбоку, отсвечивают, и почти ничего не видно; Чихо почему-то казалось, что им не надо видеться), и Чихо снова надвигает кепку чуть ли не по самые веки. Это всё сложно. Чихо не чувствует себя способным принять кого-то так же, как и не чувствует способным себя кому-то посвятить, но его взгляд цепляет Хёка так отвратительно точно и быстро, что Чихо сразу понимает – ждал. Он, блин, ждал, хотя и не понимает, зачем. У него, если честно, поджилки трясутся, и совсем очевидно, что это предвкушение. У Хёка серьёзное лицо и небольшой рот с тонкими губами, которые блестят, наверное, из-за того, что он постоянно их облизывает. Мышцы у него на шее напрягаются от тяжёлого дыхания, кожа взмокшая, она тоже блестит в этом ужасном мутно-синем свете, и Чихо начинает казаться, что он вот-вот сойдёт с ума. Шея у Хёка крепкая, с наверняка жёсткими мышцами и, скорее всего, чуть загрубевшей кожей на подбородке – из-за бритья – и Чихо, вероятно, меньше всего хочет узнать это точно. Он смотрит на Хёка, и ему совсем плевать на его музыку. Хёк мягкий и такой, что его хочется… ну, потрогать. Чихо не то чтобы недотрога, нет, ему совсем не чуждо взаимодействие с людьми, но он никогда не испытывал такого. Чихо никогда не нуждался ни в ком, кроме себя, и ни в чём, кроме музыки. Когда смотришь на Хёка, ты не можешь им насытиться. Хёка хочется видеть снова и снова, постоянно, всегда – поэтому согнутые поджилки Чихо ходят ходуном под столом. Чихо так трусит, что это почти смешно. Он чувствует себя ненастоящим, искусственно живым, как герой стрёмно написанного рассказа: слишком малый объём, чтобы достаточно развить персонажа, достаточно развить сюжет, слишком ограниченный бюджет и слишком ограниченный разум автора. Чихо чувствует себя пустышкой впервые в жизни. «Гений»? Вот уж вряд ли. Хёк грузно плюхается на диван, – кожаная обивка скрипит от движения – оттягивает полосатый бежево-коричневый воротник-стойку, пару раз пытаясь обмахнуть себя им (жилистая шея разрушает хрусталики в глазах Чихо), и упирается в стол локтем. Такой нелепый и очаровательный. Такой красивый, что просто пиздец. Слов нет. У Чихо сердце замирает от взгляда на Хёка, и он сидит, опустив голову и вперив взгляд в столешницу, дышит, но получается так стрёмно, что самому от себя тошно. Чихо абсолютно точно летит куда-то вниз, падает в этого… Дина. - Я не рассчитал время. Почему ты в кепке? Чтобы тебя, бля, не видеть. - У меня взгляд тяжёлый. Хёк смеётся, и это совсем не очаровательно – это настолько замечательно, что вряд ли хоть в каком-нибудь из языков мира есть для этого описание. На самом деле, он смеётся так, будто вот-вот умрёт от удушья, но его голова запрокинута, рот широко раскрыт, его зубы блестят от света, и звук его смеха такой звонкий и чистый, такой искренний, что это больше, чем прекрасно. - Я так не думаю. (а я не думаю, что тебе стоит видеть, как на тебя пялятся) Чихо открывает рот, чтобы ответить ему хоть что-то, а Хёк вскидывает руку, привлекая внимание официанта – рукав съезжает по его предплечью почти до самого локтя – и говорит, как бы между прочим: - У меня есть песня, - поворачивается обратно к Чихо, - и я хочу твой рэп. А потом подпирает подбородок той же рукой, на которой задрался рукав (Чихо чувствует, что у него кружится голова, от Хёка душно). - На самом деле, только он и подойдёт. Хёк перегибается через стол, настолько близко, чтобы нельзя было сделать вид, будто не услышал, и Чихо не совсем уверен, зачем он это делает: чтобы увидеть его лицо или чтобы скрыть своё. - Мне иногда кажется, когда я слушаю тебя, что кроме твоего флоу в мире больше ничего не существует. Хёк тараторит, легко улыбаясь – Чихо слышит улыбку в его голосе. Его плечи тонут в синем полумраке бара, он растекается в своём безразмерном свитере по всему столу, как шерстяная мягкая лужа, и заламывает пальцы, пока говорит (они касаются открытого локтя Чихо). - Он самый лучший, - говорит. И добавляет: - Ты самый лучший. Чихо смотрит на всё это и понимает, что на Хёке его мир сошёлся реальным таким клином.