вопросы тактильного восприятия

Хэсоль под ним привычно худющий, но всё равно какой-то другой. Он больше не кажется мягким и крошечным, и в руках Хёсоба оказывается вдруг длинным и тонким, острым, как иголка. Хёсоб видит, как кожа идёт волнами поверх рёбер, даже в темноте – и привычно не может оторвать глаз. Хэсоль лежит на кровати громадным несуразным остриём и впервые кажется таким опасно заточенным. Он стал сильнее, стал менее уязвимым и более… чужим. Хёсоб жмурится и мотает головой, стараясь отвести наваждение. Он гладит впалый твёрдый живот и смотрит только перед собой, беззвучно шепча: «Не смотри на него, не смотри на него». Он как раз хватается за пряжку чужого ремня, когда: - Мы вроде как расстались, - и это «вроде как» сказано так отвратительно уверенно, что звучит просто-напросто неуместно. «Вроде как» добавляют, когда допускают возможность альтернативы. Хэсоль лежит без очков, сверлит взглядом во лбу Хёсоба дырку и нихуя не допускает (возможно, только вероятность того, что сегодня они переспят, но после таких заявлений это кажется слегка неприятным). Хёсоб останавливается и молчит. Хэсоль добивает: - Это ничего не изменит. Хёсоб смотрит на его член, топорщащий ширинку, смотрит на едва появляющуюся на коже испарину, и ему хочется сказать: «Но тебе же хочется этого». На самом деле, Хэсоль всегда выглядит так, будто ему не хочется ничего, и, возможно, это могло бы больно ранить кого-то, но Хёсоб видит (всегда видел) блеск в его глазах, чувствует лёгкую тряску его тела – от предвкушения – и знает, что бесстрастное лицо Хэсоля – самый громадный обман на всём белом свете. Ха, он так хорошо его знает. Нужно ли кого-то вообще так хорошо знать? Нужно ли сплетаться с кем-то так сильно, врастать в кого-то настолько глубоко, чтобы потом вырвать можно было только вместе с куском самого себя? В соседней комнате кошка спрыгивает откуда-то, и побрякушка на её ошейнике звонко брякает – Хёсоба вдруг отпускает. Всё то ужасное напряжение, сковывавшее его последние две недели, непонятный страх и абсолютно отвратительное, непривычное одиночество. Он улыбается, впервые за вечер осознанно поднимая на Хэсоля взгляд. Их глаза встречаются. И Хёсоб не находит ничего лучше, чем самому отпустить это всё: он выпускает из рук ремень, который до этого сжимал, борясь с собой, и просто ложится на Хэсоля сверху, накрывает его тело своим – так привычно и ново одновременно – и выдыхает ему в шею. Хэсоль дрожит. Хёсоб обожает его дрожь, всегда обожал и никогда не перестанет. - Мне очень жаль, что я не могу отпустить тебя, - говорит. – Прости. Хэсоль молчит какое-то время, напрягается весь и подбирается, так что Хёсоб буквально чувствует, как тело под ним скукоживается – а потом вдруг смеётся негромко и коротко, и когда на затылок Хёсоба ложится тонкая колючая рука с длинными пальцами, ероша короткие, тоже колючие, волосы, он чуть смеётся в ответ. Довольно задушено и принуждённо, потому что смешного в этом нет ничего, потому что он любит Хэсоля не всем сердцем, не всей душой, а всем собой – так до отвратительного просто и грустно, и романтично, и киношно – но всё равно смеётся. - Тебе стоит поработать над этим, Хёсоб-а. - Не хочу, - по-детски бубнит Хёсоб и целует Хэсоля в шею. А потом они лежат так долго-долго, и Хёсоб целует его снова, не в силах остановиться, а единственная мысль, крутящаяся у него в голове, – куда же ещё Хэсоля поцеловать, ведь такого больше не случится, ведь это последний раз, ведь в дальнейшем, если он снова приедет к нему посреди ночи, и даже если Хэсоль откроет, он не сможет накинуться на него, затолкав на кровать. И Хэсоль не будет соскребать с него мокрую от дождя футболку, не будет отвечать на поцелуи своими тонкими губами, так идеально подходящими по форме к губам Хёсоба, и смирно лежать, почти как раньше, он не будет тоже. Хёсоб знает, что не будет опускать взгляд при встрече с ним, это будет делать сам Хэсоль, потому что он слишком эмоционально восприимчивый и слабый для этого. Никто не знает, что иголки легко гнутся и ломаются, потому что они острые, и никому в голову не приходит попытаться их сломать – страшно уколоться. Хэсоль быстро засыпает, так и не убрав руку с затылка Хёсоба, и тот совсем не удивляется, Хэсоль ведь так устаёт. Он слушает его ровное шумное дыхание – потому что тяжело – и чувствует, что даже во сне это тело не может расслабиться, оно жёсткое и чуждое. Мысль о том, что Хэсоль вдруг стал чужим, делает Хёсобу даже больнее, чем факт того, что они больше не вместе. Видимо, их умирающие отношения не операбельны. Хёсоб собирает кусочки себя по кровати, приподнимается на руках над Хэсолем – и смотрит на него в последний раз. Конечно, они ещё увидятся, вероятнее всего, даже не один раз, но вот так он точно видит Хэсоля в последний раз. Даже жаль, что это всё не обернётся примирением, в результате которого их узы стали бы ещё крепче. Мысли Хёсоба коробит и коротит, как старую плёнку, на слове «узы». Он даже не может осознать, как следует, что больше ничего нет. Больше ничего не вернуть. Это конечный конец. Лицо Хэсоля всё ещё самое лучшее и дорогое для Хёсоба, но он выглядит отрезвляюще далёким и – резко – чужим настолько, что на секунду Хёсобу дурнеет. Он шумно и длинно выдыхает, отворачиваясь, а потом вдруг приникает легко к уголку губ Хэсоля. Хэсоль дышит – он живой и настоящий, он замечательный и самый лучший, и теперь он существует в какой-то другой вселенной, в которую Хёсобу никогда и ни за что не попасть. Вау, это так сложно и больно осознавать. Боже. Когда Хёсоб встаёт, у двери его ждёт Наму. Он приседает перед ней на корточки, треплет по голове и бубнит себе под нос: - Теперь эта вечеринка для вас двоих, малышка, - а потом быстро идёт к метро, буквально за минуту промокая до нитки, и иронично думает о том, что, блин, эта вечеринка была самой лучшей в его жизни, что он сожалеет, что он вряд ли с этим справится, и ещё кучу стрёмных неприятных вещей, от которых никак не может отделаться. Хёсобу кажется, будто из него душу вынули.