вопросы тактильного восприятия

Сонхва застывает каменным изваянием, едва дыша. Кисок щипает его раз, второй, потом отпускает, думая, что так будет лучше, но тот вдруг начинает дрожать ещё сильнее, крупно настолько, что видно судороги мышц, ещё немного – и послышится стук зубов. Кисок вылезает из ванны, – с его одежды течёт в три ручья – берёт полотенце и заворачивает Сонхву, как ребёнка, выключая воду. - Ты в порядке? Нет, дебил, он не в порядке, очнись. - Сонхва, иди ко мне, - Кисок проталкивает в глотку каждое слово тяжело и трудно, как через слой желе. Он тянет руку, и Сонхва за неё хватается. Его рука небольшая, пальцы небольшие тоже, но они оборачиваются в судороге вокруг ладони Кисока так, что белеет кожа. Кисоку больно и приятно. Это же Сонхва. Кисок хочет отпустить его руку и придерживать за полотенце, чтобы не провоцировать, но Сонхва не отпускает. Они идут, как на буксире, в комнату, и все звуки, которые их окружают, – разбивающиеся о пол капли, льющиеся с Кисока. Он ступает медленно и осторожно, чтобы не поскользнуться, Сонхва идёт следом, и несмотря на прогрессирующий пиздец ситуации, больше всего Кисоку хочется обернуться и посмотреть на него. Когда они подходят к кровати, Сонхва куклой валится поперёк, всё ещё смотря куда-то в себя, и Кисок нависает сверху, потому что его рука утягивается за ним, как цепь за якорем. - Укладывайся, - гремит он, и Сонхва вдруг переводит взгляд в ответ. Он неожиданно выглядит каким-то несчастным и брошенным, из-за этого Кисок не знает, как ему поступить. Он не понимает, что Сонхве нужно: побыть одному или не оставаться в одиночестве. - Я не могу тебя отпустить. - Тебя в армии не учили от судорог избавляться? - Кисок пытается пошутить, но звучит это почему-то, как упрёк, и он пугается того, что Сонхва сейчас замкнётся ещё больше. Его состояние похоже на шок. Класс, Кисок, очень круто, молодец. Его жажда прикосновений – всего лишь акт лелеяния эгоизма и последствие того, что в какой-то момент родительское воспитание пошло по пизде. В какой-то момент Кисок стал творить такую срань, за которую даже родители любить нормально не могли. Кисок просто-напросто большой недолюбленный ребёнок, а у Сонхвы внутри, в голове, бурлит странная болезнь, выходы и последствия которой непонятны, за его плечами наверняка какая-то мегапечальная история, которую Кисок даже знать не хочет. Он снова возвращается к мысли, что Сонхву хочется просто любить. И, видимо, это не прихоть. - Мне просто не хочется, - Сонхва роняет это тише, чем шумит постельное бельё, когда Кисок падает рядом. - Мне не хочется, твоя рука... не противная. - Вау, спасибо. - Тебе стоит раздеться, - Кисок уже собирается всё испортить, но Сонхва поворачивает голову в его сторону, елозя мокрыми волосами по покрывалу, и договаривает, - простынешь. Кисок не знает, что сказать, но ему это кажется неправильным. Сонхву хочется до искр перед глазами трогать, любить и держать у себя в сердце – и трахнуть, конечно, тоже, но, блин. Не так. Кисок скользит по нему взглядом, – он надеется, что нейтральным – Сонхва плоский и поджарый, он мало жрёт и ходит в зал с компашкой, и Кисока почти уносит в мысли о том, что ему такое вообще не сдалось, а потом его взгляд спотыкается о всё ещё стоящий член. Блять. - Если я разденусь... - всё пойдёт не так, хочет сказать он. Давай же, скажи, так не должно быть. С Сонхвой классно жить, и смотреть телек, и завтракать, и спать – нельзя это портить. Но Кисок садится на кровати, – их руки еле-еле расцепляются, остаются красноватые следы и тянущая боль – на ходу стягивая с себя футболку. Спину и живот обдаёт холодом – Сонхва смотрит. На самом деле, там и смотреть-то не на что, Кисок обычный, а если он садится, то на животе собираются небольшие складочки (тонкий жирок и кожа), но Сонхва пялится, и на его лице отчётливо виден интерес, который Кисоку не хочется спутать с желанием, поэтому он старается не думать. Ему хочется. Очень. Сделать хоть что-то. - Хочешь, я всё сделаю. Глаза Сонхвы сверкают заведённо, и он заторможенно выдаёт: - Не знаю... Это же что-то изменит между нами? - Всё и так изменилось, не заставляй меня это произносить, я не смогу. Сонхва приподнимается на локтях, переползает к изголовью кровати и раскидывает руки и ноги в стороны. На мгновение Кисоку кажется, что он сейчас пойдёт отсюда далеко и надолго, но Сонхва смотрит, его рот приоткрыт, а блестящий, выглядящий тёмным в ночном мраке язык скользит кончиком по кромке зубов. Его стоящий член оттягивает полотенце и виднеется между разведённых ног, а ступни подрагивают, боже... Кисоку кажется, что он сходит с ума. Ему лет с десяти ничего не казалось очаровательным, а Сонхве за тридцать, у него небритые ноги с тёмными волосами, крепкие сухие бёдра и поджимающиеся яйца, прикрытые махровой тканью полотенца. Кисок находит это всё страшно возбуждающим и иррационально очаровательным – у Сонхвы дрожат ступни! – и просто не понимает, какого чёрта произошло с его жизнью. Какого чёрта происходило с ним всё то время, которое он считал, что живёт? Он дотрагивается до подъёма Сонхвы, – синие вены лежат под тонкой кожей, будто пытаясь выбраться наружу – и тот вдруг стонет. Несдержанно и с надрывом, и Кисок понимает, что Сонхва дрожал не от страха. Боже, он такой чувствительный. - Ты сумасшедший. - Это ты долго думаешь, я не шестнадцатилетняя девочка, - хрипит Сонхва и откидывает край полотенца. Кисоку хочется рассмеяться, потому что течёт с Сонхвы реально так, будто ему шестнадцать. Кисок ухмыляется, посылая всё нахер, и наклоняется, закидывая ногу Сонхвы, которую держал, себе на плечо. Конечно, он берёт у Сонхвы в рот. Член горячо ложится на язык, твёрдый и пряный, с кожей даже тоньше, чем у Сонхвы на теле, так что чувствуется каждая венка и каждый толчок крови в ней. Сонхва к Кисоку не прикасается, только дышит громко, на грани стонов, задушенно впихивает в себя воздух, выдыхает его с хрипом. Кисок старается не лезть к его телу больше, чем необходимо, потому что Сонхва совершенно точно ебанутый и с ним страшно сделать что-то не то. Сейчас его глаза блестяще смотрят куда-то сквозь Кисока, далеко-далеко, и, видимо, он вообще где-то не здесь. Кисок выпускает член изо рта, утирая губы, смотрит секунду, а потом встаёт на четвереньки, расставив руки по обе стороны от талии Сонхвы (колени в мокрых джинсах упираются, продавливая матрас, наверняка всё постельное бельё мокрое). Сонхва на вкус чистый и почти сладкий, и Кисок из-за этого чувствует себя извращенцем. Он снова берёт в рот, заглатывает до основания, расслабляя горло, и начинает елозить туда-сюда, рассматривая тело Сонхвы. У него светлая мягкая кожа, тонкие кости и красивые тёмные соски. Кожа идёт мурашками (у Кисока тоже), потому что они оба разгоряченные после душа, внутри всё кипит и клокочет, а в спальне свежо и проветрено. Кисок рассматривает крупные мурашки на животе Сонхвы, бегает от его груди к бёдрам, уставляется на подбородок на несколько секунд, оставляя член в глотке, а потом выпускает его, втягивая щёки, и смотрит Сонхве в глаза. Тот как-то растерянно выдыхает: - Хён... - и кончает себе на живот. Иисусе, какая жесть. Кисок поддевает полотенце, валяющееся на его половине кровати, роняет его Сонхве на живот – вытрись – и заваливается рядом, пролезая под одеяло. Сонхва суетится снаружи несколько минут, а потом кидает Кисоку в лицо шорты с футболкой. Кисок открывает глаза. Сам говнюк уже одетый в пижамное, а в глаза ему почему-то смотреть стыдно. Кисок ложится рядом, хватается за бок Сонхвы: кладёт пальцы аккурат в изгиб, расслабляется и повисает ладонью на чужом теле. Сонхва почти не напрягается в ответ – дёргается только от неожиданности – и от этого становится совсем спокойно. Он заводит руку чуть назад и скользит своими пальцами по пальцам Кисока – секунд десять, не дольше, но этого хватает. Кисок просирает своё сердце точно так, как говорила мать: тупо и в постели.