вопросы тактильного восприятия

Хёсоб пропихивает между губ промокшую, уже короткую сигарету. Это прикол такой с постоянным дождём? Ему кажется, что он застрял на одном месте: в тихой тёмной квартире Хэсоля, с его пастельными тонами и вечно скомканным светло-жёлтым пледом. У него не получается отпустить, а может, он просто не хочет – это не имеет значения. Для Хёсоба уже ничего не имеет значения. Он так глупо и скоротечно потух. Хёсобу и самому казалось, что в нём больше жажды к жизни, к музыке, но оказалось, что всё, до чего он был по-настоящему жаден, это угловатый сутулый Хэсоль, ложащийся спать не раньше шести утра и бормочущий глупости. Холодный Хэсоль с дико горячим сердцем. - Ну бляяять. Хёсоб задирает голову, подставляя лицо холодному ноябрьскому дождю. Ему настолько холодно, что дрожат даже губы, наверняка он заболеет, но – блин, внутри так пусто. Отвратительное чувство. Хёсоб никогда не думал, что сможет стать таким пустым. Он выкидывает сигарету в глубокий ручей между дорогой и бордюром, провожает её унылым несмыслящим взглядом и разворачивается, зажимаясь в угол кофейни. Хёсоб пытается прийти в себя почти месяц. За это время он записывает сопливый ост к дораме, который даже появляется в чарте, но ему плевать. (раньше Хёсоб отслеживал свои новые песни каждый день) Он перекатывает в руке стаканчик с американо. Стаканчик прозрачный, американо – холодный. В нём плавают крупные кубики льда. Хёсоб смотрит на это, и его тошнит. Он очень замёрз, и американо он взял только потому, что снова думал о Хэсоле. Хёсоб похож на брошенного щенка: челка мокрыми сосульками облепляет лоб, худые пальцы дрожат, а глаза такие несчастные, что просто пиздец. Он ставит стаканчик перед собой, кладёт подбородок на руки, приваливаясь грудью к столу. Говорит: - Я ненавижу тебя. Хёсоб и правда ненавидит чёртов холодный американо. - Настолько ненавижу, что не могу перестать думать. Зелёная трубочка «Старбакса» смотрит почти надменно, и Хёсоба это почти раздражает – а потом вибрирует телефон. Вообще-то вибрация – уже прогресс. Первые несколько дней Хёсоб о телефоне даже не вспоминал, но потом к нему приехал менеджер, притащив за собой Юнсона с Джехо, которые почти в один голос наговорили всякой херни о том, что есть дела поважнее личной жизни, и даже если они для него ничего не значат, то можно хотя бы отвечать на звонки. - Не можно, а нужно. - Хён, я понял. Юнсон снял очки и потёр веки. - Ты совсем не в порядке, да? - Ага... Менеджер слился почти сразу, но хёны остались, приготовили Хёсобу пожрать, рассказали всякого разного – он даже почти влился в диалог. С кем-то было проще это если не пережить, то хотя бы выкинуть из головы. В конце концов, Хёсоб почти такой же простой, как монета, а ещё он не зацикленный придурок. Просто Хэсоль забрал его сердце, а другого у Хёсоба, к сожалению, нет. На пороге Джехо обернулся – вау, он побрился, Хёсоб только заметил – и быстро проговорил: - Хэсоль ушёл из компании. Тогда Хёсоб не испытал ничего, кроме абсолютного облегчения, и это было прекрасно. Прошло почти три недели, и он всё ещё думает о Хэсоле. Может, Хёсоб и не зацикленный придурок, но у него явные проблемы с движением вперёд. В ка-токе ему пишет Хёк. "у нас для тебя кое-что есть вали домой хватит страдать" Наверху светится аватарка беседы их крю, но пишет почему-то именно Хёк. Номер два в личном топе зацикленностей Хёсоба. Ему больше всех надо, что ли? Дней пять назад Хёсоб всё-таки выволокся в клуб, надрался там, вышел с Хёком покурить и вдруг поцеловал его. У Хёка красивые губы, блестящие и тонкие, а ещё, как оказалось, влажные и мягкие, но Хёсоб не уверен, что ему вообще хотелось бы об этом когда-либо узнать. Они и не целовались особо, скорее с нажимом чмокнулись. Хёсоб, наверное, пытался осознать, что у других людей – не только, блин, у Хэсоля – тоже есть губы. Которые можно целовать. Почему это должны были быть губы Хёка? Почему он их не спрятал? Они просто сделали вид, что ничего не было, но от этого оно не перестало существовать. Хёсоб верит: всё, что существует, имеет своё значение. И обязательно даёт о себе знать. Он заволакивается домой, оставив грёбаный надменный американо на столике в кофейне, потому что одну надменную задницу он уже притащил в этот дом. Квартира встречает его темнотой и духотой – слава богу, а то Хёсоб дико замёрз. Дую он отвёз к сестре, потому что просто не в состоянии сейчас заботиться о ком-то, даже о себе. Хёсоб скользит мокрыми носками по паркету к ванной, чтобы закинуть вещи в стирку, раздевается прямо там – в дверь звонят как раз тогда, когда он расстёгивает пуговицу на джинсах. Хёсоб не ждал этих дебилов так быстро. Он открывает дверь, не потрудившись одеться, потому что его буйные озабоченные друзья (он самый буйный и озабоченный из них всех) вряд ли станут спокойно дожидаться. Вопреки всем ожиданиями за дверью стоит один Сынхён. Он худющий, низкий и нелепый, в сухой оранжевой толстовке – видимо, приехал на машине – и черты его лица острее, чем что-либо другое. - Ты один? - Хёсоб оглядывает лестничную клетку. - Ага, они сказали, что мне всё равно нечем заняться, лучше с тобой посидеть. - Мне не пять. Сынхён протискивается между Хёсобом и дверью, наступая на пятки кед и стягивая их. - Тебе три, я в курсе. Так вот, по пути я кое о чём подумал... Хёсоб разворачивается – ему вдруг становится интересно. Сынхён шарит в модной небольшой сумке, надетой через плечо, шикает и протягивает конверт. В конверте лежат два билета в Японию. Хёсоб тупо смотрит на Сынхёна, потирая бумагу пальцем. - Их тут два. - Ты всё ещё придурок, - Сынхён тыкает в него пальцем. - Мне всё ещё нужно с тобой сидеть, - и себе в грудь тыкает тоже. Речь Сынхёна забавна в своей отрывистости, кажется, будто он продумывает каждое предложение. Или будто бы ему не хватает воздуха. Сынхён похож на милую маленькую рыбку. - Бля, Сынхён-а... Может быть, Хёсоб и готов был к вечеринке (если честно, он скорее был готов напиться до беспамятства, чтобы перестать думать вообще о чём-либо и наконец отпустить себя), но к поездке куда-то там... Ему даже из комнаты чаще всего выходить не хочется. Сынхён будто мысли читает, вклинивается в них своим острым тихим голосом: - Ты почти месяц себя вообще не контролируешь. Соберись уже, - он скрещивает руки на груди и решительно припечатывает, - хён. «Хён» посещает их разговоры офигеть как редко, и этот порыв Хёсоб оценивает. Он трёт влажный затылок, думает ещё всего секунду – о том, что хочет перестать уже думать, и немного – что с Хэсолем, видимо, он вообще мозгами не работал, раз теперь только и делает, что размышляет – и спрашивает: - Во сколько вылет? - Через четыре часа. Неважно выглядишь. Ты шлялся под дождём? Хёсоб ухмыляется, ловя слабый отблеск веселья. - Ага, и очень-очень много курил. - Я чувствую, - Сынхён морщит нос (боже, этот тонсен такой милашка). - Вали в душ и собираться. Уже сквозь шум воды Хёсоб слышит приглушённый оклик: - Хён! Где у тебя лекарства? И его сердце вдруг пронзает совершенно неожиданным жаром от этой заботы.