вопросы тактильного восприятия

Чихо ныряет в ту самую комнатку, разом выкидывая из головы всё. У него остаются только голые чувства – те самые, с которыми он писал этот текст – и толика профессионализма, которую из его организма не вытравить ничем. Это гораздо важнее водоворота мыслей, которые обычно роятся в голове и только мешают в такие моменты. За стекло Чихо не смотрит – поворачивается боком, ничего перед собой не видя, смотря в никуда. Он чувствует себя так, будто собирается признаться: вот, вот прямо сейчас я просто возьму и скажу это. Хёк отсчитывает за стеклом: – Раз, два, три. И Чихо снова отпускает себя, ещё больше, чем до этого. Он не то чтобы прямо записывается, скорее просто рассказывает о своих мыслях. Его текст пошлый и бесстыдный, очень интимный и грязный. Чихо выталкивает эту грязь из своего рта в микрофон, позволяя донести её до целой кучи людей. Но если честно (в этом нет ничего профессионального, но ему даже не стыдно, он влюблён), ему хочется сказать это только одному единственному человеку. Нос касается мягкого щитка у микрофона, потому что с каждым словом Чихо придвигается к нему всё ближе, а слова получаются всё более тяжёлыми. Эти жалкие полминуты – или сколько он там читает? – растягиваются на целую маленькую вечность. Экран телефона кажется раздражающе ярким и совсем ненужным, потому что к последней строчке Чихо понимает, что даже не смотрел туда. Он запросто мог напутать слова, поэтому какой-то частью себя он думает о том, что обязательно нужно переслушать это безобразие, как только он выйдет. Практически выплёвывая последнюю фразу, Чихо на ходу убирает телефон и вцепляется пальцами в наушники, начиная медленно разводить их в стороны. «Мне заехать за тобой, или ты приедешь ко мне?» Текст остаётся на его языке чем-то противным и вязким, похожим на слюну с похмелья – хочется сплюнуть и запить. Чихо бросает взгляд исподлобья на звуковика, и тот просто показывает палец вверх. Перезаписывать совсем не хочется, Чихо вообще кажется, что он к этому тексту никогда больше не вернётся, потому что это слишком. Он даже не представляет, что будет делать, если они решат выступать с этой песней. Может, он читал что-то и похуже со сцены, но сейчас отчаянно не может этого вспомнить. Этот текст ему точно не вытянуть прилюдно, потому что раньше, читая о чём-то грязном или, по крайней мере, неоднозначном, Чихо не представлял никого конкретного. Но накидывая в заметках телефона этот текст, развалившись поздно ночью в кресле в студии, он думал о конкретном человеке: думал о руках Хёка, постоянно закрытых до середины ладони разными свитерами и рубашками, думал о куче одежды на Хёке, которую было бы так сложно, но возбуждающе снимать с него, о его голосе и коже, которая выглядит, будто свежий бисквит – мягкой и сладкой на вкус. О каждой нелепой складочке, которая есть у него на сгибах локтя и на шее, о лишней коже на подбородке, потому что Хёк не придурок и, слава богам, не айдол, ему не нужно весить пятьдесят семь килограмм и носить дурацкие стельки, как обычно приходится парням его комплекции. Чихо думал обо всём этом, о том, что он влюбился сначала в музыканта, а потом и в человека – а они оказались одним и тем же… Хёк смотрит на него, не отводя взгляда и практически не моргая. Стоит Чихо взяться за ручку двери, как он видит через стекло упёршегося в собственные колени локтями Хёка, приложившего к лицу ладони, сомкнутые будто в молебном жесте. Чихо подходит к кулеру, вминая пластиковый стаканчик в маленький поручень с такой силой, что тот почти перегибается пополам. Он смачивает горло, слишком громко глотая – получается неловко – и спрашивает, не оборачиваясь: – Ну как? Только когда Чихо всё-таки поворачивается, выбрасывая пустой, смятый стакан в мусорное ведро, Хёк отвечает: – Круче, чем могло бы быть. И решительно добавляет, начиная вставать с дивана: – Я хочу доделать её сегодня. Чихо кивает. – Давай сначала переслушаем рэп, - говорит он, протягивая руку к ещё одному стаканчику. С этим получается как-то аккуратней. Из колонок раздаётся маленький кусочек дропа, после которого должен начать Чихо, а потом он читает. Краем глаза Чихо замечает, как Хёк качает головой в такт, но внимание на этом не заостряет, пытаясь выслушать ляпы. – Всё зашибись, - говорит Хёк, едва запись обрывается. – С окончательной аранжировкой будет совсем охуенно. Чихо снова кивает. Уже ступая в комнату звукозаписи, Хёк бросает сумбурное: – Конец хука и начало твоей партии можно наложить. О, это хорошо. Чихо так и говорит: – Шааришь. Хёк хмыкает и сваливает. Когда пластиковая дверь с глухим звуком закрывается, Чихо не испытывает того же напряжения и угнетения, что до этого. Хёк за стеклом снова надевает наушники (те же, что были на Чихо), приближает свой рот почти вплотную к микрофону (к тому же, в который утыкался Чихо, чуть сгорбившись при записи) и что-то говорит звуковику, шарясь в своём телефоне. Он не знает, стоит ему уйти или остаться. Хёк не похож на человека, которому очень нравится тусоваться, но, с другой стороны, Чихо не раз видел его навеселе в клубах, где собирались их общие (и не очень) знакомые, к тому же, новые песни принято обмывать. Наверное. Так что Чихо присаживается на диван, думая придержать своё, ещё даже в его собственной голове не оформившееся предложение до того момента, когда запись действительно будет закончена. Ближе к концу записи Чихо понимает, что всё это время неосознанно копировал жест Хёка – тоже прижал сомкнутые ладони к лицу. Его губы высохли и разогрелись, по ним до сих пор проходила лёгкая вибрация, похожая на ту, что бывает в затёкшей руке или ноге. Хёк повторяет свой хук (это слышно через колонки), и Чихо тоже качает головой в такт. Больше, чем слушать хорошие песни, он любит их создавать, и в этом Хёк хорош настолько, что, наверное, если бы Чихо поставили перед выбором: жить, зная, что талант Хёка бессмысленно прозябает, или умереть, подарив ему жизнь исполнителя, он бы не задумываясь умер. Ему так нравится музыкант Дин. Финал песни вклинивается в вялые, разморенные хорошей работой и глубокой влюблённостью мысли Чихо с такой силой, с которой раскраивает череп сверло дрели. «Я больше не ищу любви», - поёт Хёк, и Чихо растерянно вскидывается, не ожидая этого. Он уверен, что Хёк отправлял текст по почте, и там точно такого не было. Чихо поднимает на него взгляд – и Хёк смотрит в ответ. (это гораздо серьёзнее любой, даже самой тёмной бездны) «Я больше не ищу любви» застревает в ушах Чихо, как будто он оглох, но вместо тишины слышит теперь только эту фразу. Он выходит подышать, надеясь, что это не выглядит странно, и остаётся там до самого конца, просто смотря в сияющую темноту вечернего Сеула. Плевать, даже если в его подаче были какие-то косяки, Чихо настолько припечатало этой фразой, что он даже ничего не заметил. Этого не было в тексте. Когда Хёк это добавил? И почему он так смотрел? Это было охуеть как интимно, может, в чём-то даже интимнее того, о чём говорил Чихо. Наверное, если переносить текст песни на конкретного человека, то многое покажется интимным, и, на самом деле, собственный текст смущал Чихо больше поэтому, нежели из-за всех этих сексуальных метафор (и не очень), которые он умудрился туда запихнуть. Хёк смотрел на него – поэтому он, конечно же, перевёл его слова на себя. Это было бы похоже на признание, если бы не было обычной, просто слишком хорошо структурно выстроенной песней. Чихо неожиданно хочется закурить. Он стоит так ещё какое-то время, чувствуя зуд в лёгких, которым почему-то хочется курева, в губах и руках, которым тоже хочется чего-то, и в сердце, которому хочется кое-чего абсолютно определённого. Хёк выходит спустя какое-то время – наверняка он опять что-то там перепевал. Чихо оборачивается и провожает его взглядом до места рядом с собой. Хёк тут же закуривает – пачка сигарет болтается в нагрудном кармане его расстёгнутой широкой рубашки в клетку. Как только от сигареты разлетается дым, Чихо поражается тому, что совсем недавно сам жуть как хотел закурить. – Что ты там всё время переделываешь? – начинает он, пытаясь замаскировать свой побег под нежелание ждать. – Пытаюсь сделать результат максимально похожим на то, что у меня в голове, - Хёк успевает сделать несколько неглубоких затяжек, пока говорит. Дым окутывает их облаком тёмно-серого, негустого тумана за это время. – Что же тогда крутится в твоей голове, - бурчит в ответ Чихо, чувствуя приятную усталость и даже какую-то леность. Его настроение так поразительно меняется в присутствии Хёка, что становится и смешно, и неудобно. – Один вопрос, - говорит Хёк. – Крутится, - он вдавливает окурок в перила лестницы и выкидывает его куда-то в траву. – М? – Заедешь за мной, или мне приехать к тебе? Сквозь дым Чихо почему-то читает по его губам «хочу поцеловать тебя», хотя слышит явно не это. Хёк смотрит на него из-под козырька своей кепки, весь такой обычный и привычный, хотя всё ещё потрясающий и удивительный. И ещё смелый. Его широкая грудь под белой майкой ходит ходуном, хотя только что он спокойно курил – а теперь вот выглядит так, будто бегал. Чихо разгоняет остатки дыма между ними ладонью, смотрит на губы Хёка ещё раз – но они говорят всё то же. И вдруг он понимает, что всё это время абсолютно ничего не мешало ему так поступить.