Чёрное и белое

      

В твоих глазах ад, Так позволь же своим демонам танцевать с моими. Давай померимся шрамами, И я увижу, кому действительно было хуже. New Years Day — Suffer

      Некоторые события слишком хорошо приживаются в сознании. Они как паразитирующие черви — только вначале отторгаются организмом, а потом постепенно входят в спорный со всех точек зрения симбиоз. Разница в том, что от гельминтов можно избавиться; от мыслей — нет. Даже приглушённые и лишённые надрывности, они всё равно плавают где-то на поверхности, находят отражение в подсознании и изнывающе постанывают, когда дёргают определённый нерв. Одна точка соприкосновения — и чрезмерная эмоциональность расцветает на месте умершей от засухи равнине сознания.       Джейд пока не успевает обнаружить, от чего прошибает её «нерв», но констатирует факт: события в Александрии относятся к тем, что приживаются как родные. Дерьмовые события, истощившие  её до самого основания, укладываются в поразительно ровные стопки постфактум структурированных умозаключений, для которых в голове и места оказывается предостаточно, и к хаосу они не приводят. Это интересный эффект, которым удаётся в полной мере проникнуться уже по возвращению в Святилище.       База Спасителей даже в солнечных лучах похожа на заведение со спорной репутацией, вроде тюрьмы или на худой конец исправительной колонии. Ха, ирония — по сути для Джейд это и есть исправительная колония, только вот совсем не ясно, в какую сторону её меняют. Закономерный этап «изменений» по прибытии протекает в слабом алкогольном тумане: одна из жён Нигана, милая и относительно здравомыслящая Таня, на которую повесили все хлопоты, имеет неосторожность засветиться в поле зрения с бокалами то ли бальзама, то ли вина — на вид скорее вино, но вкус слишком терпкий и травянистый.       Джейд нужно смочить горло, и это отличное оправдание, почему она осушает поочерёдно сразу два бокала, пока Таня не пресекает внезапно раскочегарившийся алкоголизм, порекомендовав сначала разобраться с делами и пообещав, что как только они закончат, она лично вручит Джейд целую бутылку этого странного высокоградусного пойла. Это обнадёживает. Бывают такие ситуации, когда больше всего ты мечтаешь нажраться до потери сознания, и это — одна из них.       Только, наверное, на энергичности мысли об алкоголе удаётся пережить нудную и вдвойне унизительную примерку однообразно чёрных шмоток. Джейд с грустной идентичностью раз за разом глядит на своё отражение с сочувствием, мол «как это ты, милочка, до такого докатилась», и прекрасно понимает, что ни одно платье не изменит плачевности собственного вида. Дело не в одежде. Только вот Таня, кажется, этого совсем не понимает — больно уж старается что-то там подобрать, чтобы «сидело идеально». Её метания и придирчивые взгляды, которым позавидует любой стилист, вызывают два чувства: недоумение и чувство вины. Сложно сказать, зачем так стараться. Неужели не очевидно, что если морально истощённого и физически исполосованного шрамами человека завернуть в красивую обёртку, он не станет моделью уровня «Голливуд»?       В конечном итоге, это вроде бы понимает и Таня, предложив остановиться на платье с короткими, как у футболки, рукавами, нелепыми овальными вырезами на спине и груди, и до безобразия тесной юбкой. Цитируя этого гуру моды дословно: «Меньшее из зол. Определённо». Джейд, у которой за всё время мучений во благо «красоты» разнылось плечо, кривит губы в улыбке и принимает это за разрешение наконец-то присосаться к бутылке с выпивкой.       Иногда она ненавидит себя за свою наивность и особенно за то, что постоянно считает, будто худшее уже позади. Таня с виноватой, чуть дрогнувшей улыбкой передаёт её в руки кого-то ещё.       Её разодели и посадили на цепь. И, прежде чем кто-то углядит в этом метафору — цепь, застопорённая сразу двумя замками, вполне реальна. Она ржавая, чертовски тяжёлая и ужасающе грохочет по малейшем движении. От неё болит шея и самолюбие. В этой металлической чертовке ровно восемнадцать крупных звеньев, переходящих в такой же металлический ошейник, стискивающий горло на порядок сильнее, чем следовало бы. По другую сторону этой идиллии — штырь, вкрученный в пол, и первый замок. Второй — совсем крошечный — прохлаждается под волосами, на ошейнике, и о его существовании Джейд узнала совсем недавно.       Но стоит быть более последовательной: установка «мечта извращенца» не единственное, чем могут похвастаться апартаменты. О да, ей выделили целую комнату, походящую на номер в придорожном хостеле своими размерами и внешним видом. Всё здесь какое-то нелепое, неуютное, угнетающее. Заправленная по всем требованиям порядка кровать придвинута почти вплотную к окну — видимо, так пытались выиграть немного пространства, но особо в этом не преуспели: комната слишком маленькая и её габаритов с трудом хватает на вышеупомянутую кровать, неподходяще большой шкаф и одинокий стул, сиротливо забытый прямо посередине противоположной от Джейд стены. На потолке — плафон, столь типичная лампа для всех дешманских мотелей, в которой, кажется, кто-то даже умер героической смертью — при включенном свете различимы силуэты то ли мелких бабочек, то ли гнездо моли.       Одним словом, до бальзама добраться так и не удалось.       Здесь довольно душно, даже принимая во внимание факт, что на полу властвует сквозняк. Скорее всего, такое впечатление создаёт щекочущая нос пыль, что в солнечные дни  не просто летает в воздухе, а устраивает в нём массовые военные побоища — движение этих крошечных частичек завораживает, но лишь от невыносимой скуки, которой Джейд преисполнена. Ради справедливости: это не совсем скука. Скорее что-то такое тоскливое, скребущееся в костях и похожее на бесцельность. Всё слишком быстро обесценивается: мир снаружи начинает казаться чем-то переоцененным и недосягаемым, а территория комнаты превращается во что-то, напоминающее место погребения. Такое чувство бывает у людей в депрессии — они лежат на кровати, смотрят в потолок, и, обнаружив в нём трещину, думают только о том, что через пару лет (или пару десятков лет) умрут, глядя всё в ту же чернеющую линию в побелке. Они за это время выгорят, истратят себя, а трещина останется всё той же. Может быть, станет немного больше и над головами пересечёт всю комнату.       Джейд снова и снова оглядывает потолок — люди её круга назвали бы это навязчивой мыслью —  но его гладь подозрительно хорошо сохранилась (что, впрочем, не отменяет депрессивных ощущений, когда задаешься вопросом, кто сидел на цепи в этой комнате раньше и что с ним стало). Скорее всего, тот бедняга — или счастливчик, тут уж как посмотреть — уже давно мёртв, а комната всё та же. Вон даже ни одной трещины на потолке.       Одиночество вполне систематически, но не вполне успешно, сглаживают два человека: Арат и Чарли. Первая, наверняка имея соответствующий приказ, носится с Джейд как с пленником из числа элитных: раз в день притаскивает еду и организует вылазки до ванной комнаты, пристёгивает обратно, после чего раза с три проверяет надёжность цепи и конструкции в целом. Она ограничивается по большей степени жестами и каменным выражением лица, но даже без этого очевидно, что Арат не очень по душе такая возня. Второй, Чарли, приходящий контролировать заживление ожога… С ним всё настолько сложно и щекотливо, что Нигану стоит похлопать: этот засранец не стал отправлять Эмметта, с которым Джейд не только чувствовала себя в своей тарелке, но и могла бы получить какую-то информацию о творящемся снаружи её комнаты-клетки.       К вашим услугам только второй врач Спасителей, мэм, закатите губу обратно и вспомните, с кем вы имеете дело.       Чарли ведёт себя сдержанно и постоянно отводит взгляд, но ни намёка на извинение или сожаление воспроизводить не торопится. Джейд же не спешит устраивать сцен, но глубоко внутри её грызёт обида — из-за этого человека ей как поросенку поставили клеймо, которое он же теперь и пытается залечить. Беспощадная странность ситуации, возведённая в абсолют.       Непродолжительные встречи с медиком проходят в таком же молчании, как и стабильные визиты Арат. Тишина становится чем-то большим, чем просто спутник, и в какие-то моменты наведывается тревожная мысль, а удастся ли потом вернуться в поток шумного мира снаружи. В такие периоды Джейд сдавленно смеётся, поскольку идея говорить с самой собой о себе же кажется ей до одури странной, а необходимость ощутить звучание чего бы то ни было становится первостепенной.       По ночам ей нравится прикидывать, как быстро в подобных условиях разовьётся шизофрения, приправленная симптомами клинического безумия. Как можно заметить, дни проходят крайне продуктивно.       Наверное, всё дело в том, что она перегорела. Джейд, умостившись в углу, позволяет себе в который раз порассуждать над этим, но не так, чтобы прям очень: мысли слишком утомляют. Они забирают последние силы, последний настрой, всё последнее. После анализа, будь он проклят, у неё не остаётся ничего, даже уверенности в том, что происходящее реально.       Как же ничтожно мало требуется, чтобы остудить её пыл. Четыре дня на цепи в практически полной изоляции. Четыре сраных дня, чтобы она сама стала себе отвратительна до такой степени, что хоть на стены лезь. Ах да, на стены тоже нельзя — цепь категорически против.       Мысль о том, во что превратилась её жизнь, заставляет Джейд увериться во мнении, что совсем не в тот период она пыталась покончить с собой. Тогда она не хотела жить, а сейчас… Хочет, но, если бы рядом оказалось что-нибудь острое, то с радостью бы прошлась по старым шрамам. Здесь, в Святилище, уж точно бы не нашлось вездесущего Рика, пришедшего её спасти. Джейд — не принцесса в беде, а дворняжка, тихо скулящая от осознания своего положения в пустой и неправильно холодной конуре-комнате. Дворняжек на цепи не спасают. Не потому, что они не заслуживают нет, а потому, что считается, будто у них уже есть хозяин и им несказанно повезло. Больше, чем тем свободным псам с перебитыми лапами и отгрызанными ушами.       Это самая большая ложь в жизни Джейд. Самая. Теперь она на собственной шкуре убедилась, что не придумали ещё ничего более унизительного и бьющего по самолюбию, чем ограничение свободы путём короткого поводка. Хотя… Джейд сейчас в таком состоянии, что с радостью — виляя хвостом и облизывая своего хозяина — согласилась бы на этот самый короткий поводок. Но Ниган может предложить ей только ледяные металлические звенья, прикрученные к полу и зафиксированные амбарным замком. Вся ебучая романтика пост-апокалипсиса в одной сцене.       Скрип двери, что в тишине звучит громче колокола, приводит её в себя. Джейд вся напрягается, готовая броситься на незваного гостя — как будто она может это сделать, не боясь сломать себе шею и повиснуть на цепи как неуместная пародия на девочек-суицидниц. Хотя, если так посмотреть, то она и есть девочка-суицидница, и шрам на предплечье кричит об этом громче, чем её зашуганный взгляд, который устремляется на вошедшего.       Ниган.       Вначале Джейд предполагает, что у неё начались галлюцинации — предпосылок для этого немного, разве что вынужденная изоляция, но предположение кажется как никогда правдивым. За эти четыре дня он ни разу не показывался. Ни разу. Последний раз они пересекались в день возвращения из Александрии, когда Ниган, видя её заторможенность и нежелание выбираться из авто на территорию Святилища, мягко поинтересовался: «Сама съебешься из машины или я тебя вытащить должен?». Тогда же Джейд поняла, что его настроение успело капец как поменяться за пару часов дороги, когда её осталось таким же раздавленным.       И вот он здесь. Зачем-то. Прикрывает за собой дверь, щёлкает выключателем, на мгновение ослепляя вспыхнувшим светом, проходит внутрь.       Взгляд на него не порождает той бури эмоций, что раньше, но злость — усталая, более апатичная, приглушенная — всё же вспыхивает в груди, давая знак, что всё не так плохо. Джейд выгорела не до конца, перегорели только основные лампочки, но где-то в потаённом, ограждённом ото всех коридоре по-прежнему есть тусклый свет. Это радует в той же мере, в какой настораживает неожиданный визит посреди ночи. Ну, или вечера — часами «номер» к сожалению не располагает, и о времени приходится судить исключительно по тусклым краскам за окном.       Ниган садится на стул у противоположной стены. Хрустит шеей. Складывает пальцы, сцепленные в замок, на животе. Моргает. Дышит. Делает слишком много лишних и раздражающих вещей, да с такой отрешённостью, будто бы пришёл к себе в квартиру после тяжёлого дня на работе и теперь намерен игнорировать чьё-либо существование ближайшие двенадцать часов.       Всё замешательство как есть проступает на её лице небрежными мазками: мышцы, сводящие брови к переносице, покалывает. Так и хочется спросить: «Ну? Чего припёрся?», но Джейд благоразумно помалкивает. Она бы в излюбленной манере, может, и сболтнула чего, но компания Нигана обрушивается совсем некстати, загоняя в ступор. В первый день, проведённый в данных «апартаментах» слов и ругательств было много; сейчас — жалкая горстка, которая едва сложится в одно предложение.       Это дурная новость, как и та, которая сообщает, что Джейд пялится на него. Хотя — к чёрту! — попробуй тут не пялиться, когда человек, которого знаешь исключительно с плохой стороны, приходит к тебе, чтобы просто сидеть в поле видимости в абсолютном молчании. Наверное, это насторожит даже беззаботного человека с крепкими нервами.       Необходимость получить ответы навязчиво скрипит в каждой клетке — да, тишина успела стать по-своему родной и привычной, но это никак не отменяет потребности услышать объяснения. Джейд сверлит взглядом Нигана, он — её. У них завязалась какая-то бессмысленная и беспощадная зрительная дуэль, сам факт которой приводит в замешательство. В таком неоправданно угнетённом состоянии дрожит в груди и холодеют пальцы.       Она не сдаётся, но решает отступить. Капитулирует, если угодно. Помните: победа в игре в гляделки с дьяволом всегда остаётся за последним, и чем дольше вы надеетесь на собственную несгибаемость, тем сильнее вас успеют вывернуть наизнанку. Джейд распрямляет ноги, которые как щит прижимает к груди, и ложится на пол. Холод быстро завладевает не только пальцами, но и всем телом — спасибо чудесному платью, которое слишком открыто по сравнению с её прошлой одеждой.       Из этого положения открывается живописнейший вид на потолок. Без трещин, как уже неоднократно выяснялось, но с небольшой неровностью в левом углу. В свечении плафона копошится кто-то пока ещё живой, но выяснить видовую принадлежность насекомого так и не представляется возможным. А ещё эта лампа неприятно потрескивает примерно раз в минуту.       Джейд раздосадованно прикрывает глаза, растирая ноющую переносицу и этим пресекая любые попытки взглянуть на Нигана: убедить себя в том, что на его присутствие ей начхать, довольно просто, но включить режим полного игнорирования не удаётся. Вслушиваться в раздражающий ритм его дыхания — унизительно, но осознание этого не шибко помогает абстрагироваться от ситуации.       Ещё хуже становится, когда недовольно взвизгивает стул — скрипит он в высшей мере невыносимо, но Джейд напрягается отнюдь не из-за этого, а из-за звук размашистых шагов. Ниган подходит ближе, замирает где-то на одной линии с ней. Вздыхает. Опускается на пол. С раздражением растирает замотанное запястье. В его черепной коробке — это Джейд лишь предполагает — какая-то бесовщина, что её чуйкой интерпретируется как тысяча клубков, перепутаных между собой и так безбожно запутанных, что нет никакого шанса внести крупицу порядка в этот хаос. Кожу покалывает от напряжения.       Отношения у них какие-то невообразимые: из всех имеющихся в голове Джейд шаблонов не подходит ни один. Эта неопределённость тошнотворна и удушает. Впервые хочется задаться столь глупыми и совершенно неуместными здесь вопросами, попробовать сложить мозаику из обрывков фраз, и понять уже, наконец, что между ними. Найти понятие, за которое можно было бы уцепиться. Найти оправдание или объяснение. Рядом с Джейд сидит её тиран, по факту муж, а ощущение такое, будто незнакомец. Почему он — самое вспыльчивое и деятельное существо на свете, не побрезговавшее посадить свою жену-суку на цепь — просто молча ошивается рядом, будто сочувствующий волк, оберегающий члена своей стаи, попавшего в охотничий капкан? В некотором роде она устала от всего на свете, но что на счёт Нигана? О чём он думает, когда так странно смотрит на неё, обессиленно распластанную на полу и давящуюся странными вопросами, которые никогда не будут заданы вслух? На неё — как никогда смиренную и молчаливую, закостеневшую?       Этот дьявол, полный противоречий, он ведь тоже живой. Со своим типом мышления, потребностями, желаниями и — главное — страхами. Сейчас абсолютно все переживают о чём-то, мечтают повлиять на быстротечность собственной жизни и боятся внешних обстоятельств или внутренних демонов. Это — болезнь нового мира, излечиться от которой значит умереть. Ниган пока жив, а значит болен. Логика проста.       — Что-то случилось? — нерешительно интересуется Джейд, поскольку ей нужна хоть какая-то причина, способная объяснить ощущаемое противоречие. Лучше бы «что-то» действительно случилось. Лучше бы у него была веская причина, чтобы так непонятно себя вести. Собственный голос с непривычки слышится хриплым.       Она поворачивает голову набок, выискивая ответы, но мужчина, как моллюск в раковине, закрыт и пребывает в состоянии глухой обороны. Когда их взгляды пересекаются, отчего-то становится неловко. Джейд не должна в это лезть. Она давно растеряла желание претендовать на откровения, да и услышав их, сочувствовать однозначно не станет — это вынуждает сдать позиции и отвести взгляд. Где-то в глубине души ещё теплится крошечная, нелепая и не менее странная, чем поведение Нигана, надежда услышать ответ, но с каждой новой секундой, проведённой в тишине, она становится всё меньше, пока не угасает окончательно.       Он продолжает молчать. От такого пренебрежения щемит в груди и покалыванием обжигает переносицу — Джейд стала слишком чувствительной и корит себя за это. Вздохнув, она растирает стянутую кожу шеи, мечтая пробраться под металлический ошейник и унять болезненный зуд под ним, когда просыпается упрямство. Родное упрямство почему-то в данной ситуации поразительно схоже с безразличием, но кривить нос не манится. Ниган хочет сидеть здесь, глубокомысленно молчать и игнорировать все вопросы? Ладно, его право. Её право — послать всё к чертям и прекратить накручивать себя.       Джейд копошится, пытаясь устроиться поудобнее — чтобы вы знали, когда сидишь на цепи и коротаешь ночи на жестком полу, о сне на спине можно забыть: после десяти-пятнадцати минут лежания в таком положении затекает всё тело, а голова начинает кружиться, что, очевидно, сообщает о недостаточном кровоснабжении сосудов мозга — настолько дурацкий ошейник пережимает шейные позвонки. Лучшее положение для сна в таком случае — на боку. Утром ныть будет только тазовая кость, ну и рёбра, но в течение дня боль почти пройдёт. Джейд устраивается именно в позу, опытным путём избранную как наиболее удобную, предварительно благоразумно отвернувшись от Нигана. Ушла бы в другой конец комнаты, да цепь не позволит сделать и пары лишних шагов.       Расслабиться первое время непросто: по глазам бьёт свет потолочной лампы, а присутствие нежелательного человека за спиной ощущается даже порами. Приходится прикусить губу, чтобы сдержать утомлённый стон, кричащий «пожалуйста, уйди, я же не усну, когда ты так близко», и, непреднамеренно выругавшись звоном металла, подсунуть согнутую в локте руку под голову, организуя максимально доступный комфорт. Это, как и биологические часы с поздней ночью за окном, со временем помогает задремать. Едва-едва провалиться в туман, но даже это в такой ситуации — блажь.       — Задумывалась когда-нибудь о том, что всё могло быть по-другому?       Голос, об обладателе которого Джейд, пребывая где-то на грани сна и яви, позволяет себе забыть, врывается в почти безмятежную дремоту и без капли сожалений рушит её, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Наверняка он видит, как нелепо и сковано она дёргается, тихо брякнув цепью — если Джейд не обманывает чутьё, то Ниган по-прежнему пялится на неё.       Она слишком шумно для вновь обрушившейся тишины втягивает воздух носом, собираясь с силами, способными унять колотящееся сердце, и запускает пальцы в волосы, одним небрежным движением пытаясь их то ли расчесать, то ли просто пригладить.        — А ты, значит, задумывался, — Джейд и константирует факт, и упрекает одновременно. Последнее выходит невольно, слишком уж такая модель поведения въелась ей под кожу. Всё так же лежа на боку и не думая поворачиваться, она уточняет: — «По-другому» как?       Она не хочет говорить с ним и хочет одновременно. Негативный настрой по отношению к этому человеку никуда не делся, но социальный модуль, что не использовался последние несколько дней вовсе, требует нагрузки, а разговор — лучший из доступных вариантов.       — По-другому, — настойчиво повторяет Ниган, но, взмахнув рукой (это ясно исключительно по движению тени), с неохотой поясняет: — Я. Ты. Весь хренов мир вокруг.        Хоть убей, Джейд не может понять, какой ответ от неё ждут, и более того — не может понять, что он имеет в виду. Намекает на проступки, пытаясь оправдать свою жестокость её недальновидностью? Сожалеет о чём-то? Предлагает сожалеть ей? Молчит она, наверное, минут с пятнадцать, но учитывая, что у них тут не блиц-беседа, а обмен репликами с черепашьей скоростью — это простительно и даже добавляет некий колорит.       — Сложно сказать, — туманно заключает Джейд, не желая, чтобы Ниган подумал, будто она о чём-то жалеет. Это, может, и так, но говорить об этом с ним… Спасибо, увольте. — Я не большой любитель предаваться фантазиям о том, как могло быть.       Он хмыкает, ясно давая понять, что раскусил желание соскользнуть с темы, но комментировать это не спешит. Следом помещение заполняет раздосадованный вздох, в котором Джейд пытается уловить маячок перемены настроения, но ничего не находит — состояние собеседника всё такое же многогранно нетипичное, будто бы даже немного угнетённое. И почему-то это её беспокоит. О том, чтобы попытаться задремать снова теперь и речи не идёт — сознание сковано вспыхнувшим недоумением и необходимостью получить ответы.       — Какого чёрта творится в твоей голове? — беззвучно, одними губами. Вслух — ни звука. Джейд хмурится, разглядывая серую стену с такой внимательностью, будто на ней вот-вот выступят буквы, сложенные в подобие объяснения. Если бы так легко было проникать к людям в душу и узнавать, что их гложет…       Она даже не может сформулировать, зачем ей это. Просто нужно. И Нигану — раз он до сих пор не ушёл и не перешёл в привычный спектакль — видимо, тоже что-то нужно. Компания? Поддержка? Оба варианта кажутся совсем уж малодушными и смешными, а признаться в своём любопытстве, задав прямой вопрос, не хватает духу. Джейд не настолько глупа, и понимает, что эта обеспокоенность ей аукнется.       — Вся правда в том, что люди прогнили задолго до того, как начали гнить снаружи и жрать друг друга, — философски подмечает Ниган, видимо поняв, что от неё никакой заинтересованности не дождётся, — Помнишь эти тупые ток-шоу по CNN? А вирусную одержимость тинейджеров Бритни Спирс? Мы будто уже рождаемся с дефектом в матрице. Изначально треснувшие и ожидающие своего часа, чтобы окончательно сломаться. Рекламы пива с пышногрудыми красотками; бейсбольные матчи по ТВ с неуместными вставками от спонсоров; религия, которая только и твердит «ты попадешь в ад, грешник», но ничерта не объясняющая, как доподлинно можно этого избежать — всё это такое дерьмо, что даже хорошо, что мы наконец-то стали свободны.       Джейд вся обращена в слух, и это помогает выявить в словах мужчины ноты лукавства. Невозможно думать о новом укладе жизни, как о свободе, и Ниган тоже так не думает, хотя продемонстрировать спешит совершенно иное.       — Не знаю, — противится она сиплым голосом, в этот раз не терзаемая необходимостью брать время на раздумья. Слова находятся сами собой, и это не вызывает дискомфорта. — Мне нравилось. Мир был несовершенен, но прекрасен.       Джейд мнётся, но в конечном итоге выдаёт откровение, попахивающее неуместной здесь открытостью:       — Я скучаю по тем временам. Когда у тебя плохое настроение, можно было затусить в баре, беседуя с барменом, которому изрядно приелись пьяные разговоры, а потом разругаться с таксистом из-за нелепой радиостанции. Или три часа пёхать домой пешком в сопровождении блескучих огней вывесок, чтобы в конце пути расчувствоваться у самого порога оттого, что песня в наушниках слишком сильно берёт за душу, — она качает головой и поджимает губы, поскольку воспоминания о прежнем мире трогают сквозь время. Они почти потерялись в жутком трэше апокалипсиса, выцвели, позабылись, и от этого горько.       Джейд не хочет забывать, что такое кататься на общественном транспорте, листать журналы и в каком порядке нужно нажать кнопки на кофемашине, чтобы получить изумительный эспрессо. Но последнего она уже совсем не помнит, а значит скоро растворится в голове и всё остальное.       — А сейчас что? Пытаешься сделать так, чтобы грозный дядька не расколол твою голову как пиньяту и не прикончил тебя своей битой в порыве плохого настроения. Так себе свобода.       Судя по всему, сатира его веселит — Ниган издаёт неопределённый звук, похожий на тот, когда из последних сил пытаешься сдержать смех, и — это Джейд скорее чувствует, нежели видит — прижимает ладонь к губам, пряча улыбку от самого себя.       — Грозный дядька? — переспрашивает он. — Ну спасибо. Я вообще-то мнил себя божьим одуванчиком.       Комичность укора не позволяет улыбнуться: немного сложно сохранять позитивный настрой и реагировать на шутки, когда тебя держат в ежовых рукавицах. Да и вообще — Ниган совсем не тот человек, рядом с которым можно позволить себе расслабиться настолько, чтобы глупо хихикать над абсурдностью услышанного и представлять его с нимбом из пуха одуванчиков. Джейд и так даёт слабину, безуспешно ностальгируя с ним, и уже этого слишком много для них двоих.       — А вообще да, — на удивление просто соглашается он. — Было круто, если закрыть глаза на политику, час пик, феменисток, католиков и немногословные песни Бритни Спирс, от которых текли все школьницы.       Джейд догадывается, что, возможно, неприязнь Нигана к Бритни во многом схожа с её непереносимостью одного из культовых хитов Майкла Джексона, но лезть в это не хочет. Музыкальные предпочтения — давно не одна из тем-фаворитов.       — Но весь прикол в том, что от тех, кого я сейчас считаю отличными парнями, в прошлом я бы бежал, сверкая пятками, — пауза. — Выжили только конченые, только твари, умеющие приспосабливаться не хуже крыс и идти по головам. Иногда мне кажется, что все святоши испустили свой впечатлительный дух ещё до начала представления, и им чертовски повезло. Вселенная слишком любит тех, кому позволила съебаться по-быстрому.       Такие рассуждения кажутся очень депрессивными и навевают на Джейд тоску, хотя она — в той или иной мере — согласна с этой позицией. Дело даже не в том, кто оказался крут и подкован в вопросах стрельбы или выживания в целом, не в тех, кто научился быстро бегать, а также подбирать надёжные укрытия и пережидать марш орд ходячих. Дело в тех, кто был готов делать плохие вещи ради своей жизни и жизни тех, кто дорог. Убийства, воровство, обман, предательство и много других проступков, которые в прошлом мире считались непростительными — вот что отличает нынешних выживших. Раньше они бы все были уголовниками с хорошим сроком за плечами, а сейчас кучкуются и жмутся к друг другу, будто кристально чисты душой.       Участники первой группы, полноправным членом которой Джейд стала ещё в самом начале эпидемии, были поголовно напуганы (да и она сама не исключение), но в целом казались неплохими людьми. Такими, говоря про которых принято подразумевать наличие весьма высокой моральной планки. Только вот они слишком держались за старые устои. Джейд, пускай и не сразу разобралась с пистолетом (и вообще походила на самого рассеянного и неумелого выживальщика), быстро смекнула, что прежние законы канули в Лету, и теперь вариативность преступлений ограничивается только раздутым понятием совести и чести. Её, к счастью, ничего из этого на тот момент не ограничивало, что позволило путём самых примитивных манипуляций стравить двух индивидов, претендующих на роль лидера, и, под шумок уведя ценные ресурсы, свинтить в закат. Она не гордится этим, но и стыдиться не выходит. И нет, дело не в том, что она — чёртова эгоистка, наплевательски относящаяся ко всем, кроме себя, скорее в том, что эти люди не давали чувства безопасности. Как и последующие пять групп, к которым Джейд примыкала на какое-то время, пока не столкнулась с Риком и не побывала в Александрии. Тогда тактика «притворяйся ангелом, но веди свою игру» дала сбой.       Джейд не знает, чем по началу промышлял Ниган, но что-то подсказывает, что его деяния ни капли не благороднее, чем её.       — Аморально ли находить что-то хорошее в том, что Люсиль умерла в числе первых от ебучей онкологии, и не ощутила этого дерьма с ходячими на своей шкуре?       Он задается щекотливым вопросом так внезапно, что до Джейд не сразу доходит, что речь идёт не о возлюбленной бите, а о живом (вернее, мёртвом) человеке. В этот момент она проигрывает сразу всем своим планам и не выдерживает, неловко перекатываясь на другой бок и игнорируя пульсирующую боль в области ожога — до такой степени хочется взглянуть на Нигана. Но ему не нужен её взгляд, её сочувствие, которого всё равно нет, не нужно ничего, кроме возможности поделиться с кем-то своими соображениями. Отчасти льстит, что из всей кучи подчинённых и ненаглядных жён, выбор пал на неё — сложно сказать, что это за задолб такой, но выглядит он привилегией, пускай и немного сомнительной.       Джейд ощущает себя скованной, пытаясь понять, было любопытство мужчины риторическим или её мнение действительно необходимо. Пока, правда, она плавает где-то между положительным и отрицательным ответом, поэтому не спешит говорить что-либо, изучая лицо напротив. Ниган в задумчивости прикусывает уголок нижней губы и щурится — по видимости это какой-то способ, помогающий держать эмоции под контролем.       — Не знаю, каким бы я стал, — продолжает он, явно с осторожностью подбирая слова, — будь она рядом сейчас, но точно уверен, что не хочу представлять, какой стала бы она. Как этот ебучий мир поменял бы её.       Разговор начинает попахивать ирреальностью: она и не подозревала, что Ниган умеет такое чувствовать. Что задаётся такими непростыми вопросами и съедает себя ими же. Больше похоже на странный сон, лишённый логики. Сон, в котором его хочется коснуться. Может быть, даже обнять. Но Джейд не позволяет сиюминутному состраданию взять верх над пока ещё здравым смыслом, и желание остаётся просто желанием. Вместо этого она пялится на него с таким недоумением, какое бывает только у ребёнка, обнаружившего в коробке с рождественскими подарками старое ведёрко для песочницы, но в конечном итоге убеждает себя не штурмовать чужие личные границы с таким напором. Даже когда приходится спрятать глаза, перед ними всё равно стоит напряжённая линия плеч и чрезмерно сдержанное выражение лица. Кто-нибудь видел Нигана таким? Потому что Джейд точно нужен кто-то, с кем это можно обсудить. Врачебный консилиум в своей голове не соберёшь, а вот мнение со стороны очень бы пригодилось.       — Ты переоцениваешь степень влияния одной женщины, — произносит она. — По моему мнению, если оно вдруг интересно, ты остался бы тем, кем являешься сейчас. Даже если бы она была рядом. Любовь, — Джейд тактично умолкает, прикидывая, насколько уместно сейчас говорить об этом, — не должна тащить тебя в противоположную сторону. И бессмысленно её отсутствием оправдывать то, кем пришлось стать.       На этом приходится прикусить язык, дабы не сболтнуть лишнего — она слишком мало знает о Люсиль, чтобы вслух судить об этих отношениях. Но варианта всего два, по крайней мере ровно столько видит Джейд: они либо разбежались бы со временем, либо женщине пришлось бы соответствовать своему мужу и не постесняться заиметь аналогичную бейсбольную биту в своё пользование — только в сказках хорошие девочки спасают плохих мальчиков от тьмы, в реальности — тьма мальчиков сжирает наивных хороших девочек, начитавшихся сказок, живьём, и делает их такими же плохими. Пассивная архетипическая роль, от которой никуда не деться.       В этом суть любви: сходить с ума — только вместе; возвращаться к нему — только поодиночке. Не нужно романтизировать совместную деградацию, чтобы прийти к подобному мнению, достаточно просто здраво смотреть на вещи и иногда подвергать их посредственному анализу. Фрейд с его «влечением к разрушению», тесно связанным с эросом, всё-таки не зря пол жизни отстаивал во многом похожую концепцию.       Джейд кривится и инстинктивно тянется к плечу, ожог на котором в этом положении ноет почти невыносимо, что не ускользает от внимания Нигана:       — Ты сама виновата, — ответ на невысказанное недовольство будто бы закрывает тему о Люсиль и своим посылом возмущает. — Не думай, что мне это понравилось.       Ну, конечно же, нет! Ниган — жертва обстоятельств, заложник титула «Лидер» и бла-бла-бла. Только вот Джейд видела его глаза в тот момент и хорошо помнит этот лихорадочный блеск в них. Помнит свой ужас, от которого даже сквозь воспоминания желудок скручивает приступом тошноты. И она стопроцентно может утверждать, что ему нравилось. Возможность как физического, так и морального доминирования, слитые воедино в бессилии одного человека, делали с его разумом что-то мега-фиеричное, как лёгкий передоз.        Джейд скрипит зубами, поскольку Ниган, выставляющий себя святошей, злит похлеще, чем факт, что она сидит у него на цепи как чрезмерно додельная и этим раздражающая болонка.       — Без наказания не будет подчинения, и это касается не только тебя. Всё работает по этому принципу, только вот некоторые ссут признаться себе в том, что кнут на деле вкуснее пряника. Боль — кратчайший путь к пониманию. Ни одна мотивация и ни одно раскаяние не стояли рядом со старыми добрыми пиздюлями.       Он умолкает ровно для того, чтобы пренебрежительно фыркнуть, приложив ладонь к подбородку.        — Не скажу, что мне приятно быть тем, кто их раздаёт, но кто-то должен тыкать несмышлёных слепых котят в лужи, чтобы научить, как себя вести в цивилизованном обществе. Даже если парочку приходится утопить в их же моче в воспитательных целях, оно того стоит. До других после такого доходит поразительно быстро.       Да, может являться лидером — это выматывающая хрень, но каждый сам выбирает свою тактику. Степень манипуляции во имя так называемого «блага», подход к делу, требования к более слабым и способ наказания провинившихся — всё это результат выбора. Последовательный этап становления личности и формирования окружения, являющийся следствием внутренних предрассудков человека, метящего на роль главнюка. Главнюк. Нелепое словечко заставляет уголки губ Джейд дрогнуть, пока она думает о том, что Спасителям стоит величать так Нигана — больно уж такое прозвище ему подходит.       В любом случае, она слышит в его рассуждениях, обличающих жизненное кредо, лёгкий налёт сомнений, и это ставит в тупик. Как можно сомневаться в том, что сам с диким упорством строишь? Лагерь, функционирующий на дисциплине, основанной в первую очередь на страхе и подавленной демократии — вот чего Ниган добивался, и добился. Лагерь, населённый цепными псами, марионетками и сломанными людьми. Послушными, готовыми, возможно, даже схлопотать пулю за своего лидера.       Джейд казалось, что это предел мечтаний его типажа, но по факту оказывается, что это далеко не так. Главнюк — о да, ей определённо нравится это «кодовое слово» — пускай и не хочет показывать своей растерянности в открытую, всё-таки сомневается глубоко внутри. Сомневается без нудных дум и часовых копаний в себе, скорее неосознанно время от времени задаётся вопросом, а правильно ли всё делает.       Судя по всему, его и правда это гнетёт, но здесь Джейд сказать уже нечего. Она не сочувствует, не разделяет сомнений и в целом — не понимает причин, по которым у Нигана могли возникнуть такие вопросы к самому себе. На минуточку: он — чёртов психопат, что раскалывает людям головы налево и направо, и эти внутренние терзания — они как лошади пятая нога. Джейд может поверить и принять, что он тоскует по Люсиль, скучает по старой жизни — всё, кроме этих нелепых невысказанных эмоций, которые даже чувством вины не назвать.       Ею в этот момент тоже правят эмоции — стоит заметить, ради честности. Джейд мысленно отплёвывается от горьковатых попыток залезть Нигану в голову и вытащить оттуда клубок противоречий, чтобы с маниакальной одержимостью их распутать. Она зарекалась, что не станет подвергать это сложное существо своему неумелому анализу. Ей НЕ ИНТЕРЕСНО, в чём его проблема. НЕ ИНТЕРЕСНО, как осознаёт её Ниган и осознаёт ли вообще.       НЕ ИНТЕРЕСНО.       Он — книга, которая лучше пусть останется непрочитанной. Джейд совсем не претендует на то, чтобы пошуршать видавшими своё страницами.       Видимо, понимание этого формируется не только в её голове: Ниган качает головой и поднимается на ноги с таким видом, будто она — тупая курица, что не поняла ничего из сказанного. Недовольство, но не опасное, как обычно, а удручающее, чувствуется в каждом его движении. Джейд-то поняла всё, даже, может быть, немного больше, чем он собирался сказать, но строить из себя заинтересованного собеседника, шокированного искренностью, не станет. Не в этой жизни. И вероятно, не в следующей, если она будет.       Пусть этот ублюдок утрёт брутальные сопли, и добавит к своей озадаченности ещё один незначительный пункт. Незначительный в самом деле.       Ниган разворачивается, чтобы уйти, и, когда уже добирается до двери, она окликает его с нетерпеливым укором, что категорически отказывается сидеть внутри грудной клетки. Приходится даже привстать на локтях, чтобы акцентировать на себе большее внимание.       — Совет хреновый, но наслаждайся тем, что имеешь. Ты волен брать что хочешь у кого хочешь и каким хочешь способом, когда некоторые другие люди настолько скованы и  ограничены в своих действиях, что будто бы… сидят на цепи.       Прежде чем Ниган, уходя, щёлкает выключателем, погружая комнату во мрак, Джейд готова поклясться, что видит на его губах довольную ухмылку.