Когда нас не стало

2015 - Дэн! Накинь чирик, на молоко не хватит. - Возьми в куртке! Каждый звук – как волна в борт ветхой лодочки. Слава звенит мелочью, ругается – шнурки не высохли с вечера. Щелкает замок. Минут через пятнадцать он вернется. Вставать придется. Вставать не хочется. Во рту – помойка. Каждое «да по чуть-чуть, ну чо ты как» крадет у тебя не только свободный вечер, весь следующий день – ты мертвый, а этот носится, надо покормить кошку, надо убрать хату, надо дочитать Сарнова. Нахуй, ладно, через воронку в тебя водку никто не заливал, за второй бежать не заставлял, пустые вечера проходят теплее, когда горит на кухне лампочка, любая еда после третьей рюмки превращается в закуску, любой хуйней, которая жала на грудь и заглушала полезные мысли, становится не стыдно поделиться, пусть голос больше не течет на лист, ты нем – но ты не один, а он ошеломляюще плодовит, но это плоды, которые сыплются с тяжелых веток по осени, на брошенной даче, и хозяин не подберет их с земли. Гниют в траве яблоки. Перегар в комнате. Сказал ему, что рос в закрытом городе. Он нарисовал себе изумрудный город Гудвина, солнце плавало в зеленом стекле. Пришлось сознаваться, что это ебаный Снежинск. И – если уж на то пошло – он давно открыт. И – если уж на то пошло – Челябинск на его фоне четвертый Рим. Слава спросил: - Нахуя ж ты так стараешься быть скучнее? Блядь – не дай бог кто поверит, что я особенный, ебать - ща обосрусь под грузом ожиданий... - Я не особенный. - Да в пизду. Ты чего улыбаешься? Я чо, дохуя смешной типа? - А ты чего доебался до меня? - Ваня в понедельник микрофон отдаст. Запишем твой новый или чо там? - Он не готов пока. - Да он не будет готов никогда потому что. - Ну – спасибо за поддержку, чо я могу сказать. - Ты обиделся, что ли? После четвертой – ни заглушек в горле, ни педали тормоза, и вроде как нигде не больно, до доброго утра. - Дэн, не обижайся на меня, пожалуйста. Когда Слава серьезный – похож на школьника. Запыхавшийся мальчишка, с охуевшими глазами, сам в себе не помещается, внутри в десять раз больше мечтаний и страхов, порывов и переживаний, чем можно выразить словами – тем более, что на каждое из этих слов наложено табу, это тебе не вербально хуем тыкать в пизду, у него от водки раскраснелись щеки, его искренность обескураживала, и у тебя тоже не нашлось слов, чтобы на нее ответить, поэтому ты разлил еще по одной, и разве его вина, что теперь у тебя болит голова? Но он знает – он знает, откуда приходит пустота. Если бы не знал, не приперся бы жить к тебе месяц назад (не сбежал бы от Вани, давайте называть вещи своими именами). Водка и прочие радости снимают страх, по-хорошему – они должны раскрывать двери, возвращать потерянным мальчикам потерянные слова, но к тому моменту, как уходит страх, внутри мальчиков рушатся изумрудные города, и как-то невзначай оказывается, что вам больше не о чем рассказать. Слава летает по кухне, яишенка с сосисками, жареный чеснок, бутылку «Туборга» ставит на стол раньше, чем успеваешь сесть, низ в снегу – выставлял ее на балкон. Коха лопает в своем углу, это самая дисциплинированная кошка в мире, ни разу не полезла к тебе в дверь, ни разу не сунулась под руку, чтобы погладил: ты не любишь кошек, Слава говорит, что таких людей не бывает, «только пидорасы, блядь, не любят котиков», но эта все понимает. Лучше бы тебе иметь побольше поводов, чтобы ждать, когда Слава съедет. Съедет? Обязательно. Пиздеж самому себе – как гражданская война, с каждым успехом – ты все больше в минусе. И тут дело не в синьке (как будто тебе меньше надо), не в воднике (в последний раз зашло, как по маслу, зря отказывался), не в том, что у Славы нет будущего (якобы) и поэтому никогда нет дальних планов (какие у тебя? Диплом историка – золотой билет в продавцы М.Видео), дело даже не в том, что невозможно двум мужикам вечно жить в однушке (сняли бы побольше, однажды). В чем дело? Давай. Только честно. Кушать подано. - А хлеб есть? - В пакете возьмешь там? Слава не ест – Слава открыл ноут, оттуда под пердящий бит - Тот Самый Коля. - Славик, пощади, ну я тебя прошу, ну. Тушит звук, но не выключает. - У курочки моей новый сайфер вышел, погоди-ка. Слава смотрит в экран, уложив подбородок в ладошки: ждала девица милого у окошка. Это только наполовину – самостеб. На вторую половину это, видимо, любовь: причем такая, что он четыре раза предлагал послушать чужой беспонтовый парт – и обязательно предложит в пятый. А сначала казалось, что все это и вовсе спектакль: лично для тебя, чтобы подтолкнуть, спровоцировать, чтобы тебя наказать. Не верится: прошло полгода. Ты вроде бы даже привык, почти. А что тебе оставалось – кроме как привыкнуть? Его целовал мужчина. Вы были на Думской, трещали, бухали, вроде как – ждали, когда девчонки в баре накидаются толком, и можно будет без разговоров и долгих плясок брать любую оставшуюся, такая стратегия угнетала, было не по себе, тоскливо и гадко, и ты старался напиться быстрее, чтобы вроде как отвязаться, я в домике, плевать, что я месяц, как ною об одиночестве, о горькой участи без бабы рядом, я хочу любить, а не ебаться. К вам подсел парень. Вроде как канадец. О чем-то спрашивал. Ты плохо слышал. Слава не говорит по-английски, Слава качал головой и пожимал плечами, чувак наливал, ты переводил - что мог перевести, Слава просил отдать бармену деньги после каждого круга, чувак улыбался, платил и платил, потом он слился, заиграла попсятина какая-то жуткая, Слава распрыгался, танцевал с девушкой, ты позавидовал – не тому, что она выбрала Славу, а тому, что он мог вот так с ней танцевать, в радость, не пытаясь ей понравиться, не надеясь с ней выспаться. Потом Слава о чем-то с ней шептался – орал ей в ухо, на самом деле, но выглядело со стороны так, будто они шепчутся, - он смеялся, смотрел на тебя, она подошла, но ты вообще ничего стоящего не мог ей сказать, ты спросил: - Будешь пить? - У меня есть. - Ты с подружками здесь? - Одна. - Тебе нравится? - Так себе. «Уйди, пожалуйста, что-то внутри меня умирает нахуй с каждым словом, которое приходится из себя выдаивать», - но этого, конечно, ты ей не сказал. Пивко просилось наружу, сортир был занят, за дверью было бормотанье, и стоны, и пот, жадность, и женский голос, и ты вышел на улицу без куртки (забыл про нее). Нестерпимо хотелось поссать – во-первых, во-вторых – ты чувствовал себя чужим, неполноценным, ты твердо выучил – за эту дверь стремятся попасть все, и совершенно непонятно было, почему она так пугает тебя, почему тебе так мутно и скорбно, от стонов и шепотов, от запаха тела и влажного блеска зубов за накрашенными губами. Ты свернул во двор, прошел арку. Огляделся, куда бы встать, чтоб тихонько отлить. Завернул за трансформаторную будку. И там были они. Их тела были наполнены неостановимым, библейским движением, так первый мужчина брал первую женщину на холодной земле, так кровь бежит по венам, и волны бегут на берег, и круг за кругом обрушиваются удары на тонкую дверь в сортире Белграда (не для тебя). Но здесь было что-то не так. Зубастые твари, острые камни прятались в волнах. Угроза, жестокость была – в библейском движении. Славино тело текло под чужими руками – так, слово от каждого прикосновения он стремился уйти, но не мог, они встречали его раз за разом, нетерпеливые упрямые руки, мужские руки, с покрасневшими от холода костяшками, с широкими ладонями, они забирали, и забирали, и забирали его, у него самого, безжалостно. «Ему больно» - ты вспоминал ту ночь, вспоминал гораздо чаще, чем хотел бы, и убеждался, снова и снова: эта мысль пришла из ниоткуда. Не было ни сопротивления, ни просьб, ни борьбы, ни ссоры, ни гримасы на Славином лице, но каждая секунда была полна агонии, ты чувствовал ее – на себе, внутри себя, Слава, Слава, - ты бежал так быстро, что чуть не навернулся на замерзшей луже, ты оторвал его от Славы так резко, что куртка треснула. Ты бы разбил ему ебало – сто процентов. Ты готов был его убить. Ни на следующий день, ни через месяц ты не нашел, как объяснить, с чего бы. Слава тут же бросился вас разнимать, и когда его ладонь уперлась тебе в грудь: - Тих-тих, спокойно, ну чего ты - Ты почувствовал надрывное, истерическое чувство облегчения: Слава цел, вот он, как будто он вернулся из окопа, как будто был в беде. Как будто этот парень не целовался с ним, а резал его ножом. - Чувак подумает сейчас, что мы ебемся, успокойся, чо ты - Смех в его голосе был – наверняка – от неловкости. Или потому, что это правда было смешно: ты влетел спасать его честь, с хуем наперевес, опороченная девица – двухметровый балбес, за двадцать лет. И бедный парень из Канады что-то быстро и прочувствованно объяснял тебе. И все, что ты услышал, это – Слава смеется над тобой. Твой мир рушится. А он смеется над тобой. Нелепый клоун с распахнутым сердцем. Ничего нет страшнее, чем стоять у этого позорного столба, стоять в одиночку. - Да пошел ты на хуй. Но пошел ты, и чудо, что снова не побежал. Подальше оттуда, не было, не знаю, не говорил, не делал, не кипят мозги, не щемит в груди, Дэну Чейни двадцать один, Дэн ведет себя, как всратая пидовка. Пускай. Если сильно постараться, все забудется – еще одна пьяная ночь, холостые выстрелы, выброшенные черновики, не считается, не про вас, выкинь из головы, иначе это убьет тебя. Он смеялся над тобой. Он смеялся над тобой. - Дэн. Дэн! Дэн! И когда ты поймал надрыв в Славином голосе – созвучный с твоим, один в один, ты почувствовал мрачное, злое удовлетворение. Из арсенала всратой пидовки: если он не рванул за тобой сразу – с хуя ли тебе останавливаться? Он догнал тебя. Схватил за плечи, чтоб притормозить. Скинул его руки. Слава обогнал тебя и пошел перед тобой, спиной вперед. - Дэн… Дэнчик, стой, пожалуйста – я щас сдохну с тобой бегать, легкие пиздец горят - Он споткнулся, заржал, но тебе было не смешно, совсем, никак, и он вроде бы наконец это понял, догнал тебя снова – а потом он снял куртку и набросил на тебя: одним движением, как будто поймал птицу в тряпицу. Ты понял, что вы давно прошли «Белград». - Прости меня. Еще в начале сезона, он сидел у тебя на диване, обстоятельно резал бутылку из-под спрайта, и он говорил: - Бэд-трип – это лучшее, что может тебе подарить трава. Ты смотрел на его руки, на свои канцелярские ножницы с желтыми ручками, и, конечно, ты не признался, что это твой первый раз. - Вот ты сидишь такой пиздатый, да? Для всех припасено хуев, ты типа понял жизнь со всех сторон. А там – ты блядь пиздец напуганный ребенок, и все, и без добрых взрослых рядом тебе пизда. А ты потом родная мама еще кому-то – потому что если ты не мудак, типа, да? – ты помнишь, как было там. На Думской, в минус два, в его куртке, ты стоял и злился на него, как сука, потому что вырвать его из себя было невозможно, никак, и – Да. Ты был напуганный ребенок. Тебе нужна была помощь. А он внимательно всматривался в твое лицо – добрый взрослый – и он понял тебя, и хотел спросить «где болит?», но спросил: - Надо было сказать, да? И ты уже не мог спросить: «чего ж ты так нажрался?», не мог сделать вид, что это водка, баловство, случайный поворот не туда, и ты быстро кивнул, хотя это была ложь – ты бы хотел не узнать никогда. - Уйти мне? - Нет. Только когда вспыхнула эта его беззащитная, бесхитростная улыбка, ты увидел, насколько ему самому было страшно. Спасибо. Вдвоем у позорного столба стоять проще. Он обнял тебя, и в этот раз ты не отодвинулся, уродующая, коверкающая, калечащая тоска накрыла тебя с головой. Вернулись в бар. Еще три часа до открытия метро слили в унитаз. Ты долго блевал. Он повез тебя домой. Утром ты положил руку ему на плечо – не для себя, для него. - Я не прав. И больше вы об этом не говорили – впрямую, но не замолкали ни на день. С чего бы еще ему рассказывать тебе в четыре утра, когда все посрубались, что в пятнадцать, в Хабаровске, на автовокзале, он встречал другана, рейс опаздывал, он ждал час и ждал два, ошивался от стенки к стенке, и когда Слава уронил мобильник, его поднял офицер в форме, Слава не умел читать по погонам, на вокзале почти не было народа, мама волновалась и ждала домой, его рука была сухой и теплой, и когда он пошел на выход, Слава пошел за ним. Но это вообще не смешная хуйня, - так он говорил, нарезая карманным ножом дешевый сыр, - смешная хуйня в том, что через год Слава там встретил другого чувака, и он был нихуя не в форме: - Ему типа было за сорок, но он не поэтому был не в форме – бля, я по ходу порезался, да? – он был в костюме, короче. Пиздец. В вокзальном толкане. И вот прикол в том – сука, какой кусок я кровью испачкал? Бля, я это короче все буду сам теперь есть, да? Ты ж наверное боишься, что она у меня спидозная дохуя… Он остановил тебя, чтобы потом раз за разом пытаться заставить тебя сбежать. Ты сбежал – чтобы потом, несмотря ни на что, твердо стоять, ни шагу назад, не дождешься, мудак. - …и вот короче я потом поступаю, бля, в институт… чо я рассказывал? А. А! Вспомнил. Вот. И этот чувак – на втором курсе уже, вся хуйня, - он короче выходит и такой «Я теперь у вас преподаю матан». Пидорас. Типа – неловкая ситуация, даже и непонятно, как в ней достойным образом повести себя, чтобы в грязь лицом, так сказать, не ударить, - но вообще я очень хотел его предостеречь, что я после него гонорею лечил, и ок, я повелся на чистый костюм, мне было шестнадцать лет, но на что он повелся, когда просил без резинки, ну серьезный же человек, да? Ты взял кусок сыра, попробовал его кровь на вкус, прежде чем вынул платок и заставил его вытереть руку (и вытереть стол, это тебе сейчас все равно, а мне тут завтракать утром). Ты не спрашивал, сколько мужчин, сколько не рассказанных историй, было между этими двумя. Ты держал в голове, что все это может быть разводка, и напоминал себе, что – точно так же – это может быть чистая правда. Он ходил с шеей в засосах (их не было раньше), он наклонялся задуть тебе паровоз, и ты не отодвигался, он заперся в твоей ванной с одногруппником Букера, а ты отчаянно шутил гейские шутки, чтобы показать, что ты бесстрашен. Ты хранил его секрет надежно. Ты хранил его на общих пьянках - когда он сам готов был поделиться со всем светом, ты хранил его на финале, ты укладывал его спать, мокрого, пьяного, пропахшего морем, на Словофесте. Когда он позвонил тебе и спросил – - Можно у тебя переночевать? Потом: - Пару раз. Потом: - Месяца полтора. Ну совсем максимум, я как бы не хочу охуевать. Ты ответил: - Приезжай. И расчистил кухонный стол, чтобы ему было, где сидеть с компом. Его голая коленка из-под шерстяного одеяла: просыпаясь среди ночи, ты вел по ней взглядом, он спал с открытым ртом и тяжело дышал, вы сталкивались в ванной по утрам, он чистил зубы на кухне, если тебе надо было быстро убегать, вы одевались по очереди, но он не закрывал дверь в комнату, и когда он искал свои вещи по полу, ты смотрел на его длинную голую спину, и ты никогда не хотел спать с мужчиной, но мысли о сексе, как пушинки одуванчиков в теплую землю, летний ветер уже занес в твою голову, они проросли, от них было не избавиться, ты не хотел его (господи, а что, если да?), но стоило взглянуть на него – и ты представлял, как пятнадцатилетнего мальчика душной ночью в Хабаровске, в заросшем сквере за вокзалом прижимает к дереву взрослый мужик, и у мальчика открыт влажный яркий рот, и он никак не может отдышаться. А Слава всегда так точно, так беспощадно чувствовал чужие слабости, и бил тоже беспощадно, без конца, он сам не знал, чего ради, но не мог удержаться, и вот, за всеми остальными разговорами, за мелкими тычками, за детскими подножками и крупными ударами, пришел московский школьник с мягкой челкой на глаза, с голосом где-то около крутого чувака – и слухом челябинское караоке-стайл, и вот это его четвертый сайфер, декабрь, Слава сидит у тебя на кухне, ты заглядываешь ему через плечо, школьник выходит к камере, нервно подергивается, Слава улыбается: - Кто? Кто тут у нас? Бля, ты моя сладкая. - Пиздец у него после записи, наверное, горло дерет. Слава смотрит на тебя – возмущенно, ты не сразу понимаешь, что это игра: - Ты о чем? Моя девочка, Денис, ничего не берет в горлышко, моя девочка учится в МФТИ и очень хорошо ведет себя. - Я про читку про его. Ну ты посмотри, как парню тяжело голос занижать. Он так хмурится, как будто срать хочет. Слава смеется, но потом сам на себя шикает, прижимает палец к губам. - Не обижай его, он маленький еще. На самом деле, ему восемнадцать или девятнадцать, а Слава знает его года полтора, бурный роман по переписке. - У тебя нет ощущения, что как-то не хорошо врать телкам про их талант, чтобы дали? - А как я их буду ебать тогда? Не, подожди – здорово как! Телкам-телкам я еще могу сказать: так и так, ты прекрасна, блядь, как заря, вся хуйня… а с мужиками это не канает нихуя. - Ну потрясающе. А теперь плешивый уебан читает про то, кого он там выебал. Кого он выебать мог вообще, кому он врет? Ну ты посмотри на него. - Ой, мама! Слава резко подбирает ноги под себя, как будто по полу пробежала мышь, он зажимает руками рот, но дело не в том, что он повнимательней разглядел нового уебана с экрана, а в том, что: - Денчик! Денчик, взгляни на канал, пожалуйста. Там что за буковки написаны, меня обманывают, блядь, глаза мои… - UnderWHAT там написано. Московского школьника с плешивым уебком и Тем Самым Колей СД подписал к себе на лейбл, выходит. А ты садишься на стул, и допиваешь пиво, и Слава даже закрывает ноут. Он говорит, несмело, вполголоса: - А мы зато отличные с тобой. - Да в пизду, блядь. Слава хлопает тебя по руке и выходит в коридор, чтобы позвонить. - Ээээй. Разбудил? Поздравляшки принимай тогда. Рикитики – зло, ничего мне не написал совсем. Чо-как СД там? Он закрывается в ванной, включает воду. Ты открываешь его комп, сматываешь сайфер до второго выхода московского школьника. Девятнадцать лет. Женские нежные щеки, ни одного волоска. Текст – подростковые выебоны из тетрадки в клетку, читка мимо бита, раз за разом пытается влезть на него и сваливается, как куль с говном, но внизу написано – по-прежнему – UnderWHAT, и это так себе достижение, пока это не достижение кого-то совсем рядом с тобой, и твоя тетрадка в клетку лежит у тебя в рюкзаке, «Текст не закончен» - «Он никогда не будет закончен». Пустые вечера идут один за другим, под водку и гаш, ты сдаешь сессию, ебешься с отбором второго сезона, площадка, камеры, спецы, звукореж, оплата дороги, Краснодар отвечает – нет фондов, батл с Варабом, на отборе девчонка, в заявке сказала - у нее стальные яйца, в заявке подбуханная, видно, как ей страшно, флоу так себе, однообразная интонация, но вспоминаешь свою заявку - не рука не поднимается доебаться, пропускаешь дальше. Слава, посмотришь? - Бля, ну нечего будет смотреть, чувак. Ну давай честно, бля. Слава тоже видит, как ей страшно. Не видит - в отличие от тебя - сколько смелости надо, чтобы ворваться: когда так страшно, а твоя клетчатая тетрадка по-прежнему лежит в рюкзаке, но эта девушка выходит в круг, нелепая, толстая, пушатся волосы, от нервяка ушел голос, и ты боишься, в общем-то, что она разревется, но она смеется (вместе с тобой), над панчами про Тарзана, который живет в ее вагине, потом она читает раунд, и ты шумишь на каждой строчке, она об этом никогда не узнает, но ее мужество зачаровывает, она третьесортный рэпер, но на отборе таких - каждый третий, и Слава отправляет тебе записку ("я говорил"), но ты уже знаешь, что пропустишь ее дальше, ты обнимаешь ее за плечи у бара, а она смотрит твой баттл из третьего ряда, чтобы не лезть в кадр. Не спишь ночью. Под утро - больные сны. Больные сны приходят часто. Слава будит тебя. Испуганные глаза. - Тебя трясло во сне. На Новый Год надо ехать домой, ты берешь Славу с собой (это он говорит, что поедет, его обожает мама, он в прошлом году полтора часа говорил с ней про Пастернака, тебе так ебано, что он решает: тебя надо держать за руку, а то разрыдаешься), Слава спрашивает утром в гостиной, елка в «дожде», пол в конфетти, ты в прострации, он пальцами вытаскивает куски ананаса в майонезе из салата на столе: - Можно Гена приедет пятнадцатого? Я, как бы, очень хотел квартиру пораньше найти, но нихуя не найти, блядь, с праздниками. Ты киваешь – слабо, в общем-то, понимая, о чем он спрашивает. Ты даже не отмечаешь - мол, Слава ищет хату, Слава от тебя уйдет, уже, считай, ушел. Ты все еще в моменте, когда отец встретил вас в аэропорту, «ну как успехи?» - повезло, что для него рэп «хобби», он даже не смотрел Слово, а твои поражения для него фантомны, его интересуют результаты экзаменов, и то смутно, ты говоришь, что трудно выбрать тему для диплома, и он полтора часа рассказывает про свой, а дома раз за разом мама спрашивает – «есть девочка?», и поскольку ты не отвечаешь, она допрашивает Славу, доверительно, но строго, со значением, он с ней на кухне раскатывает тесто под пирог, и ты слышишь, как он на серьезных щах выдает: - Дэн очень подходит к этому тщательно, ему не нужна – ну, просто девушка, чтобы - вы меня извините пожалуйста – - Так, да. - Ну и такую встречу не запланируешь же. - Но у вас же там есть девочки? Девочки любят ребят, которые на сцене… у вас сколько просмотров там, я видела. Публика стоит. Такая красивая фигура была – у одной, с балкона, во время как раз последнего вашего… На самом деле, «девочки» из зала, которым вы нравитесь, это скорее Дима Берсерк, и то он Славин фанат, не твой, и все равно спасибо тебе за него, господи. Еще спасибо, что мама ничего не спрашивает про Славину девочку, а то он мог бы рассказать, тебя вот он доебывает две недели подряд. «Как ты думаешь, мне постричься надо?», «Хуй поймешь, у меня не пахнет изо рта?», «Бля, я на свидание последний раз ходил в десятом классе», «Но вот вопрос другой, вопрос века – как бы так целочку развести на секс, чтоб не сбежала в ночь? Бухло или мет?», но это белый шум, ты привык отмахиваться, ты кисло улыбаешься, ничего не отвечаешь, Харрисон бегает по встречам, отбирает технику, клянчит бабки на авансы, с матом выкладывает свои, Анзор с семьей до двадцатого, Слава забирает твой ак, на твоей кухне Дэн Чейни един в трех лицах (он, Дима и ты), пишет сообщения, письма, смски с подтверждениями, звонит по телефону и проставляет даты на Топ-16, то, что вы стартовали, ничего не значит, вопрос в том, как продолжить, как удержаться - наплаву, до конца, Ваня приносит полграмма белого, выкладывает дорожку, Дима отказывается – за себя и за тебя, заботлив, как хорошая жена, вы срубаетесь к пяти утра, а Слава с Ваней не идут спать до пяти вечера, но вавилонская башня второго сезона строится, не заваливается, и даже когда вы не вяжете лыка, вы – пока еще – говорите на одном языке. А пятнадцатого числа ты возвращаешься с пары, и дверь в комнату закрыта, чем-то подперта, на полу записка: «Занято до семи, СПАСИБО», ты идешь на кухню, ставишь чайник, силишься вспомнить, о чем это и как это, а потом из комнаты слышно стон (Славин, даже когда московский школьник не старается, голос у него вдвое ниже), и ты будто опять стоишь у входа в сортир «Белграда», но бежать некуда, ты у себя дома, ты берешь наушники, но стон повторяется снова, и ты надеваешь их, но не включаешь музыку. Ты два часа сидишь, пялясь в экран, запустив дотку со Славиного ака, в основном проебываешь, и слушаешь бесперебойную очередь слезных, влажных звуков, которые тянутся из Славиного горла, тихая мольба, сладкая дрожь, мучительная беспомощность, хорошо только то, что у тебя не встает, и это должно что-то значить, но ты не чувствуешь себя так, словно прошел проверку, ты чувствуешь, что дверь для тебя по-прежнему закрыта, закрыта навсегда. Московский школьник идет в твою ванную и долго полощет рот, шумит вода, потом он выходит, жадно пьет из чайника, видит тебя. Ситуация – охуительней некуда. У него волосы мокрые, начисто, непонятно – от пота или из-под душа. Опух мягкий рот. Над отдать ему должное, он неплохо держится. Протягивает руку. - Гена. Тут же добавляет: - Я уезжаю уже. И он надевает ботинки (быстрей солдата по свистку), когда говорит тебе: - Батл с 13/47 просто огонь был. А тебе можно не представляться, он успешно делает вид, что ты для этого слишком крут. Хлопает дверь. Еще через час, Слава на негнущихся ногах входит на кухню, у него глаза заплаканные, ресницы слиплись, он ничего вокруг себя толком не видит, двигается так осторожно, как будто любое случайное прикосновение обожжет, он садится за стол, раскуривает плюшку, и он начинает рыдать – буквально за секунду до того, как ты успеваешь сказать: - Съезжай. Но ты говоришь, все равно, и он тупо кивает, ему наплевать, тебя коробит, но жри, что хотел, его трясет, никак не выходит унять поток – он старается, это видно, из комнаты тянет холодом, он окно открыл, от него пахнет кем-то чужим (кем бы это?), и очень долго не подходишь обнять его, но запоминаешь все, до мелочей.