Когда нас не стало

2014 Бессонные ночи, оффлайн-баттлы, твои треки записаны на хуй, его – идут нахуй, он слетает с третьего раунда там, где ты доползаешь до пятого, каждый второй в стране – рэпер, заводы стоят, ни дымка из трубы, весь ушел в твой косяк, каждый второй в стране – рэпер, но так тесно в песочнице, где-то в мае тринадцатого натыкаешься на его ник в четвертый раз, сладкие выходные, загораешь в кресле на кухне, ты еще в Хабаре, он уже в Москве, жив хип-хоп.ру, русский рэп – в гробу, у него на странице – школьные фотки (потом их не станет), его кошка – еще котенок, он только-только съехал на съемную хату из интерната, тебя Ваня зовет в Питер, и не верится, что подтянешься. Он худой еще, носит шарфы, много смеется, под его записями одиноко, ты ставишь лайк и листаешь вниз, шлепаешь сердечки под каждым треком, потому что как же так, его жалко – почти как себя, он пишет в личку «Это шутка такая?», ты отвечаешь – «нет», а потом приходится слушать, что ты там налайкал, чтоб похвалить убедительно, не было печали, ноет хуже бабы, но тебя на самом деле не раздражает, его голос в ушах оседает, посылаешь Ване, Ваня пишет – «хуйня какая-то», ты не прав, Ваня, отрубаешься засветло, крупный теплый песок в твоем сне похож на черную икру, плещется вокруг тебя, будто черное море, шуршит помехами по коже, и все это тоже – его голос, его голос повсюду, и ты плывешь в нем. ПВБ, СС3, Теплотрасса, он шлет свои тексты, ты куришь в окошко, лето растет от горизонта и катит на тебя, розовое небо в пепле, пивко из горлышка, долгие шатания, время фристайла, он упражняется – ну нихуя себе – спрашивает, как у тебя получается, ты отвечаешь, что со второй баклашки – только в путь, но ему не помогает, ты проговариваешься (язык твой поганый), что для нормального фристайла нужны нормальные друзья, при которых не зазорно обосраться, он отвечает, что с друзьями все в порядке, и совершенно тогда непонятно, что он делает с тобой в сетке, в три часа ночи и в два часа дня, вчера, сегодня, завтра. Теплая вода, быстрая река, переполненный пляж, жестко лежать, идут паромы из Китая, мусор качается вокруг тебя, сгораешь на солнце, в июле срываешься в Питер, Ваня, больше не могу, поднимаете водник, вдвоем строчите твое резюме, а прежде чем срубиться – отправляешь ему. Геночка серьезно пишет, что вот тут опечатка и тут, еще Геночка спрашивает, что ты можешь вписать в опыт работы (кроме того, что вписал), и советует врать безбожно (больше, чем ты уже врал), никто не проверит, кем ты был в ебучем Хабаровске, и это лучшая причина переезжать. Ты рассказываешь в красках, как пидорил до Питера автостопом. О мареве над асфальтом и залитых солнцем заправках. О долгом ночном пиздеже с дальнобойщиками, о переговорах на их частоте. Ты дословно записывал дикие истории, которыми в пути меряются, будто рыбаки – уловом. Ты ночевал в грузовых газельках на полу, в фурах с помидорами и стиралками, на стоянках и в придорожных рыгаловках, в палаточных лагерях и в поле, в одинаре и вповалку, пока в полуметре от тебя ебли блядей с трассы, ты рассказываешь – а он признается, что смертельно завидует и что ему на это не хватит смелости (отбитости не хватит). Ты не говоришь, что за сутки до Питера сел в машину к дяденьке, и когда он притормозил, ты уже понял, чем все кончится, в первый раз его видел – но узнал, как родного, и даже деньги были, ты бы доехал, запросто, без него, но ты захлопнул дверцу и пристегнулся, и, конечно, не удивлялся, когда он съехал в пролесок и выключил двигатель. Ты не говоришь об этом Геночке, и чувствуешь себя лучше, глупый маленький Геночка, как легко, как здорово ты наебал его. К сентябрю, он знает все о твоем переезде, об отвальной в Хабаре, о том, как тебя с себя тошнило, когда зазывал корешей и знакомцев, о том, как страшно было, что никто вообще не придет. «Знаешь, короче, это такое чувство, когда ты маленький и жалкий, нелепый уебок, дать бы себе по рукам, как следует, но хуй там». Он пишет – знаю. Пишет – «Крутые ребята не боятся остаться одни, но если ты перестанешь стараться – останешься». «Иногда кажется, что вообще все крутые – кроме тебя. Их будут любить, что бы ни случилось. Тебя не будут, что бы ты ни делал». И дальше: «Я пришел бы, если бы ты уезжал. И нахуй бы постной рожей обгадил праздник». Он говорит иногда живительные вещи, глупый наивный Геночка. Еще он пишет в контакте большие буквы и ставит пробелы, Геночка сокровище, если так уж вдуматься. После вписки, на Ваське, строчишь ему: встретил пиздатого чувака. «Он пиздец объебос на приглосе, но сам норм. До пяти утра пиздели. Во, зацени еблана в шапке. Думал, мобилку отожмет. Он Мандельштама любит. Сука Спор у меня выиграл Это не честно блядь с такой шапкой» Приглос – на Золотой Микрофон, ты идешь в турнирку, уебок в шапке – Дэн, и больше он ее не носит после твоих подъебок, вообще. Он на чужом балконе, занесенном снегом, поджигает ее – при тебе, вы пьяные в жопу, но в эту секунду в голове так ясно, на душе так чисто, кто-то орет – «вы там ошизели?» и «чо горит, блядь?», ты просишь поднести поближе, чтоб прикурить, ему обжигает пальцы, но он держит, дешевые понты бесценны, когда их есть, с кем разделить. В ночь баттла на Лиговке метель, в Цоколе жара, ты никак не привыкнешь: когда он снимает куртку, становится в полтора раза меньше. Весь баттл – шестнадцать участников, по минуте на раунд, - проходит за раз, с полуночи до четырех, он заебался насмерть, глаза слипаются, сидит на колонке, но двое ребят нахуярились в хлам, махач вспыхивает посреди тихой вялой бычки, они сносят стол, побились стаканы, и ты отскакиваешь, чтоб не задели, а он влетает между ними, чувак покрупнее лениво и борзо толкает его в плечо, мол, съебись, и Дэн всаживает ему в челюсть. Хуй когда он об этом узнает, но у тебя во рту пересыхает, у тебя вспорот этим зрелищем живот, ты стоишь, немой и побежденный, мягкий и тупорылый, и не сводишь с него глаз. Ваню клеит телочка, Ваня тоскует, как Блок, Ваня слетает, а ты остаешься, он милостиво позволяет увести себя в чужую койку, Слава, напиши, как доберешься, Слава, не запирай на цепочку. Ты охуевший, раскаленный, на языке от водки сладко – верный признак, что тебе хватит, но ты хлещешь, как воду, и готов хлестать дальше, ты берешь первое место, до пяти собираешь технику, подметаешь блядский бар, пока он общается с менеджером, сколько незнакомых ебл к тебе подошло с респектом, сколько ты промаялся, прежде чем он взял куртку. Бар закрывается, вывалились из регламента, ты зовешь пробухать твои призовые на Думскую, по пути допиваешь вискарь: он увел бутылку. Ты блюешь на Невском в урну, возле Маяковской. Ты едва не падаешь. Он держит тебя за пояс. Он тебя умывает снегом. Он убеждает подошедшего мента, что все в порядке. Ты первый раз ночуешь в его квартире. Утром смотришь, как он переодевает футболку. - Пиздобл, блядь. Нет у него похмелья. Но это не похмелье – это тебя сбил камаз. Ты протираешь его сбитые костяшки водкой. Ему больно. Хватается за твое колено. Наклонись поближе – и больше никогда вы не заговорите с ним о Мандельштаме. Вани нет дома, когда возвращаешься. «А я выиграл баттл по фристику» И это все, что ты Геночке пишешь, больше ничего писать нельзя. Незачем Геночке знать, как ты шел домой – оглушенный, приговоренный. Незачем ему знать, с кем ты будешь ночевать. И как ты полируешь шишку на его фотки, ему тоже знать не надо, правда, это почему-то душу травит меньше, это вроде даже тебе в плюс: худо-бедно объясняет, например, почему-то пишешь для него тексточки, когда он занят на учебе и не успевает. Объясняет, почему ты слышишь шнягу вроде «Рики Ф, забияка, мастер злодеяний» и не удаляешь его из друзей нахуй. Ты хвалишь его и подбадриваешь, как родная мама. Ваня заглядывает через плечо, он знает, что ты пиздец ненавидишь такое дерьмо, а ты знаешь, что он объебан и с него взятки гладки, еще ты знаешь, что поздно воспаляться: он уже прочел, ты уже зашкварен. Ты оправдываешься: - Ой, рот ебал, блядь - у всех своя френдзона как бы. И это проще всякой правды, и Ваню вполне устраивает. Что главное – устраивает тебя. Твоя курочка треки пишет, как мило. Твоя курочка репчик хочет читать. Когда ты на грани выживания, любая защита, любое оружие – безусловное благо. Свинство делает тебя неуязвимым. Похоть делает тебя прагматиком. Милый глупый Геночка. Верит, солнышко, что тебе не похуй. Год прошел, а у него на странице под треками все так же по одному – твоему – лайку. Что может быть позорнее: тебя не берет плюшка, пока он не отпишется после занятий. Первый сезон Слова. Дэн подает заявку. Ты уговариваешь его двое суток. Потом подаешь свою. Не показываешь Гене текст на отбор, а то вдруг из друзей удалится он. Не показываешь текст Ване, потому что Ване типа кругом похуй и типа это вообще не его (то есть Ваня ревнючит и Ване обидно, что ты не взял второй водный, а ушел к себе писать). Дэну тоже не показываешь, нахуй пошел. Ты психуешь так, что садится голос, успокаиваешься только, когда Рассел бомбит, что у оператора руки из жопы, на видео – сказали – брак, и отборы могут не выложить. На баттле Хайд, и ты не знаешь, взять автограф или сразу отсосать, ты так ему и говоришь, когда он выходит покурить, ты в подворотне у клуба убиваешь плюху, он спрашивает вместо ответа: - Не поделишься? И ты делишься, конечно, твой отбор последний, после баттла Хайд жмет тебе руку нехотя, ладонь теплая, глаза мутные, слава богу – он никогда не поверит, что твое предложение – всерьез. Никто из них не поверит. Это все, что спасает тебя: от тебя самого. Ты уверен, что в вашей паре с Букером не пройдут оба (Дэн уверен тоже), но ты проходишь, ты не скидываешь Гене видосов, он смотрит сам, и когда он пишет: «Думаешь, мне стоит пробовать на СловоМосква?» У тебя даже чуток привстает – от того, что решать – тебе. На Словофесте ты бухаешь, как мразь, а Дэн спрашивает: - Куда ж ты столько в себя влил опять? Дэн ныкает для тебя еду и приносит тебе пивко в комнату, еще Дэн много купается, у него кожа белая, на ней вода не успевает высохнуть, потом он сгорает и ты мажешь ему плечи холодной сметаной, и что, он хочет, чтоб ты это трезвым делал? А больше ничего не хочет? Ты пьешь молдаванку и долбишь с побудки до отбоя. Не выпуская бутылку, ночью, на пляже, уходишь в море. Волна уносит шлепки. - Слав, ты топиться собрался? Славка! Эй! Плеск за спиной. Смех с берега. Чужие голоса. Дэн запинается о камень в воде, ругается. А когда добирается до тебя – ловит двумя руками, крепко, и ты откидываешься ему на грудь, и что с тебя взять, ты бухой в дрова, что с тебя взять, у него губы черные от молдаванки и кислые на вкус. - Вячеслав, блядь! И он плещет тебе водой в лицо, но не бьет – и не уходит, и нет ничего более жалкого, чем тихие надежды и робкие догадки. Дома вроде как получается, что никакого дома больше нету. Ваня объясняет – застенчиво – что, вроде как, загнал холодильник, вроде как, холодильник хозяйский, вроде как, он сделал вид, что вас ограбили, и даже написал заяву, но вроде как с квартиры вас все равно попросили уебывать, и – ты прости, Слав, - от купленного веса почти ничего не осталось, но твои вещи Ваня собрал. Съезжать, кстати, надо сейчас. Позавчера, то есть, - но сейчас точно пора. Могут ментов позвать. С Вани взятки гладки, злиться на Ваню – гадость, ты сидишь на ступеньках, ему очень жалко, у него есть вписка, а у тебя – нет, бывает, ты звонишь Дэну последним, но он единственный, чье «нет» тебя пугает, он говорит тебе: - Приезжай. И ты Ваню готов расцеловать, но как же тебе страшно, как же тебе страшно. Дэн живет наяву, ты – одной ногой в липких сумерках, в вонючем подвальном пару, шныряешь и прячешься. Сколько не полощи в луже ладошки, руки грязные, не надо его трогать, но как тоскливо, как несправедливо будет сдохнуть одному, в подвальном пару. Все уходят однажды. Геночка пропал совсем. В сети тишина и редкие «чо там как?» звучат, как помехи. Догадался? Все уходят однажды – это он так сказал. От тебя бегут – если не въебут и не выебут – когда тянешься к ним, чумной и чумазый. Дэн не ушел. Он знает, он видел, ты рассказал ему больше, чем сам хотел помнить, больше, чем Ване, и он по-прежнему тут. Хорошо бы знать меру, Славочка, хорошо бы нахуй посылать себя вовремя, сопли ебаные, слезки сладкие, нет ничего более жалкого, чем надежды и догадки тошнотного уебка, и не знает Дэнчик главного, не заметил грешным делом, что – в отличие от Вани – к нему ты ручки тянешь, подожди немножко, он поймет, он умный парень – Но ты полез к нему сосаться, и он не делся никуда. Ведь не делся же. Говоришь себе – стоп, говоришь – ничем хорошим это не кончится, но ты с собой живешь не первый годик, в этом и соль – чтоб не кончилось хорошо, все плотней кокон, все трудней выходить за порог, все крепче голосок, в твоей разоренной пустой голове. Его обветренные губы и попизделки по кругу, ваш тихий дом, запах его мыла и его пота, вечер с пятницы на субботу, он двенадцать часов отпахал, подрубается на раз, у него к вечеру щетина, он кашляет от дыма, он смеется, чтобы скрыть неловкость, ему стыдно, что он быстро улетает, что нахуяривается в раз – тоже стыдно, медленно моргает, двоится в глазах, пуховое одеяло кумара ложится на вас, вы счастливые, как дети, Ванина спайсуха пошла на ура, все легко и просто, и почему бы нет, почему не сейчас, он в нули, отвалился на спинку стула, запрокинулась голова, ты кладешь ладонь на бедро – и он не двигается, чтоб твою руку убрать, но по-прежнему открыты глаза, он по-прежнему здесь, ты встаешь на колени у его ног, когда расстегиваешь ему ширинку, сводит пальцы, когда берешь в рот, у него долго не встает, ты стараешься, смачиваешь губы, пьешь из чайика, чтобы сбить сушняк, спешить некуда, он горячий, соленый, густая смазка, Дэн трогает тебя за плечо, едва-едва касается, но соскальзывает рука, рваный выдох, тихий хрип, сильней сжимаешь его ляжки, он что-то бормочет, не разобрать, ты не останавливаешься, пока не кончит, но когда встаешь к нему – разве ты не молодец? Ну разве не молодец? – он белее стенки, весь в нервной испарине, и у него не просто паника, у него слезы на глазах, по телу рвотный спазм, но он и тут не двигается, не может, сгибаешь его пополам, чтоб не захлебнулся, его выворачивает вам на ноги, у тебя носки в блевотине, мучительный, долгий стон, а потом ты смотришь, как у него спина подрагивает, и слезы по полу, ты с трудом сам держишься, озноб, измена, нервяк, тебя колотит, но бежишь в ванную (сбегаешь, сучонок), сам себе вызываешь рвоту, чтобы протрезветь, потом в ведро наливаешь воду, убираешь срач, срач убрать проще, чем этот пиздец исправить, носки – его, свои – в стирку, штаны тоже, натягиваешь на него трусы – аккуратненько, стыдливо, так и было, - он вздрагивает, когда его трогаешь, трясучка не проходит, он раз за разом втягивает воздух, резко, глубоко, не может остановиться, продышаться тоже не может, он легче тебя, тащишь его в спальню, укладываешь без подушки на диван, у него сердце колотится так, будто вот-вот инфаркт, подставляешь таз, хочешь успокоить, хочешь, чтоб простил тебя, урода, на дрожь больше не похоже, похоже на эпилептический припадок, но ты не вызываешь скорую, ты уебок и крыса, а у вас у обоих зрачки, как блюдца, и вещества в крови, ты не можешь вспомнить толком, где твоя чайная коробочка, ты не знаешь, где ты, как тебя зовут и что вокруг, зато отлично знаешь вот что – Дэн сейчас умрет – и это все ты. Это все ты. У тебя во рту по-прежнему вкус его спермы. У тебя утром на руке кровоподтек, ты пытался прижать его к матрасу, остановить приступ, он стиснул твое предплечье и потом не мог выпустить, хотя было больно и ты просил. Его измученные глаза. - Слава. Не говори. Ну пожалуйста. Пожалуйста. Мне жаль очень. Мне очень, очень жаль, я все поправлю. Господи. Да ничего не поправлю, конечно. - Сла-Слава – открой – открой! Язык хуево слушается, даже губы онемели, как же его протащило (а что, ты полез бы к нему, если б он не был объебанный? Мразь трусливая?) Позвонить Ване? Даже с пола не встать, не то, что найти мобильник. - Потерпи, ладно? Потерпи немножко? Господи, я буду очень хорошо себя вести, только попусти, ну прошу тебя, попусти. Хотя бы одного, второй придумает, что делать. Гладил Дена по спине – - Нет… нет – Он не заснул, он отключился. Ты на полу свернулся, думал, не кончится это никогда, а открыл глаза утром, проснулся раньше него на два часа, на кухне кавардак, в голове – студень, никаких больше тихих вечеров, никаких посиделок на кухне. Дэн плакал. Какие, нахуй, посиделки. Он плакал, мразь. Чердак был закрыт, а сделать себе больно ты так и не смог – малодушная лживая сука – кухонный нож был тупой и резал плохо, так что ничего не вышло, ты поставил чайник, а потом услышал шаги в коридоре, Дэн зашел на кухню, и самое время было на колени падать второй раз, но он спросил: - Слушай, а я как вчера в койку попал? Чо, типа, на себе переть пришлось что ли? И ты говоришь осторожно: - Я не помню. На самом деле – не помнит он, и ты молишься, блядь, день за днем, чтоб не вспомнил уже никогда. Лето на излете. Теплая пыль в Питере. Небо опухшее, в воздухе слезы, тоска сердце стискивает, за окном гроза, и Гена пишет – наконец-то, вспомнил: «С отцом поругались в хлам» Приезжал домой, в машине слушали Особое Мнение, был Красовский, разговор пошел про судьбы геев не Руси. «Это ж надо, блядь, год переждать и все равно залететь на срач». Год - с закона о пропаганде, целый год истерических политиканских воплей, кухонных срачей и партизанского молчанья при знакомых и родных. «Сильно прям?». «Ну он сам с собой поговорил по итогу». О том, что пидоров жечь надо? О том, что их пора лечить? Генин отец - человек солидный, человек верующий, кто знает, какие у него воззрения. Раньше, чем успеваешь спросить, Гена пишет: «Я заткнулся вовремя. Так вообще не понятно, что было бы». Ты помалкиваешь. А он помалкивать устал, не передать словами, как, и щелкает оповещалка: «Я не работаю сейчас Не работал ни разу нихуя честно говоря Вообще не понятно, откуда бабки брать. Договор на хату не со мной в Москве Даже Багира не моя по факту. Они пиздец взъебутся, если сказать им. Но невозможно же так. Блядь Нахуй, я не поеду назад Самое смешное знаешь что? Пиздец меня спросили – а как твоя девочка относится, что ты вот это пишешь все. Про тексты про мои. Мы не встречаемся второй год И блядь и не встречались толком Да нахуй просто из друзей удали меня Это пиздец не то, что ты хотел услышать, да?» За тобой идет чума, тебе нужен колокольчик на шею. Сажа с пепелища, необратим процесс тления, все, что ты получил, превратил в грязь и гниль, гаденький мирок, желудочный сок, плавится плоть – Никак нельзя бросать его, нельзя, чтоб он тоже вот с этим ходил, чтобы был один, он не заслужил. Ты звонишь ему и звонишь еще раз, дозваниваешься, уже выходя с работы. Дождь кончился, прояснилось, Питер летом кажется переполненным, солнечно, сплошной оптимизм и жажда деятельности, словно сам себе только что обещал завязать бухать с понедельника. Хочешь рассказать Гене про маму и про то, как самоотверженно она ничего не замечала, даже если по трое суток тебя не было дома или в твоей комнате, на твоей постели, оставались ночевать ребята (большой частью те, которых подозревать было не в чем, это чистая правда, но она не различала). Хочешь рассказать про маму – про Дэна не хочешь совсем. Мозг орет на тебя, воспоминания не складываются в одну картинку, каждый вечер ты ждешь, что сложатся у него – и тебя выкинут нахуй, и хорошо, если выкинут, будь у тебя яйца, будь у тебя немножко честности, съебался бы сам – но как отказаться от него? И как признаться ему? Пока он еще верит в тебя? Говоришь: - Я не денусь никуда. Но даже на твой слух звучит, как пиздеж, а не пиздеж вот что: - Я никому не рассказывал вообще. Ни разу. Те, кто знает, сами спалили – даже, как бы, пиздец близкие друзья. И таких, чтоб я потом им что-то сам спиздел, - двое как бы за всю жизнь, да? Так что во-первых – вроде как спасибо. А во-вторых, ты, по ходу, дохуя храбрый чувак. Точно храбрее меня. Гена молчит. Потом он улыбается. Гена себе – между своим сообщением и твоим звонком – успел рассказать, что ты его выкинешь нахуй, и что пора самому съебать, и что сам съебать он не в силах. Ты не знаешь, кому и как бить вот за это ебало. Он так счастлив, что ты не злишься. Ты счастлив, что ему внезапно не похую. Что он дорожит тобой – как будто есть, что беречь. Потом он говорит: - Ты хорошо шифруешься. - Ты тоже.