sketchbook

      Я отчетливо помню, как волна эйфории скатилась с меня, обнажая сознание, и я вынырнул в мир, без понимания того, где сейчас нахожусь. Я сижу под куполом цирка в окружении сотен людей в кимоно и белых неприятно улыбающихся масках, слышу со всех сторон гогот и улюлюканье, а на арене, комично извиваясь, в такой же белой маске искажённой гротескной улыбкой дикого смеха, приторно-сладким голосом распинается шпрехшталмейстер.       — Дамы и господа! — выкрикивает он, вскидывая вверх руки. — А теперь мы переходим к части, которую вы все так долго ждали! Больше никакой клоунады! Впереди смертельные номера!       И зал взрывается одобрительным криком и бурными аплодисментами. Мне кажется неестественной реакция зрителей, как закадровый смех в ситкомах. Больше, чем происходящее на арене, меня занимают мысли о том, как я здесь очутился. В моей голове зияет огромная дыра на том месте, где должны быть воспоминания. Я абсолютно ничего не помню.       — Внимание, дамы и господа! Поднимите свои головы, чтобы насладиться великолепным зрелищем! Смертельный номер с хождением по канату! Никакой страховки! Без права на ошибку! Получится ли дойти до самого конца?       Я, вслед за зрителями, повинуясь любопытству, вскидываю голову вверх, где под куполом, на небольшой платформе в несколько шагов, стоит хрупкая девушка. Её лицо скрывает белая маска с лучезарной улыбкой. Моё сердце замирает. Девушка движется вперёд очень медленно, покачиваясь в стороны, словно от дуновения ветра. Все внимательно следят за каждым её шагом. Половина пути успешно пройдена. И вдруг она неосторожно цепляется ногой за канат. В воздухе повисает напряжение. Канат раскачивается. Девушка пытается осторожно поставить на него ногу, но нога соскальзывает.       Все происходит мгновенно. Её тело достигает арены за считанные секунды и с глухим грохотом разбивается, как спелый арбуз. Меня охватывает дикий ужас. Я цепенею.       — Ой, — раздосадовано произносит шпрехшталмейстер, — вот незадача! А ведь у нее почти получилось!       Маска на его лице резко вздрагивает, и вот уже выражение гротескной скорби отражается на ней.       — Что ж, всякое случается, — пожимает плечами он, — но номер бы не был смертельным, если бы никто не умер.       Зал взрывается смехом. Маска шпрехшталмейстера меняется обратно. Я гляжу, как на арену выходят двое людей в таких же белых масках с отвратительными улыбками, хватают за ноги тело девушки и, размазывая кровь по всей арене, утаскивают её прочь. Я кожей чувствую безумие беснующейся толпы.       — А теперь внимание, дамы и господа! Смертельный номер со львом!       На арену медленно выкатывают клетку со зверем. Зрители улюлюкают и свистят. Их будто бы не заботит, что их и льва ничего не разделяет.       Лев неторопливо выходит из клетки. Я смотрю на его приоткрытую пасть, слышу тихое рычание и явственно ощущаю, что он разорвёт меня на части за считанные секунды, если ему захочется. Он разорвет любого, но никто будто не боится. Они продолжают кричать. Они требуют зрелищ. Им хочется крови.       Дрессировщик ударяет хлыстом об пол, чтобы привлечь к себе внимание зверя. Лев замирает. Всё его тело напряжено. Еще один удар. Лев распахивает пасть. Его громогласный рык поднимается к самому куполу. Это было последнее предупреждение. Зал одобрительно кричит. В его крике теряются звонкий удар хлыста и момент, когда лев бросается на дрессировщика, разрывая его на части. Зрители беснуются. Они свистят, улюлюкают, вскакивают со своих мест, что-то выкрикивают, а я смотрю, как зверь, встав передними лапами на тело, с лёгкостью отрывает от него куски мяса вместе с одеждой, и не могу поверить в реальность происходящего. Слишком невозможно всё это. Мне страшно. Я теряю рассудок. Крики толпы, кровавое зрелище, разворачивающиеся на моих глазах — всё это мне отвратительно и невыносимо. Голова идет кругом.       — Потрясающее исполнение! — кричит шпрехшталмейстер. — Завораживающее зрелище!       Я уже не могу разобрать слов. Позабыв обо всем, я вскакиваю с места и, расталкивая людей, прорываюсь сквозь толпу к выходу.       Мне дурно. Я еле могу держаться на ногах. Меня ведёт из стороны в сторону, словно я вместо той девочки оказался на канате и вот-вот сорвусь вниз. Гул начинает стихать.       — Ох, — печально выдыхает шпрехшталмейстер, — кажется, кому-то пришлось не по вкусу это завораживающее зрелище.       Я замер. Очевидно, речь шла обо мне.       — Неужели вы заскучали, дорогой зритель? — приторно-сладко тянет мужчина. — Так некрасиво уходить посреди программы. Неужели вы совсем не уважаете артистов?       Зрители разом оборачиваются на меня. На их масках гримаса праведного гнева. Меня осуждают за мою бестактность. Как только я посмел?       — Почему бы вам самому не попробовать поучаствовать, дорогой зритель? Может быть, тогда вы будете ценить труд других людей чуть больше. Кстати, нам как раз нужен доброволец для следующего номера.        «Нет, — хочу категорично заявить я. — Я не собираюсь участвовать в этом мракобесии».       Хочу, но не могу. Я просто не могу вымолвить ни слова. Моё сердце учащённо бьётся. Я замираю, как испуганный кролик, и просто смотрю на шпрехшталмейстера в надежде, что, если не буду подавать признаков жизни, всё как-то само обойдётся.       — Ну же, идите сюда, — он приглашает меня на арену, откуда работники пытаются увести льва. Он уже успел перегрызть горло одному из них, но никто даже не обратил на это внимания. Все смотрят на меня.       Я не двигаюсь с места. Толпа стала наступать на меня.       — Что же вы стоите? Уважаемые зрители, давайте поможем нашему добровольцу набраться смелости и выйти на арену!       Кто-то хватает меня за запястье и тянет вниз, в спину уперлись чьи-то руки и начали подталкивают вперёд.       — Не трогайте меня! — кричу я, вырываясь. — Отпустите! Оставьте меня в покое!       — Какой стеснительный, — с усмешкой комментирует шпрехшталмейстер. — Наверное, очень боится сцены. Что ж, сегодня как раз тот день, когда стоит попытаться преодолеть свой страх!       Бурлящим потоком толпа выносит меня на арену, небрежно, как тряпичную куклу бросая у самых ног шпрехшталмейстера. Это было унизительно. Я был обозлен и испуган, негодовал от несправедливости и абсурдности ситуации.       — Да пошли вы! — выплевываю я, поднимаясь с колен и обводя взглядом присутствующих. — Больные ублюдки! Больные трусливые ублюдки!       — Зачем же обзываться? — огорченно спрашивает шпрехшталмейстер.       — Вы ненормальные! Все здесь! — выкрикиваю я, указывая пальцем на толпу.       — И даже вы? — уточняет он.       — Нет, — тихо шепчу, мотая головой, — нет. Я нормальный. Единственный нормальный среди вас всех!       — А что вы понимаете под нормальностью? — гаденькая усмешка слышится в голосе шпрехшталмейстер. — Разве это не подразумевает соответствие нормам? Нормам, закреплённым в обществе. Так почему вы вдруг решили, что что-то здесь этим нормам не соответствует?       Я теряю дар речи. Как эти кровавые забавы могут соответствовать?       — Да кто вы все такие? Сектанты? Фанатики? Умалишенные?       — Кто мы? — удивляется шпрехшталмейстер. — Странно спрашивать это, когда не знаешь кто ты…       — Я знаю кто я!       — И кто же?       — Я…       Кто же я? Хм. Давайте начнем с простого. Меня зовут… Как меня зовут? Как же там было? Не помню. Чёрт. Надо же, собственное имя из головы вылетело. Кажется, оно начиналось на «Л»…       — С какой стати я должен говорить? Сами-то вы кем будете? Почему бы вам не показать свое лицо? Всем вам! Прячетесь за масками как трусы! Снимите их! Покажите свои лица!       — Боюсь, что это невозможно, — шпрехшталмейстер печально вздыхает.       — Невозможно, говоришь? — сквозь зубы выдавливаю я и, сделав выпад вперед, срываю с него маску.       Вскрик ужаса срывается с моих губ следом. Под маской нет лица. Ни глаз, ни носа, ни рта. Ничего.       — Я ведь сказал, — голос мужчины шёл не от тела, он шел от маски, — это невозможно.       Выпустив маску из рук, я судорожно отскакиваю на несколько шагов назад, запинаюсь об растерзанное тело дрессировщика и падаю навзничь. Зал взрывается хохотом. Они смотрят на меня, валяющегося на арене в луже чужой крови, и смеются как безумные. Краем глаза я замечаю, что маска с лица дрессировщика сползла, и под ней тоже нет лица.       — Как, — шепчу я, поднимая взгляд на толпу, — как это вообще возможно? У вас… ни у кого из вас нет лиц?       Шпрехшталмейстер поднимает с земли маску, возвращает на место и подходит ко мне.       — А почему вы так уверены, что оно есть у вас? — холодно интересуется он.       — Что? — испуганно бормочу я, тут же принимаясь ощупывать свое лицо. Нос, глаза, рот. Все на месте.       Шпрехшталмейстер обходит меня со спины, опускается на одно колено и, вынув из-за пазухи зеркало на длинной ручке, вытягивает руку с ним у меня через плечо.       — Оно на месте, — в полной уверенности заявляю я, глядя на отражение собственного лица, на котором застыл ужас.       — Под маской, — цокает шпрехшталмейстер, — есть ли у вас лицо?       — Вот же оно! — указываю я пальцем на отражение. — На мне нет никакой маски!       — Зачем же врать? — раздосадовано спрашивает он у меня и второй рукой тянется к моему лицу. Его пальцы осторожно хватают меня за щеки, и он, словно маску, стягивает с меня лицо, отбрасывая в сторону. Я вскрикиваю испуганно, но из зеркала на меня продолжает смотреть моё же лицо, только теперь его искажает неестественная гримаса гнева. Шпрехшталмейстер снова сдергивает с меня маску, а под ней выражение грусти. Настолько наигранная, что больше походит на театральную маску. Её он тоже сдергивает. Лицо искажается в отвратительной гримасе безумного смеха. Точно такой же, какая на масках зрителей. Каждое следующее выражение лица было всё более гротескным и менее человечным.       — Всего лишь множество масок, которые, как кривые зеркала, искаженно отражают реальность, но что под ними? Скажите мне, дорогой зритель, вы уверены, что у вас под ними лицо?       Его пальцы снова оказываются на щеках, и я пытаюсь вцепиться ему в запястье, чтоб не дать сорвать с себя и это выражение лица, однако он быстрее. Одно неуловимое движение — и он срывает маску, а под ней…       Ничего. Пустое, гладкое лицо.       Меня накрыла волной ужаса. Крики толпы, хохот, свист и улюлюканье сливаются в один бесконечный гул. Это просто невозможно. Мне дурно. Все плывет и темнеет. Сердце вот-вот из груди выскочит.       — Где же ваше лицо, дорогой зритель? — слышу я насмешливый голос над самым ухом.       Я чувствую, как всё вокруг начинает трястись, резкая боль пронзает мою щеку и…       Я выныриваю в темноту словно из глубины океана от звука собственного крика. Вокруг ничего не разглядеть. Гул толпы всё ещё звенит в моих ушах.       — Лухан! — неизвестный хватает меня за плечо.       Лухан? Да. Это моё имя. Меня зовут Лухан. Сейчас я отчётливо помню своё имя. Как я вообще мог его забыть?       Я поворачиваю голову, силясь различить говорящего. Сквозь темноту начинают проглядывать знакомые черты лица. Минсок. Ким Минсок. И на нем нет маски. У него немного обеспокоенное, но естественное выражение лица.       — Ты громко кричал, — спокойно говорит он. — Опять кошмары мучают?       Я делаю глубокий вдох. Руки дрожат. Ощущение дикого ужаса, оставшееся от сна, всё ещё слишком реально.       — Да, — тихо отвечаю я, сжимая и разжимая непослушные пальцы.       — Что на этот раз?       Я пытаюсь вспомнить, но события сна ускользают от меня. Помню лишь обрывки и неясные картинки.       — Мне снилось, что у меня нет лица, — я пытаюсь подобрать слова, чтобы описать увиденное. — Не знаю, как объяснить. Это было похоже…       — На что?       — Не знаю, — я силюсь отыскать нужные сравнения, но ничего в голову не идёт.       — Оно случайно не было похоже на это?       — А?       Я недоуменно поднимаю взгляд на Минсока и замираю в ужасе. Он касается пальцами щёк, будто цепляясь за маску, и быстрым движением сдергивает с себя собственное лицо. Я открываю рот в безмолвном крике, пытаясь выдавить хоть какой-то звук, цепляюсь пальцами за одеяло и надеюсь, что всё это очередной кошмар, от которого меня, как и всегда, разбудит настоящий Ким Минсок. Прямо сейчас. В этот момент. Придёт и разбудит.       Я жмурюсь и тихо скулю в ожидании своего спасения, а потом вспоминаю, что спасти от этого кошмара меня некому.        «Ну да, — проскальзывает в моей голове обречённая мысль, — забыл, как и собственное имя. Он же умер год назад».