Осколки.

Я мог бы стать поэтом, но судьба приготовила мне путь убийцы. Стихи рождаются в моей голове день ото дня, но редко даётся возможность запечатлеть хоть что-то на бумаге. Чернила — кровь, перо — катана. Мною, как и любым другим воином, исхожены сотни дорог, истоптаны множество сандалий, изношены и изодраны в клочья клановые униформы, расколоты доспехи, и лишь она, катана, со мною всегда. Ни разу не предала, ни разу не подвела. Верная, как пёс, надёжная, как брат, любимая, как жена. Теперь уже мёртвая жена. Ах, Амаи, Амаи. А помнишь ли ты те яркие мгновения счастья? Те знойные ночи, прогулки по тёмному саду, где под кустами лежали тяжёлые тени, а в воздухе было разлито лунное молоко? Помнишь ли первый крик нашего ребёнка, который раздался в час перед рассветом и слёзы благодарности, что я не смог удержать? Я помню. Память — это дань уважения мёртвым и единственное, что мы можем сделать для них. Осторожно, стараясь не потревожить чуткий сон моей малышки, я пошевелился и размял затёкшие плечи. Посмотрел вверх сквозь переплетения гибких ветвей молодых яблонь, усыпанных, точно снежным пухом, белыми цветами. За кромкой сумеречного неба занимался рассвет — свежий, весенний, звонкий, такой ясный и невинный, как трепет ресниц и дыхание спящей на моих коленях дочери. *Акира… Мои пальцы касаются бархата детской щеки, я сознаю хрупкость этого создания, и в этот момент как будто отделяюсь от собственного тела и смотрю на нас обоих со стороны. Я вижу мужчину в самом расцвете сил, высокого, черноволосого и гибкого, как молодое древо. Только взгляд его потускнел, выцвел, точно трава под ярким солнцем. На коленях его покоится голова спящей девочки, пальцы её переплетены, руки сложены на груди, тяжёлое тёмно-синее кимоно укрывает от предрассветной прохлады. Волосы стекают по спине, струятся в складках моей одежды и ниспадают на гладкий деревянный пол раскинувшейся над ручьём веранды. Я вижу в дочери черты своей любимой. Покойся с миром, Амаи. Твои обидчики мертвы. А наши тела обдувает спокойный ветерок, несёт с собою запах цветущих сакур, айвы и яблонь, чьи маленькие белоснежные лепестки устилают всё вокруг девственно-чистым ковром. Они опадают неслышно, сорванные игривой рукою ветра, путаются в волосах дочери, касаются моих плеч, исполосованных старыми шрамами кистей, летят стаями бабочек-однодневок. Лениво жмурюсь, впитываю в себя тишину и спокойствие остатка ночи. Где ещё может быть также хорошо, как дома? Какие далёкие богатые города, роскошные дворцы и палаты могут заменить прелесть родных стен? Лёгкое шевеление, и Акира распахивает глаза, резко садится и, моргая, смотрит мне в лицо. — Папочка? Ты что, не спал всю ночь? Голос ещё хриплый ото сна, и вся она такая тёплая, нежная, светлая. — Я охранял твои сны, — улыбаюсь, протягивая руки. Оба замираем, держась друг за друга. Детские ручки обнимают меня за шею, я же легонько поглаживаю хрупкую спину под слоем дорогого шёлка. Моя девочка должна носить самые красивые кимоно, самые лучшие украшения и радовать меня счастливой улыбкой, но внезапно Аки произносит: — Возьми меня с собой. Отстранившись, я долго смотрю в её глаза. — Это невозможно, милая. Я иду воевать. — Вот этим? — кивает на катану, что покоится у моих ног. Дочь любила рассматривать причудливую вязь на ножнах, трогать камни, пытаться прочесть печати. И смотрела на гладь клинка, пытаясь поймать в ней своё отражение. — Да, этим. Совершенно по-деловому она укладывает оружие к себе на колени и выдвигает из ножен до середины. — Я тоже буду шиноби, — с непривычной серьёзностью произносит Акира, трогая по-детски пухлым пальчиком смертельно острую кромку, и я вижу пламя, что на краткий миг вспыхивает в её чистых глазах. Отголоски ли моей фантазии или блики, играющие на полированной глади катаны? Странный холодок скользнул вдоль позвоночника, и я решительно забрал у дочери своё оружие. — Ты принцесса, милая, — я не хотел, но слова мои прозвучали жёстко, и Аки взметнула на меня упрямый взгляд ярко-зелёных глаз, обрамленных длинными чёрными ресницами. — Ты не будешь воевать, это дело слишком тяжёлое и грязное. Эта ноша не каждому мужчине по плечу, — я говорю, а в памяти всплывают отвратительные картины прошлого и видения грядущего. — Ты всегда будешь под нашей защитой, Акира. И у тебя будет много прекрасных детей от любимого мужчины. — Но я хочу быть как ты! — воскликнула она, упрямо поджимая губы. Я рассмеялся, откинув голову. Какой непосредственной она выглядела в этот момент! Ох уж эти дети, особенно дочери, которых хочется баловать и баловать. — Я не пример для девочки, Аки. Лучше посмотри на тётю Мицуки или бабушку. — Нет, они всё время ворчат и ругаются… — дочь нахмурилась, а потом добавила. — А ты… а ты добрый! И смешной. И смелый. Я расхохотался пуще прежнего. Это создание является единственным, кто может вызвать у меня такое веселье. Только отчего сердце сжимается в безотчётной тоске? — Иди сюда! — свободной рукой я подтаскиваю дочурку к себе и крепко обнимаю, поглубже вдыхая родной запах. — Я всегда буду тебя защищать. Хочешь, покажу молнию? Она радостно соглашается, а я, сконцентрировав чакру в ладони, создаю мерцающую голубую сферу. Она отделяется от моей руки и медленно плывёт по воздуху, поднимается выше и выше, а Акира завороженно следит за её движением. Я знаю, что у моей дочери большие запасы чакры и, благодаря хорошей наследственности, она может достичь определённых высот на военном поприще, но… У меня совсем не было детства, и я не хочу, чтобы такая же участь постигла моего ребёнка. Для этого мне надо сделать всё, что в моих силах, и даже больше. Надо обезопасить границы, надо завоёвывать новые земли, способные породить много риса и пшеницы, леса, полные дикого зверя, и выходы к морю. Страна Молний обширна, но недостаточно плодородна, зато всё это есть у Страны Огня. Наши интересы сталкиваются из века в век, но сейчас настал тот момент, когда сильнейшие кланы Хи-но-Куни близки к взаимному уничтожению, и после падения Сенджу и Учиха завоевать их территории станет проще. — Изаму! Поворачиваю голову и вижу застывшего на пороге Яцучи. Светло-серые глаза брата смотрят на меня, не мигая. Взгляд хищной птицы, что реет в поднебесье, высматривая новую жертву. На плече его сидит, неуклюже цепляясь маленькими пальчиками, малыш Акено, а в ногах отирается трёхлетний Ичиро, похожий на тощего и сонного воробья. Смотрит исподлобья, потирая кулачком глаза. Потом видит Акиру, улыбается и с воплем «онее-сан!» несётся прямо к ней. Улыбки одновременно трогают наши с Яцучи губы, когда дети начинают резвиться и скакать по полу веранды, точно резвые антилопы, грохоча пятками и смеясь во всё горло. — Я думал, вы ещё спите. Решил проверить, — брат сделал шаг вперёд, и лицо его, доселе находящееся в тени, окрасилось бледно-золотистым светом. Ожило и заиграло красками, а налетевший южный ветер встрепал смоляные волосы. Брат у меня красивый, запечатлеть бы его на холсте, чтобы время не стерло благородные черты истинного Юри. Стремительный, как молния, резвый, как ураган, и страшный в бою, как оглушительный раскат грома. А ещё упрямый, как тысяча баранов. — Спасибо, — говорю и замечаю, как взор Яцучи теплеет, а в уголках глаз расходятся едва заметные морщинки. — Спасибо за заботу, но я бы точно не проспал время выхода. Рассветает, — я огляделся. Пора выходить. Я столько раз балансировал на краю гибели, что очередной военный поход не должен вызывать ни волнения, ни мандража. Но всё же под сердцем свербит ледяная заноза. Яцучи подошёл вплотную, а я поднялся на ноги, раскрывая дорогому родичу свои объятья. Он был чуть ниже ростом, но сложением не уступал мне. От брата пахло мылом и свежевыстиранной одеждой, а от сидящего на его плече Акено — молоком. Племянник хитро улыбнулся и похлопал меня ладонью по макушке, а потом дёрнул за волосы, что было сил. Я сделал вид, что мне очень больно, чем вызвал радостный смех этого пройдохи. — Надеюсь на твоё скорейшее возвращение, ани-чан. Я кивнул. — Береги Акиру, Яцучи. И, если со мной что-нибудь случится, будь ей заместо отца. Тот слегка нахмурился, но спорить не стал. Каждый раз, уходя на миссию, мы прощались друг с другом так, будто могли больше не встретиться. Брат всё знает, он такой же шиноби, как и я. Целую румяную щёчку Акено и поворачиваюсь к детям. Ичиро бежит ко мне вприпрыжку, просит принести из похода какие-нибудь гостинцы, а я обнимаю этого сорванца так, как обнимал бы родного сына. Но Акира отчего-то медлит. Стоит, сжимая кулаки и неотрывно глядит на меня, а в светлых глазах её закипают слёзы. — Не уходи… — просит она несмело. — Не уходи, ясно? — Я не могу. Я должен идти. Это мой долг. А теперь подойди и попрощайся с отцом, как следует. Вздохнув, дочка медленно поплелась в мою сторону, разметая подолом кимоно лепестки. — Только не умри там, — шепчет она в самое ухо, и я чувствую, как в горле образуется ком. Эта просьба… такая наивная, чистая, искренняя. И любовь, коей пропитано каждое слово моего ребёнка. Разве я могу её оставить? Время будто замерло, даже ветер застыл, а вода в ручье перестала журчать. Наверное, вокруг щебетали птицы, но я этого не слышал, потому что в ушах отдавались приглушенные всхлипы. — Постараюсь, — говорю я, поднимаясь. Вешаю на пояс катану и делаю несколько шагов к выходу. — Я люблю тебя, родная. Но мне правда пора. Несколько секунд Акира, морщась и сдерживая слёзы, смотрит на меня, а потом срывается и кричит: — Папа! Папочка, я тоже тебя люблю, не уходи-и-и! Боль, порождённая этими словами, этим отчаянным криком разрывает меня на части, но лицо, фальшивая маска, остаётся спокойным. К губам прилипла улыбка. Дочь крепко обнимает мои ноги, и я кидаю растерянный взгляд на брата, к которому жмутся собственные дети. Он молчит, и в глазах его сожаление. Вздыхаю тяжело, потом наклоняюсь и взъерошиваю волосы на макушке Аки, сдержанно целую в лоб. — Прощай… Это слово само по себе сорвалось с губ, хотя правильнее было сказать «до встречи». И малышка отпускает, стирает рукавом солёные дорожки со щёк. Пытается улыбнуться, но снова всхлипывает. Потом поднимает руку и машет мне. — Пока. С тяжёлым сердцем я стал спускаться с веранды, и, уже минуя последнюю ступень и готовясь активировать кеккей генкай, я замер и оглянулся, хотя знал — так не принято. Если собрался в путь, ничто не должно колебать дух и решимость, если идёшь — иди быстро. Но я всё-таки обернулся. Торопливо, словно боясь дать слабину и поддаться звонкому голоску, ленивому теплу дома с его неповторимыми ароматами, боясь быть подхваченным свежим весенним ветром и унесённым им, как те белые-белые лепестки яблонь. Улыбнулся, едва поднимая уголки губ, потом запечатлел в мыслях лица своих родных. И шагнул в утро. Это был последний раз, когда Акира видела своего отца живым. Через четыре дня тот сложил голову в битве с кланом Сенджу, а место его гибели Акира нашла спустя долгих восемнадцать лет. __________________________________________ *Акира — один из вариантов перевода этого имени «рассвет».